В Магадане впервые прозвучала музыка, которую в конце 30-х годов прошлого века написал заключенный одного из самых страшных сталинских лагерей – Севвостлага. Имя композитора Всеволода Задерацкого долгие годы было неизвестно. Его музыка сохранилась и дошла до наших дней лишь чудом. Первым забытое лагерное произведение выдающегося музыканта сыграл в Магаданской филармонии немецкий пианист Яша Немцов –уроженец Уптара, рабочего поселка на Колыме.
– Я знаю, что ваш отец тоже прошел через колымские лагеря, как и Всеволод Задерацкий, музыку которого вы играете. Вы родились в Магадане. Родители рассказывали вам про Колыму, обсуждалась ли тема репрессий в вашем доме? Ведь во многих семьях предпочитали об этом молчать, не вспоминать…
– В 1965 году, когда мне было всего полтора года, мы переехали из Колымы в Ленинград, я вырос там, и с тех пор вот сейчас впервые приехал в Магадан. Поэтому все мои представления о Колыме сложилось в Ленинграде. Родители очень много говорили про жизнь "на севере", как они называли эту территорию, хотя это восток. Я когда-то очень сильно удивился, увидев на карте, что Магадан и Ленинград находятся почти на одной широте.
Папа мне начал рассказывать про пережитое в ГУЛАГе, про арест, этап и тюрьму очень рано, многое я еще не понимал. Мне кажется, ему не терпелось поделиться со мной
Воспоминания о жизни "на севере" всегда присутствовали в нашей семье, в домашних разговорах. Папа мне начал рассказывать про пережитое в ГУЛАГе, про арест, этап и тюрьму очень рано, многое я еще не понимал. Мне кажется, ему не терпелось поделиться со мной, поэтому я вырос с этими воспоминаниями и именами. Мама мне рассказывала о магаданском поселке Уптар, поселке Ветренном, Сусумане, Усть-Омчуге, эти географические названия я услышал очень рано. Все это я воспринимал, как рассказы из другого мира, и здесь у меня сложилось сюрреалистическое впечатление, когда я в этом мире оказался: посмотрел Уптар, мне показали домики, где жили родители и я с ними.
– Какое обвинение предъявили вашему отцу?
– Его арестовали в феврале 1938 года. Тогда забирали всех подряд. И моего отца, студента Тульского оружейного института, обвинили в участии в антисоветской студенческой организации, которую якобы возглавлял его профессор. Это был полный бред. Его несколько месяцев держали в тульской тюрьме, арестовав на последнем курсе, незадолго до окончания вуза. Его избивали, пытали, он через все прошел. Несколько месяцев находился в этой тюрьме, но ничего не подписал.
Его несколько месяцев держали в тульской тюрьме, арестовав на последнем курсе. Его избивали, пытали, он через все прошел... но ничего не подписал
Он мне говорил, что сообразил: если подпишет, то жизнь его на этом закончится. Поэтому, наверное, и выжил. Ему дали 10 лет лагерей. А в обвинении было указано, что он еще и польский шпион. Видимо, следователи вели какой-то учет, отец действительно жил в Польше с 13 до 16 лет, а также в Вене, где учился в еврейской семинарии.
– А с вашей матерью он познакомился уже здесь, в Магадане?
– Нет, во время отпуска в Ленинграде уже после отсидки срока. Отец был уже в возрасте, он 1910 года рождения, мама тоже была немолода и одинока. Их познакомили друг с другом родственники мамы, они быстро расписались, а потом мама приехала к нему в поселок Уптар.
– В тридцатые годы, там же, в Колымском крае, где сидел ваш отец, в Севвостлаге писал свою музыку Всеволод Задерацкий. Писал он ее на каких-то случайных листочках, бланках, которые попадались ему там в лагере. Как эти ноты вообще сохранились и попали к вам?
– Музыка эта хранилась в семье Задерацкого и хранилась в таком виде, что ее никто как следует и прочитать-то не мог. Задерацкого неожиданно освободили в 1939 году. Его сын рассказывает, что один зэк подарил ему золотое кольцо, которое он как-то умудрился сохранить и благодаря этому кольцу добрался с остановкой в Магадане до дома в Ярославле, где у него тогда была семья. А все эти бумажки с нотами он привез с собой. Меньшую часть он переписал начисто, а большая так и осталась на этих клочках бумаги. Расшифровывал записи его сын и только два года назад вышло академическое, по-настоящему солидное издание "24 прелюдий и фуг для фортепиано".
– Я был на концерте, где вы играли эти лагерные произведения Всеволода Задерацкого. Удивительно, но мне казалось, что музыка, написанная им в колымском лагере, должна быть мрачной, в ней должна звучать боль. Но на деле я услышал совсем иное, невероятный воздух в этой музыке, легкость, свобода. В ней не было отчаяния. Почему она получилась такой у Задерацкого?
Когда композитор сидит в лагере и из него пытаются сделать лагерную пыль и уничтожить в нем человека, он как раз пишет музыку человеческую. Он просто пишет музыку, чтобы остаться человеком, я думаю
– Это очень логичный вопрос, потому что первое ожидание от музыки человека, написанной в лагере, когда голод, смерть и лишения поджидает везде, – она и должна быть мрачной. Но на самом деле Задерацкий писал музыку не для того, чтобы проиллюстрировать жизнь там, а чтобы сохранить эту жизнь, сохранить свое ощущение человека и музыканта. Конечно, какие-то впечатления о лагерной жизни там отразились, но, я думаю, большая часть его цикла "24 прелюдии и фуги для фортепиано" связана с впечатлениями, которых у него там не было. С воспоминаниями о всем мире, который был украден у него, он создал свой микрокосмос с помощью музыкальных средств. Там такая палитра эмоциональных состояний и движений души, которые формируют жизнь каждого человека! И как раз ту невероятную ограниченность жизни, которую представляет лагерь, он своей музыкой преодолел. Я думаю, что когда композитор сидит в лагере и из него пытаются сделать лагерную пыль и уничтожить в нем человека, он как раз пишет музыку человеческую. Он просто пишет музыку, чтобы остаться человеком, я думаю.
– Да, я ожидал услышать Шаламова от музыки, но услышал совсем другое… Что лично вас привлекло в композиторе Всеволоде Задерацком? В большей степени его драматическая жизнь или композиторский талант?
– Его жизнь – совершенно готовый сюжет для фильма. Я надеюсь, что когда-нибудь снимут кино по его невероятной биографии. Сколько в ней уместилось русской истории! Он ведь обучал музыкальной грамоте царевича Алексея, служил офицером в Белой армии, потом попал в плен к красным, его спас от расстрела сам Дзержинский, который якобы всю ночь слушал через стенку, как тот играет на рояле. Так что композитор был помилован.
Его избавил от расстрела сам Дзержинский, который якобы всю ночь слушал через стенку, как тот играет на рояле
И потом, говорят, на своем собственном рояле Задерацкий поставил бюстик Феликса Эдмундовича. Но все равно – его бесконечно арестовывали, уничтожали его партитуры… При его жизни не было исполнено публично ни одного его сочинения – это было запрещено. В 90-е мне предложили написать текст про Задерацкого, и я заинтересовался всеми этими фактами его жизни. А когда я получил от его сына музыкальные ноты и посмотрел на них глазами музыканта, меня потрясло качество этой музыки. Если бы музыка была средняя, я бы никогда не стал ее играть, несмотря на всю трагедию судьбы автора. Я играю только то, что меня убеждает как музыканта. У Задерацкого двойная необычность: уникальная музыка и невероятная судьба.
– Говорят, что Задерацкий во многом предвосхитил музыкальные открытия Шостаковича. Это так?
– Всеволод Задерацкий был первым композитором после Баха, кто создал цикл "24 прелюдии и фуги" во всех тональностях. Это идея музыкального микрокосмоса, которая пошла от великого классика. И в 20-м веке Задерацкий был первым, но об этом никто не узнал. А через 13 лет свои "24 прелюдии и фуги" написал Шостакович, и об этом узнали все, и по его стопам многие композиторы создали свои циклы. Это очень интересная ситуация: цикл Шостаковича оказал влияние на многих композиторов, а цикл Задерацкого ни на кого не оказал влияния. Но он был первым.
– А Шостакович мог услышать Задерацкого?
– Думаю, нет, Задерацкий жил, в основном, в провинции, и даже в Союз композиторов вступил после войны во Львове. Это было очень далеко от Москвы, я не уверен, что Шостакович слышал его музыку, потому что она не исполнялась нигде. Со стороны власти было наложено табу. Это была главная трагедия жизни Задерацкого: он все время надеялся, что, может быть, где-то сыграет, выступит. В конце жизни он даже пытался приспособиться, писал музыку в стиле, который "требовался". Она, безусловно, талантлива, но не то, что я играл на концерте: в ней больше простоты, народности, доходчивости, мотивов украинских и русских песен. Ему казалось, что, хотя бы это дадут исполнить, он очень хотел услышать звучание своей музыки.
Я не представляю, как он мог творить, ведь для композитора очень важно слышать музыку со стороны, чтобы развиваться дальше. У него такого шанса не было
Каждому композитору этого хочется. Я, честно говоря, даже не представляю, как он мог творить, ведь для композитора очень важно слышать музыку со стороны, чтобы развиваться дальше. У него такого шанса не было.
– Помимо советских композиторов, которые подверглись гонениям, вы еще посвятили несколько концертных программ еврейским музыкантам, репрессированным в Германии. Среди них Виктор Ульман, Эрвин Шульгоф, Павел Хаас и Гидеон Кляйн. Есть какие-то общие настроения в творчестве российских и немецких музыкантов, переживших ужасы лагерей и репрессий?
– Эта тема – "Еврейские композиторы – жертвы нацизма" – была моей первой темой после переезда в Германию. С нее же началась моя концертная деятельность, до этого я практически не выступал и состоялся как пианист уже в здесь – в Германии. Как-то раз меня пригласили участвовать в проекте, посвященном композиторам, жившим в гетто Терезиенштадт. И для меня это стало откровением, потому что в консерватории мы достаточно высокомерно относились к музыке ХХ века вообще, и особенно к неизвестной музыке. Я думал: "Есть классика, есть Прокофьев, Шостакович, а остальное – ерунда, не стоит и время терять". Но когда меня пригласили участвовать в проекте, я понял, что эту музыку почти никто не знает, но на самом деле она замечательная, интересная, в ней многому можно научиться. И я начал углубленно заниматься этими композиторами, потом разучил сольную программу, посвященную Терезиенштадту. Дополнительно к музыке я начал "копать" биографию композиторов, так что с них началась и моя музыковедческая деятельность.
Что касается второго вопроса о сходстве: любая талантливая музыка совершенно отлична. "Терезиенштадтские композиторы" – это не группа, которая исповедовала некую единую эстетику. Каждый индивидуален и не похож на другого.
Музыка еврейских композиторов из гетто была средством их духовного выживания, а не только отражением окружающей действительности. В ней можно услышать все, что угодно
Единственное сходство – это условия их жизни и работы там. Но, как мы говорили и о лагерных произведениях Задерацкого, музыка еврейских композиторов из гетто была средством их духовного выживания, а не только отражением окружающей действительности. В ней можно услышать все, что угодно. И это действительно то, что делает ее сегодня интересной.
– Есть известный спор Солженицына и Шаламова. Первый считал , что лагерный опыт в чем-то даже может быть полезен человеку, закаляет его, способствует формированию чего-то такого, чего иначе бы не было. Шаламов же считает, что лагерный опыт – абсолютно разрушителен для человека. Что думаете вы?
– Очень интересный вопрос, он меня часто занимает. Я думаю, тут все по-разному. Лагерный опыт – это, конечно, испытания уже запредельные, через которые человек проходить не должен.
А если вообще говорить об испытаниях… Есть такой термин "резистентность" – сила сопротивления, способность преодолевать трудности и преграды. Почему получается, что некоторые вырастают в каких-то совершенно страшных условиях и становятся хорошими людьми и развиваются, а другие растут в таких же условиях, но опускаются на дно? Каждая личность по-своему реагирует на это. Но мне кажется: чтобы талант развился и добился определенных высот, какое-то "сопротивление материала" необходимо. Это необязательно должны быть условия гетто или лагеря, или нищета при жизни, когда гений в какой-то каморке умирает от туберкулеза.
Каждый человек проходит испытания, я как пианист тоже борюсь с собой, со своей физической недостаточностью, мы же не машины. Иногда с инструментом борешься, с акустикой, иногда зритель сидит, засыпает, и надо его как-то взбодрить, расшевелить. И мне кажется, что это необходимо. Однажды я разговаривал со своей знакомой о том, какое влияние детство оказывает на формирование таланта, и она сказала: "Что может быть ужаснее для писателя, чем счастливое детство". Мне часто приходит в голову мысль: что-то в этом есть. Хотя, конечно, детство для своих детей мы все стараемся сделать счастливым.
И еще, возвращаясь к вашему вопросу, что касается лагерного опыта и спора Шаламова и Солженицына… Нам, все это знающим только по рассказам, непросто вмешиваться в спор великих людей. Но если вы спрашиваете, я полностью на стороне Шаламова. Конечно, каждый человек реагирует на похожие обстоятельства по-своему. Но мне кажется, что лагерь – это не учреждение для морального улучшения человека, не чистилище какое-то. Может быть, Солженицын действительно это так по своему личному опыту воспринимал, и все же думаю, это часть его определенной идеологии. С одной стороны, христианское убеждение: во всем должен быть свой смысл, свое позитивное влияние, даже такой ад, значит, должен что-то позитивное проявить. Это как бы оправдание Бога. А с другой стороны – если я так морально улучшился, значит, у меня есть право всех остальных людей поучать, я, значит, теперь такой пророк, прошедший через горнило...
– "Репрессированная музыка", которую вы играете, – что она может изменить в нас, объяснить нам, помочь понять? И может ли?
– Я не пытаюсь найти в этой музыке какую-то пользу. Не думаю, что эта музыка нужна, прежде всего, для воспитания или перевоспитания. Ее стоит играть, потому что это замечательная музыка сама по себе. Это обогащение нашей культуры. А если кого-то и история этих композиторов – их страданий и их силы духа – затронет или вдохновит, это, конечно, тоже очень хорошо. Ведь на их примере действительно видишь, насколько безграничны возможности человека, если даже в таких условиях рождаются истинные шедевры!
