В таежном поселке Тугач Красноярского края 60 лет назад хоронили заключенных Краслага. Здесь был один из его пунктов на 1800 человек – это втрое больше, чем сегодняшнее население Тугача. Потомки зэков и тех, кто их охранял, вместе пытаются восстановить ту трагическую страницу истории своего поселка. Они обустраивают кладбище, создали в местной школе музей и по крупицам восстанавливают биографии заключенных Краслага.
На кладбище, где в Тугаче хоронили зэков Краслага, нет ни могил, ни крестов – одни только ямы-вмятины, побольше и поменьше. Есть те, в которых лежат по двое-трое умерших, а в других – и до десяти. Сколько всего человек здесь похоронено, не знает никто.
Границ у кладбища тоже нет. Над ним вырос молодой лес, рядом – поселковая дорога. Местные считают, что и она проходит над безымянными братскими могилами.
Большинство живущих здесь сегодня – потомки заключенных и сотрудников ГУЛАГа. И не просто живущих рядом: часто в одной семье есть и те, и другие. Такая уж у Тугача судьба: поселок возник на месте закрывшегося в 50-е годы лагеря. И те, кто был по разные стороны лагерного забора, остались жить вместе. А сейчас они вместе восстанавливают историю Тугача и находившегося здесь лагерного пункта. Главными инициаторами этого дела в свое время стали две женщины. Людмила Миллер – дочь сотрудника Краслага (начальника БУРа – барака усиленного режима) и невестка зэка, который сидел в том же лагере, где работал ее отец. И Тамара Петрова – глава Тугачинского сельсовета, дочь и внучка заключенных.
А началось все с попыток просто по-человечески обустроить местное кладбище сталинских зэков. Вначале их в местном отделении Краслага хоронили в гробах. Потом, для экономии, стали делать так: из лагеря на кладбище привозили в гробу, а там вываливали в яму и присыпали землей. А гроб использовали снова и снова, до полного износа. Затем стали обходиться и без этих "формальностей" – просто навалом грузили трупы на телегу, привозили к ямам, сбрасывали и зарывали.
Да и зарывали не очень тщательно: то и дело на поверхность выходили черепа и кости, и местные присыпали их землей, чтобы собаки не растащили. Но со временем кладбище заросло травой, тут вырос лес. И о нем известно было не всем жителям Тугача.
Нынешняя глава Тугачинского сельсовета Тамара Петрова тоже узнала о нем совершенно случайно, хотя и родилась, и долгое время прожила в поселке, пока не уехала учиться в Красноярск.
– Лет десять назад я приехала в Тугач проведать родных, мы со знакомой вышли прогуляться и… наткнулись на яму с костями. Она мне рассказала кое-что об этом, я сделала несколько фото и выложила в соцсеть "Одноклассники". Посыпались отзывы, воспоминания, истории… Все это меня так поразило, что я решила собрать материалы о тех, кто был здесь в заключении и после жил в поселке, – говорит Петрова.
По официальным каналам сделать это оказалось практически невозможно. Если где-то вообще есть информация о тех, кто похоронен в Тугаче, то она закрыта. Теоретически, рассказывает Тамара Петрова, с ней могут познакомиться только дети тех, кто здесь лежит. Но и это неосуществимо: часто семьи не знают, где и как закончили жизнь их отцы и деды. То есть сведения эти так и останутся тайной за семью печатями. Поэтому решили опереться на человеческую память – свидетельства тех, кто лично знает о Тугачинском ОЛП.
– Я раньше работала в администрациях Сосновоборска и Березовского района, но решила вернуться на родину: хочу показать всем, что такое наша глубинка Тугач. Рассказать, что здесь была самая большая зона в Саянском районе, а тайга напичкана безымянными могилами. Как мы можем жить, не зная об этом? – говорит Петрова.
Материал жители Тугача ищут по крупицам. Сейчас удалось собрать не только воспоминания, но и разыскать старые фотографии, схему пунктов Краслага, составленную еще в 30–40-е годы, карту таежных подкомандировок – лесных участков, где работали зэки. Нашлись уникальные домашние механизмы, сделанные Николаем Пробстом, и картины, написанные заключенным Владимиром Чикаником. Его вполне можно назвать художником одного произведения: однажды он написал портрет дочки односельчанина, назвал "Девочка с котятами".
После этого на него посыпались заказы: сюжет и композиция оставались прежними, менялись только лица девочек. Когда Чиканик умер, еще несколько "Девочек с котятами" написал другой лагерный художник, Борис Гурьянов. Но местные ценители решили, что полотно "уже не то".
Соседи по неволе
– Это был классический лесной лагерь – зэки валили лес, весной сплавляли его, а кроме того, строили железную дорогу от Решот до Карабулы, – рассказывает Алексей Бабий, председатель красноярского отделения общества "Мемориал". – Краслаг был организован в 1938 году, тугачинский лагерный пункт – в 40-м. Заключенные – в основном те, кого осудили по 58-й статье. Были и так называемые "указники" – их посадили за опоздания на работу, хищение госсобственности и прочее, и раскулаченные крестьяне. Много было трудармейцев – немцев, которых стали свозить сюда в 41–42 годах. У них не было ни статей, ни приговоров, но они жили в лагерях вместе с заключенными и подчинялись тому же режиму, что и зэки. Были и литовцы: мужчин в июне 1941 года отделили от семей, отправили в Краслаг, и только через год пребывания здесь начали их массово судить за измену родине и антисоветскую агитацию. Причем приговоры выносились и людям, которые к тому моменту уже умерли. Были, конечно, и уголовники – те, кто сидел за убийства, кражи, бандитизм.
Управление Краслага находилось сначала в Канске, потом его перенесли в Нижнюю Пойму. Здание стоит до сих пор и сейчас принадлежит краевому ГУФСИН. Кое-где сохранились с тех времен и бараки.
Пункты Краслага были сравнительно небольшие – в среднем на 600-800 человек, самый крупный – на 3 тысячи заключенных. Но лагерей на юго-востоке Красноярского края насчитывались десятки, и когда Краслаг "развернулся" в полную силу, в нем одновременно находились больше 30 тысяч человек. Всего же через Краслаг за годы его существования прошло не менее 100 тысяч человек, половина – политические заключенные. У большинства были сроки от 5 до 10 лет.
– После смерти Сталина Тугачинский ОЛП закрылся. Но людям, вышедшим на свободу, часто некуда было идти. Денег – ноль, в родные города вернуться могли не все – их туда просто не пустили бы, а нет прописки – нет и работы. От многих заключенных отказались семьи и друзья. Поэтому люди оставались работать тут же, в леспромхозе: немцы, литовцы, казахи, русские, украинцы. Политические и уголовные. Заключенные и охранники. Все вместе, – говорит Алексей Бабий.
Историю Тугачинского ОЛП потомки зэков и сотрудников Краслага тоже воссоздают всем поселком. Случай уникальный для нашей страны: односельчане действуют без помощи "официальных" историков и краеведов, без поддержки властей. Без "чужих" денег. И даже без архивов: в них, как выяснилось, нужную информацию не всегда найдешь. А найдешь – не дадут ее изучить. Поэтому летопись Тугача воссоздается по свидетельствам тех, кто еще помнит лагерь: самих заключенных и их детей.
История из первых рук
Людмила Миллер даже добилась установки небольшого памятника на месте, где располагался БУР. Его тоже сделал своими руками местный житель Николай Стариков.
Но самое главное, она, когда работала учительницей в Агинской школе, начала с учениками составлять Книгу памяти Саянского района, в котором и находится Тугач. Вначале опираться можно было только на очень скупые и очень сухие цифры.
– Но поскольку мы всех репрессированных саянцев знали, то сухие сведения обрастали живыми биографиями. А поразительные жизненные истории здесь на каждом шагу, – говорит Людмила Миллер.
Вот несколько из них:
Школьная учительница Людмилы Константиновны, Клавдия Григорьевна Лямкина, попала в лагерь, когда ей было 14 лет. По 58-й статье ее приговорили к 10 годам исправительно-трудовых лагерей. Она тогда училась в техникуме, и однокурсница, приревновавшая к ней парня, написала донос: якобы в виньетках на обложках Клавиных тетрадей можно прочитать "Долой ВКП(б)". Это был конец 30-х. После войны Клавдия освободилась, но вернуться домой в Джамбул ей так и не пришлось. Рядом с ней неудачно затормозил лесовоз, бревна с него полетели прямо на девушку и размозжили ей ноги. Замечательный врач-хирург Генрих Навотный, сам из заключенных, смог (насколько это вообще возможно было) вернуть ей здоровье. Но уехать из Тугача Клавдия уже не смогла.
Историю самого Навотного (двоюродного деда Тамары Петровой) рассказывает Ирина Маяцких, журналист местной газеты "Присаянье":
– Он чех по происхождению. Арестован был в Симферополе по доносу – якобы сказал, что советские танки хуже немецких. За это получил 10 лет лагерей. К мнению врача Навотного, отбывавшего срок сначала в Решотах, а потом в Тугаче, прислушивалось даже лагерное начальство – он один мог ему противостоять. Зимой в морозы запрещал вывозить заключенных в тайгу на лесоповал, заявляя, что напишет в оперчасть, что людей специально "гробят", чтобы не выполнять план. Навотного после освобождения оставили на поселении в Тугаче, он женился на Софье Чайкиной, жительнице соседней деревни Гладково, а в 1957 году был назначен начальником Тугачинской участковой больницы, где и проработал почти до конца своих дней и один мог заменить врача практически любой специальности.
Николая Сергеевича (Готлиба Людвиговича) Пробста, школьного учителя, арестовали прямо во время урока: он, как указано в доносе, когда-то был замечен в чтении статей Бухарина. Из Поволжья Пробст попал в Краслаг. Жителям Тугача он запомнился как замечательный учитель труда и гениальный механик, человек с золотыми руками: сделанные им в те годы по просьбе односельчан колбасница, маслобойка, прялка, школьный токарный станок сохранились и действуют до сих пор. Умер Николай Пробст в 1990 году, похоронен на кладбище поселка Тугач, рассказывает Ирина Маяцких.
Смерть в процентах
Но многим заключенным не довелось дожить не только до преклонных лет, но и до освобождения.
– Смертность в Краслаге держалась все годы на уровне 7–8 процентов. А зимой 1942–43 годов, когда со снабжением стало совсем плохо, доходила и до 10 процентов, – говорит Алексей Бабий. – Главная причина смертей – голод, сопряженный с тяжелейшим физическим трудом: люди валили лес на морозе, перетаскивали бревна к реке, чтобы сплавить их весной. Умирали в первую очередь от истощения, затем – от пеллагры, дизентерии, от травм, полученных на лесоповале. В день на одного человека по нормативам полагалось 400 граммов хлеба, 70 граммов крупы, картофеля 600 граммов. Мясо выдавали 8 раз в месяц – всего 90 граммов. Рыба полагалась 22 дня по 150 граммов. Но чаще всего то, что прописано в нормативах, до заключенных вообще не доходило. Главной едой была баланда – полужидкая субстанция непонятного состава. На севере в нее иногда рыбу кидали, нечищеную и непотрошеную. А здесь состояла она в основном из не очень качественной крупы. Получше жилось так называемым лагерным придуркам – они водили дружбу с блатарями, обосновывались рядом со столовой, а там уже следили, кому хлеба отрезать потолще и баланду положить погуще.
Ирина Маяцких приводит и такое свидетельство бывшего узника тугачинского лагеря Геннадия Бякова: "Если голодный заключенный от потери сил не мог работать, то конвоиры заставляли встать его на пенек в сильный мороз, и он стоял так, пока не замерзнет".
Но был ведь и карцер. Там заключенным на сутки выделяли 200 граммов хлеба и кружку воды. Зимой давали еще и 18 килограммов дров на всех, рассказывает Ирина Маяцких. Она вспоминает историю, переданную ей жительницей Тугача Лидией Слепец. Ее отец провел в карцере несколько месяцев: перед начальством оговорили уголовники. А когда вышел оттуда, он, взрослый мужчина, весил всего 38 килограммов.
При этом в Краслаге довольно быстро отошли от системы, практиковавшейся в других лагерях, когда размер пайки у заключенных напрямую зависел от выработки (не выполнил план – получаешь половину от нормы, перевыполнил – довесят побольше). В Краслаге практически с самого начала зэкам стали выдавать что-то вроде зарплат: маленькие деньги, на которые тем не менее можно было что-то купить в лагерном ларьке.
– Подкармливали заключенных и местные, хотя и сами жили не очень. Но ведь тайга вокруг, а в ней всегда прокормишься. С мая саранки можно копать, потом черемша пошла, – по крайней мере, от цинги спасешься. А зэки многое делали для сельчан, рукастые ведь были. Охрана ни тому, ни другому не препятствовала, хотя формально это было нарушение режима, – говорит Алексей Бабий.
Люди были по разные стороны
При этом, замечает Бабий, несмотря на тяжелые и жесткие условия содержания, между узниками и охраной Краслага отношения могли складываться и вполне человеческие.
– Это, безусловно, здешний феномен,– говорит Алексей Бабий. – Многие охранники понимали, что в зоне далеко не всегда находятся преступники, просто время такое, так получилось. И зэки знали, что охраняют их не звери. Не было там садистов и палачей. Точнее, не больше, чем в других сферах жизни. Сказывалась и специфика лесного лагеря: основную часть времени заключенные проводили на подкомандировках, то есть таежных участках, где валили лес. А там ведь нет бараков и колючки – вместе живут и охранники, и расконвоированные зэки. Бывало и так, что люди менялись местами – те, кто вчера охранял лагерь, мог завтра сам в нем очутиться. А освободившийся зэк – пойти его охранять. Да и по быту, по условиям жизни сотрудники Краслага и заключенные не особо-то отличались. Мы в свое время пытались сгоряча составить "список палачей", работавших в Красноярском крае. Но потом поняли, что если мы просто назовем имена сотрудников местных силовых органов – это все-таки будет несколько иной перечень. Не так все просто и однозначно в отношениях тех, кто сажал, сидел и охранял.
Дочь сотрудника Краслага Людмила Миллер уверяет, что заключенные, бывало, довольно тепло отзывались о сотрудниках Краслага и даже слали своим родным общие с ними фото. И нынешний необычный состав населения Тугача сложился не от безысходности, но прежде всего потому, что те, кто находился по разные стороны колючей проволоки, не считали друг друга врагами.
– Мой отец, Константин Иванович Леонтьев, вернулся с фронта после ранения. Надо было где-то работать. Он на какое-то время устроился в сельсовет, потом стал надзирателем, а вскоре – начальником БУРа в Тугаче. Вообще на соседних пунктах Краслага у нас работали пять Героев Советского Союза – тоже пришли, как отец, с войны, и надо было чем-то жить, – говорит Людмила Константиновна. – Я вспоминаю такой случай. У нас в соседнем селе жила женщина, муж на фронте, она одна. Вместо лошадей держала четырех больших собак – возила дрова, сено на них. И вот в 42-м приезжает в село военком: бойцам нужны теплые вещи. Она двух собак зарезала, шкуры отдала. А через год тот же военком снова является за теплыми вещами. Она смотрит – а на нем доха из ее собак. Возмутилась – и ее на следующий день забрали на 10 лет. А когда вернулась она, сама на себя не похожая, первым делом обратилась к моему отцу. И он, начальник БУРа, как принято было говорить – зоны в зоне, ей помог и с жильем, и с работой, и с деньгами.
А вот с уголовниками, которые отбывали наказание рядом с осужденными по 58-й статье, дело было иное, говорит Людмила Миллер. Были и драки, и попытки бунтов, и побеги.
– Я знаю о побеге, устроенном уголовниками. Потом их дела поднимали – руки у всех у них были в крови. Они убили молодого парня-охранника и сбежали вдесятером. Был с ними и "заводной" – молоденький зэк, которого брали как "консервы": когда в лесу нечего будет есть – съедят его. Сотрудникам лагеря удалось быстро им пути отрезать и задержать. Перебили их всех, конечно. А в поселок доставляли на лошадях, завернутыми то ли в мешки, то ли в какие-то матрасы. Я, помню, вышла на улицу и все понять не могу – что это: тюки странные и над ними мухи роем вьются. Отец на меня тогда прикрикнул, чтобы я шла домой и не смотрела на это.
Похоронили беглецов, кстати, тоже на лагерном кладбище. На том самом, где ни крестов, ни могил.
– Обычно лагерное кладбище из санитарных соображений относят километра за два. А тут оно было практически сразу же за промзоной и конным двором, – говорит Алексей Бабий.Теперь нужно уладить формальности, чтобы кладбище таковым и считалось и никто не вздумал на этой территории заготавливать лес или, к примеру, набирать грунт. Но это дело долгое.
– У нас поселок – подтаежная зона. То есть у него самого нет границ, мы относимся к землям лесного фонда, – объясняет Тамара Петрова. – И чтобы просто обозначить территорию Тугача, надо решать вопрос в Москве, вносить изменения в генеральный план. Когда-нибудь решим этот вопрос, но, видимо, еще не скоро. Поэтому для нас важнее другое – собрать материалы о нашей истории, пока живы люди, которые могут что-то рассказать. Я хочу, чтобы все было по-людски. Чтобы кладбище было облагорожено и элементарно огорожено. И батюшку мы пригласили, чтобы он эту землю освятил и покоящихся в ней отпел.
…Когда ставили крест, в вырытой яме снова наткнулись на человеческие кости. Яму закопали, а крест решили, от греха подальше, вынести все-таки за территорию кладбища. Устанавливали его уже в темноте. А утром обнаружилось, что поставили крест перевернутым. Однако отец Иоанн из Никольского храма села Агинского крест освятил и отслужил панихиду рядом с единственной могилкой, которую еще можно опознать по завалившемуся заборчику.
