"Страшное, жестокое было у нас детство!"

Трудно остаться равнодушным после опубликованного на сайте Сибирь.Реалии фильма Дениса Бевза "Простите нас, убитые!" о деятельности инициативной группы местных жителей и поискового отряда "Патриот" по обнаружению массовых захоронений спецпереселенцев в окрестностях п. Палочки Верхнекетского района Томской области и о попытках увековечивания этих скорбных останков памятным знаком, которые не нашли поддержки у районной администрации.

Прав глубоко уважаемый мною историк, профессор С.А. Красильников – "война памятей" действительно идёт. И чем хуже настоящее, тем ожесточеннее битва за прошлое. Не надо быть историком или социологом, чтобы увидеть главную причину неосталинизма. В фильме её чётко сформулировал обычный мужик из п. Палочки: "Сталин нужен. Пусть меня репрессируют, но и гад-начальник пропадёт". Главным мотором, как и в присные времена сталинщины, опять становится ненависть. Именно это чувство усиленно культивировалось в нашем обществе все десятилетия большевистской власти и усиленно продолжает культивироваться сейчас. Разобщённым народом легче управлять – это аксиома государственной власти. Принцип "Разделяй и властвуй" ещё Сенат Древнего Рима сформулировал.

И результат целенаправленного и постоянного раскола общества налицо. Ненависть друг к другу по социальным, национальным, религиозным и ещё многим и многим признакам просто зашкаливает разумные пределы, вновь подводя нас к "добровольному выбору" – либо очередная гражданская война, либо очередная "сильная рука". Собственно говоря, гражданская война, начавшаяся в 1918-м, продолжается доныне, и конца ей не видно.

Конечно, стимулировать ненависть гораздо проще, чем любовь; двухтысячелетние бесплодные усилия христианства это хорошо доказали, человек за это время ничуть не стал лучше. Он так же жесток и алчен. Большевистский лозунг "Грабь награбленное!" вошёл в национальное сознание и нашу жизнь гораздо быстрее и глубже, чем ветхозаветное "Не убий!". Примеров тому несть числа, но мне глубоко в душу запал один, рассказанный алтайской спецпереселенкой: "Вечером сельсоветчики пришли в дом и забрали абсолютно всё, а утром, когда нашу семью грузили на подводу для ссылки в Нарымский край, мимо в школу прошла моя подружка из семьи сельсоветчика – в моей юбке, в которой до того в школу ходила я".

Поэтому позиция главы Верхнекетского р-на тов. Сидихина не удивляет. Он сказал: "Ставить им памятники пока рано. Я считаю, что это время ещё не пришло. Или не придет никогда". Вот он – пример преемственности власти: нынешний руководитель стоит точно на тех же идеологических позициях, на которых стояли большие и маленькие начальники в годы спецпереселения, только те имели дело с живыми людьми, а этот – с памятью о них.

Их главный аргумент "Лес рубят – щепки летят". "Когда создавалось такое супергосударство, каким был СССР, перегибы были неизбежны… – убеждён Сидихин. – Все, с кем я общаюсь по жизни, с огромной благодарностью помним о том, что было создано в эпоху СССР, и понимаем, какой ценой нам всё это досталось. Да, возможно где-то и пострадали невинные..." Как обтекаемо и скромно! Чувствуется стиль и лексика советских партийных и профсоюзных собраний с повестками в духе "Если кто-то кое-где у нас порой…". Почему другие государства мира смогли стать экономически сильными без превращения в один общий концлагерь, а нас, как всегда, "аршином общим не изменить"? Остроумно ответил на тезис о необходимости массовых жертв для социально-экономического рывка СССР английский историк Р. Конквест: "Сталинизм в такой же мере метод индустриализации, как каннибализм – метод перехода на улучшенное питание".

Второй тезис главы Верхнекетского р-на можно изложить фразой Жеглова-Высоцкого из культового фильма "Место встречи изменить нельзя": "Наказания без вины не бывает, Шарапов!" Сидихин убеждён, что спецпереселенцев нельзя причислять к жертвам "сталинских репрессий" (эти слова поставлены в кавычки, то есть и в самих репрессиях есть сомнение): "Это не так. Это другая категория осужденных… Не все они невинные жертвы, большинство из них виноваты… Я не знаю, кто конкретно там лежит и по какой статье…" Надо бы знать две очевидные вещи. Первая – вина человека может быть доказана только судом. Вторая – спецпереселение это внесудебная форма репрессий; ни суда, ни статьи, ни приговора не было. Стало быть, и говорить о вине спецпереселенцев никто не имеет права.

И уж абсолютным перлом исторической безграмотности является тезис "Я совершенно уверен, что любое государство не может так вот просто взять с улицы невинного человека и куда-то его отправить". Им можно оправдать и концлагеря в фашистской Германии, и зверства Пол Пота и Иенга Сари в Кампучии и ещё множество других репрессий государства против своих же граждан, которыми так богата всемирная история.

Принцип классовой непримиримости – ещё одна современная отрыжка из далёких уже тридцатых-пятидесятых. Даже если разделить постулат Сидихина о гипотетической вине спецпереселенцев, разве идеи гуманизма и милосердия не требуют уважительного отношения к их останкам? Даже в кровавой Гражданской войне столетней уже давности православные священники равно отпевали, соборовали и провожали в мир иной как красных, так и белых. А поступок генерала Франко? Это он после окончания гражданской войны в Испании в 1936 г. приказал захоронить вместе почти сорок тысяч националистов и солдат республиканской армии. Сейчас эта гигантская братская могила в Долине Героев (или Долине павших) является одной из главных святынь Испании. И эти деяния были сделаны в ходе ожесточённых войн, в одну могилу клали людей, которые стреляли друг в друга. Трагедия же спецпереселения случилась почти век назад! Но та самая ненависть, о которой говорилось выше, и сейчас не позволяет кое-кому проявить к ним элементарное милосердие и человеколюбие.

В интервью районного главы прозвучало, что решение не обозначать место массовых захоронений умерших от голода и лишений спецпереселенцев в п. Палочке принадлежит "большинству населения".А кто определял? Было социологическое обследование? Или в данном случае главенствует принцип начальников: "Есть только два мнения: моё и неправильное". Самым демократическим приёмом в данном случае было бы объявить по этому вопросу референдум среди жителей Верхнекетского р-на. Тогда действительно было бы ясно, на какой стороне большинство.

Впрочем, философы и историки знают, что не всегда большинство право. Особенно, если это большинство не обладает необходимой информацией. В шутку можно привести такой пример: большинство медведей, которые встречали людей, думают, что те живут на деревьях. А всерьёз – такой: большинство людей в средние века видели Землю плоской и всех, в этом сомневающихся, жгли на кострах. Разве победа проекта по поиску мест массовых захоронений спецпереселенцев в районе п. Палочки на конкурсе Президентских грантов не указывает на приоритеты государственной политики в этом вопросе? Такой грант впервые получен в Верхнекетском р-не, и его исполнителям тут же подставили подножку.

Наше государство на официальном уровне при разных лидерах, начиная от Н.С. Хрущёва, признало факт политических репрессий, а в 1991 г. объявило 30 октября Днём памяти жертв политических репрессий. Спецпереселенцы включены в этот скорбный перечень. И всем официальным лицам необходимо соблюдать "Типовой кодекс этики и служебного поведения государственных служащих Российской Федерации и муниципальных служащих", одобренный президиумом Совета при Президенте Российской Федерации по противодействию коррупции. В частности пунктом 26 руководителю рекомендовано "воздерживаться от любого вида высказываний и действий дискриминационного характера по признакам… политических… предпочтений". Можно иметь частное мнение для разговора в кругу друзей, но в исполнении своих полномочий должностное лицо должно руководствоваться не им, а государственной политикой.

Нередко говорят, что человек жив, пока жива память о нём. Многим безвинным жертвам, положенным на алтарь "такого супергосударства, каким был СССР", не повезло дважды: сначала их убили физически, а в наши дни местные руководители убивают любую информацию о них: тела тех, кто был расстрелян в Колпашеве, изрубили судовыми винтами и разметали по Оби; память о тех, кто умер от голодомора и непосильной работы в Палочке, запрещена к общественному представлению.

К счастью, есть и иные примеры.На той же реке Кети, ниже по течению, на территории уже Колпашевского р-на стоит с. Новосёлово. Оно потому так и названо, что, в отличие от старожильческих чалдонских поселений, было основано спецпереселенцами. Это были такие же алтайские мужики и бабы, какие бедствовали и умирали и в Палочке: просто одних высадили с подконвойных барж ниже по течению, а других увезли выше. В те годы в Новосёлове также голодали, работали и умирали, а в наши дни также задумались об увековечивании этой глобальной народной трагедии. Инициатива – как и в Верхнекетском р-не – пришла снизу: житель Томска и потомок алтайских спецпереселенцев В.Г. Гордеев со своими родственниками за свой счёт и своими силами решили поставить в селе мемориальный знак. А вот реакция сверху была иной: здесь эту инициативу сразу поддержали.

Выбор пал на огромный 4-тонный валун с обских верховий в Алтайском крае. Томский поэт В. Колыхалов написал эпитафию:

Алтайцы, дорогие земляки

Скорбим о вас вот с этим камнем скорби.

Вы бедам, беззаконью вопреки

Людьми остались самой высшей пробы.

Табличку с этими словами и прикрепили к валуну, который установили 12 июня 2012 г. И теперь во дворе местной школы рядом стоят два мемориала – погибшим во время Великой Отечественной войны и в период спецпереселения. Никому это не кажется нелепым или кощунственным. И там, и там массово погибли люди, причём в количественном выражении эти цифры близки. И помнить нужно всех! Какой прекрасный, яркий, мудрый пример механизма истинного, а не показушного патриотического воспитания для новосёловских ребятишек.

Так вот, хочется особенно подчеркнуть: самое деятельное участие в этой акции и в церемонии открытия мемориального камня приняли участие сразу два главы сельских поселений – Г.В. Чурбаков из Новосёловского и А.В. Головин из Тополинского, что в Солонешском р-не Алтайского края (оттуда были привезены и погибшие предки В.Г. Гордеева, и камень в память всех спецпереселенцев).

Так что желаю не опускать рук и Г. Корягиной, и И. Янченко, и их единомышленникам из Палочки, и славным и умным ребятам из поискового отряда "Патриот", чьи монологи в фильме вселяют надежду на достойную смену.

И в заключение предлагаю ещё одну историю о спецпереселении в район верхнекетской Палочки (на этот раз в п. Карбино). Собирал я её по крупицам почти два десятилетия из писем моей первой учительницы Марии Ивановны Шабалиной. Во взрослом возрасте это – заслуженный учитель РСФСР с 33-летним педагогическим стажем, учитель и директор Тогурской начальной школы, уважаемый взрослыми и искренне любимый детьми человек; в детском – испуганная и голодная девочка в спецпереселенческом посёлке Карбино. Где-то там, где сейчас ходят поисковики со щупами, лежит её младшая сестрёнка, многие её соседи и земляки. Они тоже записаны во враги. Им тоже отказано в памяти.

Из воспоминаний М.И. Шабалиной

"В детстве время идёт медленно. То, что сейчас пролетает в одно мгновение, тогда казалось изрядным куском жизни. Может быть, поэтому моё пребывание в спецпереселенческом посёлке на берегу Карбинской Анги (протоки реки Кети) мне и поныне кажется бесконечным, хотя и было оно с высот прожитых мною теперь годов вроде бы и кратким – около двух лет. А возможно, такое впечатление осталось оттого, что срок этот был до предела наполнен недетскими и даже нечеловеческими страданиями, душевной и телесной болью. В таких случаях время перестаёт быть объективной категорией, оно растягивается, не зря же при исчислении воинского стажа фронтовые годы умножаются вдвое.

Мои мама и папа росли на Алтае, в больших трудолюбивых и дружных семьях. Оба моих деда умерли рано – папе было 9 лет, а маме и того меньше. В каждой семье было по 5 детей, их воспитанием занимались матери, мои бабушки, а главами семей стали старшие из сыновей. Работать сызмальства приходилось очень много, нынешние дети такого никогда и не видывали.

Посещать школу из-за такой жизни папа, конечно же, не мог, но природные сметка и прилежание позволили ему самоучкой освоить и чтение, и письмо, и счёт. Мама же смогла поучиться в школе, но лишь один год, за который успела на "отлично" окончить два класса.

По достижении призывного возраста папа был мобилизован в армию и 1917 год встретил рядовым солдатом в Петрограде.

После возвращения домой и женитьбы он снова ушёл в работу от зари до зари. Мама трудилась не меньше – так, как её приучили в детстве и как требовала жизнь. Через две недели после родов она уже выходила на пашню или на покос. По этой причине из девяти новорожденных в нашей семье до детского возраста дожили лишь четверо – как раз те, которые появились на свет не в страдную пору.

При советской власти папу выбрали председателем сельсовета, но он недолго пробыл на этом посту. Ни должность, ни каторжная работа с самого детства не помогли ему миновать страшной алтайской спецпереселенческой эпидемии.

В 1931 году у родителей забрали всё, нажитое неимоверным трудом, потом и слезами, и всех нас вместе с другими раскулаченными односельчанами повезли под конвоем на подводах в Бийск. Ночевать нам пришлось на тюремном дворе. Хлынул дождь, укрыться было негде, и к утру в одной из семей умер грудной ребёнок. Хоронить его не разрешили, так как утром нас опять погнали в дорогу. Так и остался маленький трупик лежать в зыбке у тюремной стены. В чём он, не научившийся ещё и говорить, успел провиниться, и был приговорён к высшей мере наказания? Это была первая смерть на нашей страшной дороге в Нарымский край, но далеко не последняя.

В Бийске нас всех затолкали в вагоны, в которых до этого перевозили скот. Было темно, душно и очень тесно. Все сидели или, если удавалось, лежали на полу. Состав останавливался лишь на маленьких станциях, чтобы убрать из вагонов умерших. Так мы ехали до Томска.

В этом городе вагоны нам сменили на трюмы барж, но условия остались прежними. Снова теснота, снова вонь, снова мертвецы… Плыли долго.

Наконец высадили нас на берегу речки Карбинской Анги. Кругом, насколько хватало глаз, была глухая тайга. Кое-как из тряпок сшили палатки, из веток соорудили шалаши. Комаров и мошек было столько, что хоть лопатой греби. Всё это нам, никогда прежде не видевшим тайги, было страшно.

Ещё хуже было тем, кого погнали в глубь тайги пешком. Обессиленные свалившимися невзгодами, голодом и долгой дорогой в нечеловеческих условиях, люди не выдерживали и умирали прямо в пути. Позже мама с моим братом ходили на почту в деревню Палочку и видели по обочинам дороги много захоронений моих несчастных земляков.

Долго в шалашах и под навесами жить, конечно же, было нельзя. Немного освоившись, начали сооружать избушки. В нашей жили три семьи, каждая из которых имела свой угол и свои нары. От других жилищ наше отличалось стеклом в маленьком оконце – мама вытащила его из рамки с фотографией, которую захватила с родины.

Позже мы построили домик на две семьи. Глинобитную печь в нём сделали мама и мой 10-летний брат. Кроме этой печи и нар, в жилище не было ничего.

На питание нам выдавали паёк мукой, которую делили по семьям чашкам и ложками. Чаще её употребляли, смешав с водой. Это называлось "болтушкой". Иногда в муку добавляли мох, траву, гнилушки от дерева, и из этой смеси пытались печь некое подобие хлеба. Еды всё равно не хватало.

Особенно тяжко было первое время. За капустные, свекольные листья, объедки отдавали местным жителям даже те немногие вещи, что удалось захватить из дома. Сами же оставались раздетыми и разутыми. В те годы в Нарыме родилась частушка:

Кулаки вы, кулаки,

Спецпереселенцы,

На капустные листы

Меняли полотенца.

Чуть позже, когда отец уже работал конюхом, он приносил нам в кармане "гостинец" – горсть взятого у лошадей овса. Мама его толкла и смешивала с мукой. От этого у всех болели желудки.

Немного легче стало весной, с появлением колбы (черемши). Свободные от работы старики и дети, кто ещё мог двигаться, стали ходить в лес. Мой старший братишка тоже носил нам эту спасительницу. Помню, как однажды старушка из нашего посёлка пошла на заготовку колбы, обессилела, села на кочку – и умерла. Так в лесу и осталась.

Погибали от голода очень многие, буквально семьями. В первое, самое страшное время, умерла и моя младшая сестрёнка, которая просила: "Мамочка, дай мне хлебца, мяску или картовочку". В ответ мама только плакала.

Что, вроде бы, может быть страшнее этого – умирающего на глазах матери ребёнка? Оказывается, может. Мои мама и брат после возвращения из деревни Палочки рассказывали, что видели там, у почты, двух ребятишек, приведённых для разбирательства – грязных, голодных, в рваных тряпках. Около них стоял мешок с костями – единственным, что осталось от их умершей от истощения матери, которую они от неимоверного, затмевающего рассудок голода съели.

А мне в душу и память навсегда врезалась драматическая картинка, свидетелем которой я была. У нас на поселении в семье Зубковых жила девочка-красавица 3–4 лет. Однажды она несла в руках чашечку болтушки, запнулась и разлила свою еду на дорогу. Со слезами она встала на колени и стала вылизывать эту жижу прямо из грязи. Я и сама тогда была ещё ребёнком, но это меня настолько потрясло, что до сих пор я вспоминаю тот случай с мокрыми глазами.

Из-за невыносимого голода даже военные годы – тоже очень трудные, с недоеданием и холодом – вспоминаются всё же более лёгкими по сравнению со спецпереселенческими. По крайней мере, в ту пору я уже не ела гнилушки, мох и траву.

От перенесённых лишений, холода и, особенно, голода многие начали болеть. Особенно сильно одолевала цинга. Заболела ею и моя мама. Она уже не поднималась, и соседка по нарам выносила её на улицу на себе.

Об этом сообщили маминому брату в Новокузнецк. Он выслал нам посылку с пшеном, куда для лечения положил и пол-литровую бутылку водки. На почте при получении посылки сотрудники заставили отца вскрыть посылку и разлить водку им. В противном случае грозились не отдать и пшено. Бесправному отцу пришлось подчиниться. Так и осталась наша мама без лекарства.

Спасаться ей пришлось уже колбой. Многие цинготники тогда избавились от болезни. Но не все, а только те, кто дожил до весны. Сосед по нарам, деливший с нами все тяготы невольничьей жизни, так и скончался, не дождавшись весеннего солнышка и спасительной травы.

Всё взрослое население посёлка работало на лесоповале: мужчины валили лес, женщины обрубали сучья. Из-за неопытности люди часто гибли под деревьями. Мой отец тоже работал в лесу – в 40-50-градусный мороз, по пояс в снегу… Домой приходил в сырой одежде, кое-как сушил её, а утром снова отправлялся на деляну.

Некоторые "спецы" пробовали бежать из карбинского ада. Но сделать это было не так просто. Власти строго следили за "контингентом" и пытались предотвратить любую попытку побега. Кое-кто из наших за горсть муки помогал им в этом. Однажды мою маму тоже вызывали к коменданту, который ей сказал: "Я тебе даю задание: если кто задумает сбегать, ты мне сообщай об этом. За это тебе будут давать дополнительный паёк". Мама ему ответила: "А кто меня будет ловить, если я побегу?". Он закричал и выгнал её из комендатуры.

Отчаявшиеся люди отдавали последнее остякам, чтобы те на лодках или в обласках вывезли их на большую воду, к местам курсирования пароходов и катеров. Нередко по дороге беглецов убивали.

Но побег даже при значительной вероятности смертельного исхода давал больше шансов на жизнь, чем существование в спецпосёлке. Решили бежать в низовья Кети и мои родители. В ту пору сплавщики, гонявшие плоты в Тогур и Колпашево, стали привозить оттуда муку, картошку, слухи о более сносной жизни.

Отец нашёл дырявую лодку, кое-как починил её, и ночью мы отправились в побег. Родители гребли вёслами, а мы – дети – вычерпывали из нашей худой посудины воду. Плыли днями, а с наступлением темноты причаливали к берегу. Однажды нам пришлось ночевать в шалаше покосников, около которого хозяйничал медведь. И останавливаться было страшно, и дальше плыть нельзя… Родители положили нас в серёдку, а сами легли по краям. Всю ночь они не спали, ждали косолапого, но тот, к счастью, не пришёл. И утром мы снова отправились в путь. Помню ещё одну ночёвку – в Белом Яру, в сарае с тремя стенами. К утру нас занесло снежком, потому что уже наступила глубокая осень.

Дети – есть дети. И мы, голодные и раздетые, тоже оставались детьми. Любили играть. Готовили себе "обеды": варили в жестяных баночках лебеду, крапиву, другую траву – и ели. Если находили стёклышко, радовались, а ежели этот кусочек оказывался цветным, радовались вдвойне.

Однако радость омрачалась постоянным напоминанием о нашей "неполноценности". Ведь несправедливость ранит детское сердечко сильно и навсегда. Помню, давали в школе отличникам ситец на рубашку – младшего брата, тоже не имевшего четвёрок, обошли. "Не положено, – сказали, – кулацким детям". По этой же причине не выдали положенную премию за успешное окончание 4-го класса ликбеза и маме. А старший брат – светлая голова – в 5-м или 6-м классе в Белом Яру самостоятельно смастерил к олимпиаде действующую модель самолёта. Так мальчишке запретили её демонстрировать и вдобавок украли. Брат сильно плакал от такой несправедливости и обиды.

После 7-го класса, законченного этим же братом уже в Ёлтырево в кетских низовьях, он, почти как юный Ломоносов, где пешком, где на попутках, с котомкой за плечами отправился учиться. Поступил в металлургический техникум в Новокузнецке. Хорошо учился, был активным общественником. Хотя постоянно голодал, ходил в сапогах, к которым нередко примерзали ступни. Но нашёлся-таки человечишка, доложил куда следует, что брат – из раскулаченных. От отчисления тогда спасло только личное заступничество директора техникума.

Брат говорил, что когда вырастет, обязательно напишет книгу о ссылке, о злоключениях нашей семьи. Не написал. Началась война, и он, полной чашей хлебнувший от страны горя и унижений, пошёл на фронт и погиб за эту страну.

Английскому писателю Д. Рескину принадлежит афоризм: "Все вспоминают дни детства, как самое счастливое время, потому что это были дни самого большого удивления, самой большой простоты, самой сильной фантазии". Эта мысли претендует на статус вечных истин, но я в ней сильно сомневаюсь. Не можем мы, состарившиеся дети нарымских спецпосёлков, назвать своё детство самым счастливым временем. Хотя по логике вещей это могло и должно было бы быть именно так.

Очень трудно ворошить детские воспоминания: комок подкатывает к горлу, слёзы подступают к глазам. Страшное, жестокое было у нас детство! Думала: "Забудется с годами, уйдёт в прошлое". Но нет, не забывается и не уходит. Наоборот, эти воспоминания захлёстывают всё чаще, особенно сейчас, когда я осталась одна – последняя из одиннадцати человек нашей семьи. Видно, хватит на всю оставшуюся жизнь мучиться безответными вопросами: "Кому и почему помешали работолюбивые алтайские мужики, мои мать с отцом?", "Кто ответит за смерть моих братьев и сестёр, за моё искалеченное детство?", "Почему всю свою жизнь я несла клеймо "дочери кулака" и была человеком второго сорта?", "Будут ли помнить о такой вопиющей несправедливости государства, убившего, уморившего голодом и сломавшего судьбы миллионов своих граждан, потом – когда не останется ни одного из нас?".

Много горьких вопросов теснится в моей голове. Но ад карбинского спецпереселенческого детства не убил во мне любви к людям и интереса к жизни. Я боюсь лишь одного – повторения такого детства у кого-то другого. Страшно представить, что дети или внуки моих учеников могут поднести к губам ту же чашу страданий, из которой в детстве пила и я. Не хочу этого. Пусть у всех будет счастливое детство!"

Это были воспоминания моей первой учительницы Марии Ивановны Шабалиной.

Яков Яковлев –​ историк, внук и сын спецпереселенцев