В мае 1933 года, 87 лет назад, в Нарымский край привезли несколько тысяч человек – нарушителей паспортного режима. Их, схваченных без суда и следствия на улицах городов, бросили на необитаемом острове в Среднем Приобье, не оставив еды. Вскоре здесь начался каннибализм и массовая гибель людей.
Будущий советский писатель, а в то время – незаметный инструктор Нарымского окружкома партии, двадцатипятилетний Василий Величко отправил письмо Сталину. Не по почте – с надежным человеком, чтобы наверняка дошло до адресата. В письме молодой коммунист рассказал о… преступлениях ГПУ-НКВД, сотрудники которого устроили на острове Назино посреди Оби настоящий лагерь смерти для невиновных.
"Я трезво отдаю себе отчет в том, что написать такое письмо значит взять на себя большую ответственность. Я допускаю, что ряд моментов изложены не точно, могут не подтвердиться, или подтвердиться, но не полностью, допускаю, что многого я просто не знаю – потому, что пользовался неофициальными источниками, но я рассуждаю так: еще хуже молчать".
Из письма Величко Сталину
Назинская трагедия – одна из самых страшных страниц российской истории ХХ века, символ бессмысленной жестокости системы ГУЛАГа. Всего за несколько недель мая – июня 1933 года на острове посреди Оби умерли от голода пять тысяч спецпереселенцев. Многие из них стали жертвами людоедства.
Это мне на Смерть-Острове отрезали и зажарили
"В нашей избе был в то время заезжий двор. Колхоз обязывал нас принимать проезжих. На квартиру к нам попадали и высланные. Однажды побывала у нас и старушка со Смерть-Острова. Ее везли этапом. У нас в избе была прихожая, комната и две спальни. Женщину провели в дальнюю комнату на ночлег, и я увидела, что у старушки на ногах срезаны икры. На мой вопрос она ответила: "Это мне на Смерть-Острове отрезали и зажарили". Вся мякоть на икрах была срезана. Ноги от этого мерзли, и женщина обертывала их тряпками. Она самостоятельно двигалась. Выглядела старухой, но в действительности ей было 40 с небольшим лет".
(Из воспоминаний Феофилы Былиной, жительницы с. Назино)
Весной тридцать третьего милицейские и чекистские патрули хватали на улицах Москвы, Ленинграда и других городов людей без документов, а затем отправляли их товарными вагонами в Сибирь. В начале 1930-х в Советском Союзе была восстановлена паспортная система, отмененная после революции. Почти сразу в городах начались массовые аресты "нарушителей паспортного режима". Так исполнялся план, который придумал глава ГПУ Генрих Ягода, – за одну пятилетку увеличить население Сибири на 3–5 миллионов человек. Поскольку добровольцев-исполнителей этой затеи не предвиделось, Ягода распорядился начать кампанию массовых уличных арестов.
Привязывали женщин к лесинам, груди отрезали, икрянки эти вот отрезали
Первая партия арестованных (6 тысяч человек) прибыла в Нарымский край в мае 1933 года. Через два месяца в живых осталось около двух тысяч человек. Партийный инструктор Василий Величко по собственной инициативе расследовал обстоятельства этой катастрофы и пришел к выводу, что руководство Сиблага, будучи не готово к приему такого количества спецпоселенцев, распорядилось держать людей под охраной на необитаемом острове в Среднем Приобье, напротив деревни Назино. Ни инструментов для строительства жилищ, ни какой-либо пищи, кроме нескольких мешков муки, эти люди не получили. Они умирали от голода, болезней и переохлаждения, становились жертвами каннибалов из числа уголовников, прибывших на остров вместе с “нарушителями паспортного режима”.
Из рассказов крестьянки Марии Пановой:
– Говорят, на острове было людоедство?
– Было, было. Привязывали женщин к лесинам, груди отрезали, икрянки эти вот отрезали.
– На ногах?
– Ну вот это вот мягкое место.
– И ели это мясо?
– Они жарили на костре и ели. Ну, голод был, голод.
В письме Сталину Величко излагал хронику событий и факты случившегося на острове Людоед, или острове Смерти (так местные жители стали называть безымянный прежде клочок суши).
"Люди начали умирать. Они заживо сгорали у костров во время сна, умирали от истощения и холода, от ожогов и сырости, которая окружала людей. Так трудно переносился холод, что один из трудпоселенцев залез в горящее дупло и погиб там на глазах людей, которые не могли помочь ему, не было ни лестниц, ни топоров. В первые сутки после солнечного дня бригада могильщиков смогла закопать только 295 трупов, неубранных оставив на второй день. Новый день дал новую смертность и т.д.
И только на четвертый или пятый день прибыла на остров ржаная мука, которую и начали раздавать трудпоселенцам по несколько сот грамм.
Получив муку, люди бежали к воде и в шапках, портянках, пиджаках и штанах разводили болтушку и ели ее. При этом огромная часть их просто съедала муку (так как она была в порошке), падали и задыхались, умирая от удушья.
Вскоре началось изредка, затем в угрожающих размерах людоедство. Сначала в отдаленных углах острова, а затем где подвертывался случай."
Из письма Величко Сталину
Сталин прочел письмо, и ему очень не понравилось, как бесхозяйственно распоряжаются чекисты советским человеческим материалом. Сталин велел приведенные факты расследовать, а уличные аресты прекратить. Кроме того, Сталин запомнил фамилию Величко и десять лет спустя, во время войны, спрашивал у своего секретаря: "Что-то давно не пишет этот журналист. Жив?" Василий Величко, пройдя фронтовым корреспондентом всю войну, закончил её в Порт-Артуре, откуда вел радиорепортаж о том, как в город входит Красная армия.
Но его фамилию запомнил не только Сталин. В конце 1940-х годов, когда Величко работал в "Правде" и готовил однажды журналистское расследование о ситуации на воркутинских угольных шахтах, ему домой позвонил Лаврентий Берия, который очень вежливо сказал: "Василий Арсеньевич, мы тут с товарищами посовещались и решили, что вам не надо сейчас ехать в Воркуту". Попрощался и повесил трубку. Величко не испугался. В Воркуту он, конечно, не поехал (это было бы открытым вызовом министру госбезопасности), но завел нервирующую всех привычку, приходя домой или на работу, спрашивать с порога: "Берия сегодня не звонил?" Чудом уцелевшие старые троцкисты, доживавшие свои дни в редакции "Правды", вздрагивали и отворачивались. У Василия Арсеньевича был непростой характер, за который его многие не любили.
Эту историю корреспонденту Сибирь.Реалий рассказал сын писателя, живущий в Москве, Константин Величко.
– О паспортизации отец рассказывал, что это называлось “чистка” городов, в первую очередь Москвы и Ленинграда, от остатков эксплуататорских классов. И под этим лозунгом народ гребли на улицах пачками. Людей просто-напросто хватали: “Пройдемте!” – и все. Если у них был какой-то с собой документ, это иногда спасало. Но очень часто не помогало даже наличие документа. Отец говорил, что в результате этих действий в Сибири оказались люди, которые были совершенно никакие не “эксплуататоры”. Например, комиссар с линкора “Марат”... это, так сказать, гордость революции – и все равно комиссар оказался там, на острове. Какой-то крупный чин Корейской коммунистической партии таким же образом попал. Попадались даже пионеры. Людей запихивали в вагоны и везли в Сибирь, где они оказывались в той одежде, в которой их взяли: кто в тапочках, кто в босоножках, кто в чем.
Относительно Назинской трагедии он говорил, что это был остров, с которого практически невозможно убежать. Отец вспоминал, что в Сибири многие партийные деятели находились в некотором ступоре относительно размаха репрессий, совершенной их нелогичности и непонятности. Один крупный начальник из Новосибирска показывал отцу гору партбилетов и других удостоверений, лежащих на полу у него в кабинете, – куча доходила до края столешницы. Это были документы тех людей, которых схватили и отправили туда, на остров... Потому что, на самом деле, брали не только беспаспортных, а всех подряд. Тем, кто это делал, надо было во что бы то ни стало выполнить план по арестам. Тогда, в 33 году, чуть не замели старшего брата отца, Михаила Арсеньевича Величко. Он тоже был журналистом и к тому времени перебрался в Москву. И вот напротив еще не взорванного большевиками храма Христа Спасителя его взяли под локотки чекисты. А он имел очень хорошую привычку со времен Гражданской войны носить в кармане заряженный браунинг. Братец вытащил пистолет и начал, как тогда говорили, “сморкаться” в чекистов на всю обойму. Они врассыпную бросились, потому что не ожидали такого сопротивления.
– Ваш отец видел репрессии своими глазами, встречался с выжившими на острове Смерти. Это не поколебало его коммунистических убеждений? Веру в мудрого вождя Иосифа Сталина?
Он считал, что мировая революция всего-навсего лишь задержалась, но она обязательно случится
– Ни на секунду. Он всю жизнь был упертый сталинист, и первый тост у него всегда был “За Сталина!”. Он обожал великого вождя до самой своей смерти в 1987 году. У этого человека, моего отца, до глубокой старости перед глазами скакали красные кони революции. Он считал, что мировая революция всего-навсего лишь задержалась, но она обязательно случится. Просто после кончины Сталина к власти пришли ревизионисты и двурушники, которые ведут нашу страну к гибели. Сдвинуть его с этой позиции было невозможно. Он проявлял дикое упрямство.
– То есть вы не разделяли взглядов отца?
– Благодаря его рассказам у меня очень рано открылись глаза на преступления коммунистов, и я с ним всегда спорил. Я как-то задал ему вопрос: “Папа, вы строите социализм, коммунизм... Вы помогаете половине мира. Ведь на все это нужны не только деньги, нужно продовольствие, потому что все вы хотите есть – и те, кто выступает на высоких трибунах, и те, кто выполняет свой интернациональный долг, и так далее. Нужно продовольствия все больше и больше. Почему вы так жутко относитесь к крестьянам?” Он сказал: “Сынок, потому что крестьянство – класс феодальный, он подлежит уничтожению. Потому что крестьянину, как ни странно, милее помещик, нежели собрат крестьянина – рабочий класс. И крестьянство постоянно вырабатывает из себя мелких хозяйчиков. Именно поэтому оно и должно быть уничтожено”. Но он ведь не просто так говорил – он так и поступал в двадцатые годы, в молодости, когда занимался “раскулачиванием”.
Мне было дико слушать его истории о том, например, как в Сибири, в каком-то крупном селе, жил человек, у которого была очень большая семья, которая насчитывала четыре поколения, если не больше, всего около 40 человек. Их дом, рассказывал отец, представлял собой настоящую крепость – перед домом блокпост, ограда из заостренных бревен. Внутри своя кузница, столярная мастерская, даже своя домашняя церковь была. В общем, маленький городок. Судя по всему, глава семьи происходил из староверов. Они имели штук восемь лошадей, больше десятка коров, овец и коз тоже порядочно. А всякую мелкую дичь они просто-напросто не считали. И выходило, по новым советским правилам, что это хозяйство кулацкое. Но когда начали считать по едокам, то оказалось, что у них даже недобор, если разделить все, что у них было, на сорок человек. “И все-таки, – говорил отец, – мы их раскулачили”. Вот такая у него была великая заслуга перед этой страной!
А потом он участвовал в подавлении местного “кулацкого мятежа”, который случился во время очередных хлебозаготовок. Отцу выдали пистолет системы "кольт" 1911 года. А чем были вооружены “кулаки”? Отец рассказывал, как на него скакал “кулак” на лошади. За неимением шашки он держал в руке лом. И замахнулся ломом на отца, собираясь проломить ему голову. А отец стрелял ему прямо в лицо. Оба промахнулись. Лом просвистел мимо головы, отец не попал в этого всадника, хотя стрелял на близком расстоянии. Но вы не представляете, сколько ненависти в нем сохранилось к этому “феодальному классу”. Он ненавидел все “реакционное”, “эксплуататоров”, церковников и так далее.
– При этом ваш отец сорок лет прожил в браке с вашей матерью, дочерью врага народа.
– Еще к тому же не пролетарского, а дворянского происхождения. Моя мама была дочерью царского офицера, которого звали Иван Михайлович Дьяконов. Этот мой дед был героем Первой мировой войны, награжден орденом за штурм Пулеметной горки под Ригой. Там же был ранен в обе руки. После революции дед перешел к красным, продал душу дьяволу, ну а в 37-м его арестовали, и через год он погиб в штрафном изоляторе, в лагере под Тындой. Бабушку, Юлию Павловну, тоже арестовали, но продержали в тюрьме недолго и выпустили. Она жила с нами. Помню в детстве эту картину: бабушка раскладывает пасьянс, отец ходит по комнате и над ней насмехается, мол, “недобитый элемент”. А бабушка ему в ответ так спокойно отвечает: “Писатель Лев Толстой был мужикствующий граф, а вы, Василий, – графствующий мужик, как все советские писатели”.
– Вам лично нравятся книги писателя Василия Величко?
– Фронтовые – да. Некоторые фронтовые вещи аж слезу выжимают, потому что отец писать умел и знал, о чем пишет, на своей шкуре. Он ведь был и в окружении после разгрома Советской армии летом сорок первого, был в Сталинграде, лично знаком с маршалом Чуйковым, с которым они неоднократно выпивали вместе, а потом разошлись. Потому что Чуйков в какой-то момент, когда все военные силы его 62-й армии были полностью исчерпаны, когда немцы их прижали к Волге – вот тогда Чуйков велел отбить по ВЧ, что он слагает с себя командование. Два члена Военного совета решили взять командование на себя. Они составляли телеграмму Сталину, когда Чуйков внезапно вернулся и сказал: “Я передумал. Я попробую сражаться”. Отец мой говорил ему: “Напиши об этом в своих воспоминаниях, что ты хотел отказаться, но все-таки пересилил себя и вернулся к командованию”. Чуйков говорил: “Да, напишу обязательно!” Но так и не написал. Из-за этого они и разошлись. Отец всегда хотел быть святее папы римского. А остальные его романы, они очень тяжелые, они полны символизма. Либо они свое время уже пропустили, либо их время еще не настало. Я читал его роман “Верую” в двух книгах – очень тяжелая вещь. “Искаженный бог” немного лучше, он там пытался вывести барона Унгерна под именем Онгерн. По-моему, Величко был одним из первых писателей, кто исследовал эту фигуру. В общем, неважно, очерки он писал или романы, но отец всегда работал “на всю катушку”, страстно и не щадил ни себя, ни окружающих.
– В доме была нервная обстановка?
– У нас недели не проходило, чтобы не случилось крупного скандала. Через три дня обязательно ругались. Отец вел себя совершенно ужасно. Это было совершенно невозможно терпеть. К примеру, мама сшила мне курточку с вельветовыми штанишками. Отец куртку взял, сказал, что она буржуазная, и порубил топором. Тяжело быть сыном писателя. Эту кухню я наблюдал изнутри, и должен вам сказать, что это страшно, когда человек ходит-мается целыми днями, ко всем пристает, потому что у него не идет какая-то мысль, он не может ее изложить. Это выводит его из себя, и он готов всех вокруг разорвать... И вдруг – озарение. Он бросается к пишущей машинке и начинает долбить на ней. Ни на кого не обращает внимания день-два, а иногда и ночью. При этом надо помнить, что его мучили страшные боли: он ведь был ранен несколько раз – и в голову, и в позвоночник, перенес, наверное, десяток операций. Мама не могла нигде работать, потому что, по сути, была у отца постоянной медсестрой, – рассказывает Константин Величко.
В 2000 году Елену Величко, вдову писателя, разыскал томский историк Яков Яковлев. В ходе их переписки Елена Ивановна рассказала историю знакомства с Василием Величко:
"Я дочь врага народа. Мой отец был арестован в конце 1937 года, как бывший царский офицер (ст. 58 пункт 10), выслан в Тынду, там и погиб. Мать моя в 1938 году тоже арестовывалась, но, по счастью, её продержали в тюрьме только 2 месяца и выпустили. Жили мы в маленькой комнате, мама, бабушка и я в коммунальной квартире. Сосед наш – врач, как только началась война, эвакуировал свою семью, и его две комнаты остались на нашем попечении. И вот 19/II/1942 в эту квартиру пришли люди из армейской газеты. Я лежала больная, у меня был очередной приступ тахикардии (пульс 260 ударов в минуту). Бабушка поставила самовар и поила чаем замерзших пришельцев. Ко мне в комнату зашел мужчина с красивой вьющейся посеребренной шевелюрой и принес стакан чая с ломтем черного хлеба, густо намазанного свиной тушенкой. Это был В.А.
А увидел он худую девушку с длинной толстой косой, у которой на груди плясало одеяло.
В соседних комнатах разместили фотолабораторию, поселились фотокорреспондент и В.А. Они жили до середины мая. За это время В.А. успел полежать в госпитале с абсцессом легких, съездить в Москву и получить орден Красного Знамени.
Мы, естественно, встречались вечером… Меня, поклонницу Джека Лондона, поразили рассказы В.А о тайге и тунгусах. Я как бы встретилась с любимым писателем, а его сердечное расположение к дочери "врага народа" довершили мою влюбленность.
В конце мая редакцию перевели в Сталиногорск, а потом в Сталинград.
Мы стали переписываться, и чем дольше длилась наша переписка, тем сильнее и крепче становилась наша дружба. Не прикоснувшись друг к другу, мы уже думали одинаково, уже не представляли жизни друг без друга. Это было удивительно. Мы писали друг другу "Вы" и называли друг друга "мужем" и "женой".
– Константин, в военных письмах ваш отец обещает своей будущей жене, что они поедут в Сибирь, которую он так любил. Почему он не сдержал обещания?
– После войны его пригласили работать в “Правду”, потом он перенес тяжелейшую операцию на позвоночнике. Потом была работа в “Литературной газете”, писательство. Потом опять проблемы со здоровьем. Но Сибирь он любил всегда и мечтал об этой поездке. Для него, как писателя, Сибирь была неисчерпаемым источником историй. Что-то он мне рассказывал. Например, о том, как посреди Васюганского болота его занесло на какую-то реку. А там кругом вечная мерзлота. Река подмыла берег – и открылись кости и часть тела мамонта. Отец сказал: “Надо все это дело собрать и властям сообщить, потому что это большая находка”. А ему ответили: “Да у нас мамонты все время вытаивают... Этот уже гнилой. А встречаются более свежие. Собаки это мясо едят. В голодное время мы тоже его ели. Лучше всего у мамонта хобот – он более мягкий”. И еще рассказали, что дедушка одного местного старика своими глазами видел живого мамонта.
– Да, в Сибири умеют рассказывать хорошие байки! Но я все-таки хочу спросить о более важной истории – Назинском острове. Ваш отец отправил Сталину очень яркое описание того, как люди, умирая от голода, ели друг друга. Ничего более страшного нельзя представить. Сама жизнь давала Василию Величко сюжет для книги. Почему он так и не написал о Назинской трагедии? Боялся?
– Не думаю. Он, при своей упёртости, мало кого боялся. К тому же он был лично знаком со многими партийными шишками, например с Молотовым. Уже в семидесятые годы, когда Молотов находился в опале, отец ездил к нему в гости на какую-то партийную дачу, и они распивали коньяк, подаренный Вячеславу Михайловичу тем самым Даллесом в 1945 году. Они шутили, что “план Даллеса” хранится на молотовской даче. А Михаил Суслов (член политбюро ЦК КПСС в 1955–1982 гг. – СР) с юности был знакомым отца. Я думаю, что если он боялся, то не за себя – в то время еще были живы люди, которые обеспечили доставку его письма в Москву Сталину. Это были люди, нарушившие все и всяческие инструкции своего ведомства. В Сибири тогда работало постоянное представительство ОГПУ, постпредство ОГПУ – такое странное название. Отец передал письмо своему знакомому из постпредства. Тот человек ему сказал: ”А теперь уходи в тайгу и полгода нос не показывай”.
– То есть они условились о том, что Василий Арсеньевич какое-то время проведет в лесу, а потом выйдет?
Переполненные тюрьмы не справлялись с наплывом заключенных. Тюрьма же не резиновая
– Дальше он ничего не рассказывал. Когда он вышел из тайги, как узнал, что все прошло складно и ладно, – этого не говорил. Известно, что по поводу его письма было некое разбирательство, кого-то из чекистов взяли за жабры. И что самое главное, было постановление ЦК ВКП(б). Причем в этом постановлении якобы отдельной строчкой было сказано: “Ознакомить товарища Величко с решением”. И с решением ЦК (а все решения ЦК секретные) он был ознакомлен. Что в этом решении было сказано – я не знаю. Во всяком случае, никаким репрессиям в то время он не подвергся. Но, судя по всему, это дело ему припомнили позже, в 37-м году, когда он все-таки был арестован. Тот случай он вспоминал скорее как анекдот: переполненные тюрьмы не справлялись с наплывом заключенных. Тюрьма же не резиновая. Но в Новосибирске, где отца арестовали, чекисты нашли выход – выселили из домов, расположенных рядом с тюрьмой, людей, которые там жили, и поселили арестантов. Заключение отца продолжалось три месяца. Потом его в один прекрасный день вызвали к следователю, вручили его же партийный билет, паспорт и сказали: “Все в порядке. Вы свободны”.
– Все-таки ему пришлось испытать на себе “сталинское правосудие”.
– Да, но для него это было так, незначительной мелочью на фоне его богатой биографии. И кстати, я не поручусь, что он не пытался писать о Назино. Архив отца, по-прежнему не до конца разобранный, лежит на старой даче в Подмосковье, которую он купил, вернувшись с войны. Так совпало, что вскоре после смерти отца закончилась его любимая советская эпоха, и интерес к наследию писателя Величко почти угас.
