Он рано ушел из жизни, но успел написать и опубликовать роман "Территория", культовую книгу своего времени. После этого бестселлера (хотя в те времена такого понятия еще не было) молодые люди добровольно отправлялись на Чукотку, чтобы застать уходящую эпоху геологической романтики. В "Редакции Елены Шубиной" (издательство АСТ, Москва) вышла книга Василия Авченко и Алексея Коровашко "Олег Куваев: Повесть о нерегламентированном человеке". Это биография одного из самых ярких советских писателей шестидесятых годов ХХ века.
Олег Куваев, сам геолог по профессии, рассказал об условиях, в которых происходила разведка чукотских золотоносных месторождений, и нарисовал живые образы современных ему первопроходцев этой далекой окраины советской империи. Время романа, спрессованное в один сезон геологической разведки, на самом деле охватывает целое десятилетие – от конца 1940-х до 1957 года, когда был ликвидирован "Дальстрой" (Главное управление строительства Дальнего Севера НКВД СССР) и демонтирована система ГУЛАГа. С тех пор освоение Колымы и Чукотки больше не было основано на рабском труде заключенных, а стало занятием свободных людей.
В "Повести о нерегламентированном человеке" немало страниц посвящено "зову Севера", этому удивительному феномену 1960–70-х, когда поездки на берега Ледовитого океана и обретенный там опыт высоко ценились в кругу интеллигенции, как антитеза "потребительскому обществу" и обывательскому конформизму с его идеалом дом-дача-машина. Олег Куваев был довольно критично настроен по отношению к окружающему со всех сторон развитому социализму. В начале 1960-х он делает запись в дневнике: "Мрачное, чёрт его возьми, время! Неужели всё время будет засилье этих прикрытых корочками партбилетов идиотов?" Однако диссидентство и правозащитная деятельность его не привлекали, он стремился в литературу и сделал в ней успешную карьеру, вступив в члены Союза писателей СССР.
В интервью сайту "Сибирь.Реалии" владивостокский писатель Василий Авченко рассказал о том, почему Олег Куваев не затрагивал лагерную тему, почему Магадан 60-х годов был самым свободным городом Советского Союза, и о том, что сегодня ни один бестселлер не может произвести такого эффекта, как "Территория".
– Я не вспоминал имя Олега Куваева с тех пор, как писал школьное сочинение по "Территории" в середине 1980-х. Тридцать лет спустя происходит возвращение этого имени: появился документальный фильм о Куваеве, современная экранизация "Территории". Ваша книга продолжает некий современный тренд нового прочтения писателя Куваева?
– Мне кажется, никакого нового прочтения пока что, к сожалению, не происходит. В 2014 году, правда, вышел фильм "Территория", но лично мне эта экранизация кажется неудачной. Авторы допустили столько отсебятины, что там от Куваева почти ничего не осталось. Но, конечно, экранизация привлекает внимание к первоисточникам. В книжных магазинах появились новые издания "Территории" с портретом артиста Константина Лавроненко на обложке. Он замечательный актер, хотя на героя книги абсолютно не похож даже внешне. Я думаю, что, наверное, кино как-то простимулировало интерес к творчеству Куваева. Кроме того, в 2013 году в Москве вышел трехтомник Куваева. Это первая серьезная попытка издать его собрание сочинений. Если не считать магаданского издания 1990-х годов, которое не дошло до широкого читателя просто потому, что это Магадан. Московский трехтомник сразу же разошелся и стал библиографической редкостью. Это говорит о том, что интерес к Куваеву все-таки есть. Существует, может быть, не очень большая, но очень преданная аудитория читателей и поклонников.
– А вы сами себя относите к таковым?
– Конечно, во-первых, я дальневосточник, во-вторых, у меня геологическая семья: оба моих родителя – геологи. Поэтому "Территория" у нас на книжной полке стояла всегда, сколько я себя помню. Я прочитал ее довольно рано. Так же как и другую его книгу – сборник "Через триста лет после радуги". У меня к Куваеву особенное теплое отношение, как к близкому по духу человеку.
– Как получилось, что вы написали эту книгу с Алексеем Коровашко? Он филолог из Нижнего Новгорода, вы – писатель из Владивостока. Живете в разных концах страны.
– Тем не менее, однажды мы встретились в Нижнем Новгороде и долго говорили о наших общих любимых авторах, о Вампилове и Куваеве. Алексей предложил: "Давай вдвоем напишем биографию Куваева". Он большой специалист и большой любитель сибирской и дальневосточной литературы, очень много читал, может назвать такие имена, которые я даже не знаю.
– При чтении вашей книги чувствуется глубокая эрудиция. Я с интересом узнал, что Куваев некоторое время жил в подмосковном Болшево буквально по соседству с Венедиктом Ерофеевым. Они общались?
– Сведений об их личных встречах нет. Куваев не был тусовочным человеком. Он не стремился в литературные круги. Конечно, ему приходилось бывать и в редакциях, и на других мероприятиях, он был членом Союза писателей и так далее. Но стремился он в совершенно другие места – на Колыму, на Чукотку, поэтому в Болшево он знакомств не искал.
– В одной главе у вас написано, что у героев последнего куваевского романа "Правила бегства" есть общая черта с героями "Москва – Петушки" – любовь к дешевому алкоголю, который в то время был и жидкой валютой, и универсальным лекарством.
– Эту тему разрабатывал как раз Алексей Коровашко. Он нащупал некоторые очень любопытные параллели с текстом Венедикта Ерофеева, ну, и предположил, что Куваев мог читать "Москву – Петушки", хотя документальных подтверждений этой версии нет.
Он как-то сказал, что и в геологию пошел для того, чтобы иметь официальное право быть бродягой, и в литературу пошел за тем же самым
– Биография Куваева чем-то напоминает биографию Сергея Довлатова. Оба уезжают из столицы (Куваев – из Москвы, Довлатов – из Ленинграда) на край советской земли и пытаются стать писателями. Рассказы Куваева тоже критикуют в горкоме, обкоме. Его пытаются прорабатывать за аморальный богемный образ жизни. Однако, в отличие от Довлатова, ему удалось стать советским писателем. Как вы думаете, что тут сыграло свою роль?
– Интересная параллель. Можно добавить сюда же и злоупотребление алкоголем, которому эти писатели отдали дань. И раннюю смерть. Есть что-то общее у них и в стилистическом плане, лаконичное построение фразы. Но все-таки траектории их судеб были совершенно разные. Довлатов – человек городской, столичный, гуманитарий из интеллигентской среды. А Куваев – провинциал, вятский парень, который окончил в Москве Геологоразведочный институт и уехал на Чукотку. Кроме того, в отличие от Довлатова, Куваев мало интересовался политикой.
– Вот приведенная в вашей книге цитата из записной книжки Куваева: "Мрачное, черт возьми, время. Неужели всегда будет это засилье идиотов, прикрытых корочками партбилетов".
– Конечно, его нельзя назвать ортодоксальным советским и тем более конъюнктурным писателем. Можно вспомнить о том, что Куваев добровольно вышел из комсомола – это был серьезный шаг для того времени (конец 1950-х годов). Но при этом он не был человеком политизированным. Его просто не интересовала среда, в которой читали самиздат и подписывали какие-нибудь письма протеста. Он стремился к другому. Однажды он написал, что "нам нужна настоящая честная проза. Сейчас у нас проза заказана идеологическими органами, а они тупые и не понимают, что нужна нормальная честная проза". И далее он пишет: "А что касается патриотизма, то я патриот не менее чем Леонид Ильич Брежнев" – есть и такая фраза у него в дневнике.
– Объективно все-таки Куваев стал советским писателем, хотя, наверное, при каком-то повороте судьбы мог бы стать и антисоветским, если бы его рукопись передали на Запад.
– Ну, конечно! Это все было делом случая. Вот, к примеру, Александр Бек, уж на что считается записным советским писателем, однако его роман "Новое назначение" тоже долго лежал на полке и был опубликован только в перестройку. Но ведь и Довлатов мог стать советским писателем, если бы у него сложилось удачнее с той книжкой в Таллине, которая была подготовлена к печати, но потом уничтожена по приказу КГБ.
– Цитата опять из Куваева: "Я должен добиться для себя официального права быть просто бродягой, то есть стать неплохим писателем-профессионалом". Для него, наверное, определения "советский" или "несоветский" большой роли не играли. Он долго выбирал между геологией и литературой. Что повлияло на этот выбор? Как родился писатель Куваев, который создал такую яркую картину жизни на севере?
– Кстати, цитата, которую вы привели, она почти довлатовская. Он тоже говорил, что "я хотел стать средним писателем, а когда стал средним, уже понял, что теперь не скажешь, что хочу стать великим, у Бога добавки не просят". Куваев, действительно, выбирал несколько лет – быть ему геологом, или писателем, или как-то совмещать эти два направления. В итоге он геологию бросил, диссертацию не защитил. Я думаю, что здесь главную роль сыграло то, что он был, по его же собственным словам, "нерегламентированным человеком", который не любил работу с 9 до 5. Он как-то сказал, что и в геологию пошел для того, чтобы иметь официальное право быть бродягой, и в литературу пошел за тем же самым: чтобы опять-таки получить право быть бродягой и при этом не быть записанным в тунеядцы, как Иосиф Бродский. Куваев любил дикую часть геологии – путешествие по бездорожью, борьба со стихией – все это в его время не то чтобы отмирало, но таких "джеклондоновских" приключений в одиночку стало меньше.
– Уходила романтика?
– Да, романтика, дикость. Пришли конвейеры, трактора. Куваев, конечно, умел находить себе приключения – он летал над Ледовитым океаном на АН-2, садился на льдины, успел поездить на собачьих упряжках и научился ими управлять. Но все равно, потом ему приходилось возвращаться в Певек или в Магадан, где надо было ходить на службу.
– Писать отчеты.
– И это ему не нравилось. В геологии становилось все больше производства и все меньше романтики. Некоторое время он колебался, но в 1964 году у него вышла первая книга, её опубликовали в Москве. А в Магадане случилась грустная история: женщина, с которой он жил, попыталась отравиться, ее спасли, но Куваева начали таскать на разные собрания и прорабатывать за аморальный образ жизни. Он переживал по этому поводу и в итоге подал рапорт об увольнении – бросил институт, бросил геологию. Хотя директор института, Николай Шило, будущий академик, относился к нему очень хорошо, при том что Куваев был всего лишь младший научный сотрудник без ученой степени, не очень дисциплинированный, своевольный человек. Однажды он неделю не появлялся на работе, а потом написал в объяснительной записке, что не мог выйти из дома по причине "душевного вакуума". И это ему сошло с рук. Шило его всегда поддерживал и прикрывал. Однако Куваев всё бросил и уехал под Москву, где был сам себе хозяином. В середине шестидесятых он понял, что литература, если пафосно говорить, – это его призвание.
– Но при этом, живя в Москве и Подмосковье, он ностальгически вспоминал Магадан.
– Скорее даже не сам Магадан, а более дикие места Колымы и Чукотки.
– В своей книге вы пишете, что в шестидесятые-семидесятые годы для советского человека "выбор Чукотки можно понимать как бегство от проблем, эскапизм заполярный, извод гоа-синдрома". И дальше вы указываете на то, что в Магадане жило много интеллигенции, были профессиональные поэты и геологи, пишущие неплохие стихи, столичные жители, переехавшие в Магадан. С чем связан этот феномен?
– После ХХ съезда и ликвидации "Дальстроя" на Колыме осталось мало заключенных. Образовался дефицит рабочей силы. И действительно, из европейской части страны многие тогда поехали на Север: кто за "длинным рублем", кто за романтикой, кто за этим вот эскапизмом. Магадан считался очень образованным городом еще в сталинские времена, потому что среди заключенных было много интеллигенции, как технической, так и творческой. Вадим Козин, по-моему, работал в магаданском театре, ещё отбывая срок.
– И даже не захотел уезжать после освобождения.
– Там мутная история, на самом деле. Есть разные версии того, почему он не захотел уезжать. Варлам Шаламов прямо писал, что Козин – это лагерный стукач. Не будем сейчас влезать в эту тему. Главное, что после завершения сталинской эпохи, после "Дальстроя", Магадан остался очень любопытным, живым, интеллигентным и, как ни странно, свободным городом. Многие из тех, кто жил в Магадане в 60-е годы, вспоминают, что это был самый свободный город Советского Союза, где можно было говорить и делать практически что угодно. Игорь Кохановский, друг Владимира Высоцкого, уехал в Магадан, о чем Высоцкий написал две песни – "Мой друг уехал в Магадан" и "Я уехал в Магадан". Кохановский работал в газете "Магаданский комсомолец". У него там вышла первая книжка, и он вступил в Союз писателей. Василий Аксенов, вспоминая свое детство, пишет, "как ни странно, Магадан запомнился атмосферой свободы". Аксенов там вступил в комсомол, несмотря на то что его мама, Евгения Гинзбург, только что освободилась из лагеря. Многие уезжали в Магадан. Но Куваеву был интересен не город, а настоящие дикие места – Чукотка, устье Колымы. Так или иначе, заброска на дикие территории происходила через Магадан. Что касается эскапизма, то, как ни парадоксально, жить на Севере было легче во многих смыслах. Перебравшись в Москву, Куваев делает для себя открытие: "Надо же, я думал, что у нас трудно, а в городе все легко. На самом деле оказалось, что как бы не наоборот, что в большом городе в Москве все еще сложнее, все эти вопросы бытовые, житейские. Надо как-то в эту систему встраиваться и в ней выживать". Так что отчасти, да, отъезд на Колыму мог быть бегством от невыносимых проблем большого города. Это огромная тема.
– Свою творческую задачу Куваев определял хлестко: "растревожить душу обывателя". Судя по тому, какой популярностью пользовался роман "Территория", цель была достигнута. Как вы думаете, сейчас, в век консюмеризма, литература способна так воздействовать на душу нашего современника?
– Лично я разделяю идею того, что писатель должен "тревожить обывателя" и что консюмеризм – это тупик. В 1970-е годы Куваев обличал "вещизм", как тогда говорили: дом-дача-машина. Но ведь с тех пор масштабы потребления выросли невероятно. Если после выхода "Территории" многие шли в геологи, ехали куда-то в дальние края, в Сибирь, то сейчас, если честно, я не представляю текста, который мог бы так "зацепить" жителя большого города, чтобы он вдруг куда-то поехал и завербовался на Север. Современное общество устроено по-другому. Сейчас трудно представить появление книги, которая произвела бы такой эффект.
– "Правила бегства", второй и последний роман Олега Куваева, посвящен "республике бродяг", попытке создания свободной коммуны где-то на Колыме. Вы лично встречали подобных персонажей? Бичи или бродяги еще остались на Севере?
– Нет. Бичи ушли вместе с советским обществом. Тут надо сделать классификацию. Бичи были разные: были морские бичи – это моряки, которые сидели на берегу без работы и ждали возможности устроиться на какой-нибудь пароход. Были бичи таежные и тундровые, о которых писал Куваев. Это явление 1950-х годов, когда на Колыме многие освобождались из лагерей по амнистии, но далеко не все уезжали "на материк". Сформировалась целая армия "нерегламентированных людей", пользуясь терминологией Куваева, которые не хотели зависеть от государства, не вступали в профсоюзы и тем более в партию. Они нанимались на какие-то сезонные работы, потом увольнялись, деньги прогуливали и снова шли работать. На самом деле бичи сыграли огромную роль в освоении этих суровых необжитых земель. Потому что люди семейные на такие условия жизни просто не согласятся. А где взять рабочую силу? Если при Сталине можно было использовать рабский труд заключенных, то после ХХ съезда такой вариант исчез. Образовавшийся на рынке труда вакуум заполняли бичи. Они существовали в течение нескольких десятилетий: собственно, до конца Советского Союза эта социальная группа играла важную роль в сибирской и дальневосточной экономике. Роль, которую современная социология почти не исследовала.
– В своей книге вы сравниваете бичей с первопроходцами 17-го века.
– Сам Куваев проводит такое сравнение. Он пишет, что мы представляем казаков Дежнева эдакими государевыми людьми, которые идут вперед с мыслью: "Сейчас мы что-нибудь откроем, присоединим к Российской державе новые земли". На самом деле они были такой же рванью и голытьбой, как наши бичи. В рассказе "Через триста лет после радуги" Куваев проводит отчетливую параллель с казаками, которые ставили острог в низовьях Колымы. И вот проходит 300 лет, и геофизики, ведущие в тех краях свои исследования, привлекают к работе северных бичей. Интереснейшая, кстати, была публика. Многие из них были людьми интеллигентными, непростыми, начитанными, обладали какими-то специальностями, богатым, как говорится, внутренним миром. Но сейчас эта эпоха ушла и бичи ушли тоже. В современном языке слова "бич" и "бомж" используются как синонимы, а это грубейшая ошибка. Бомжи, как явление 90-х годов по преимуществу городское. Они не имеют ничего общего с вольным советским бичом.
– Когда Куваев жил в Магадане и странствовал по Чукотке, вокруг него наверняка было целое облако лагерных историй. Возможно, он слышал о Шаламове или даже читал его тексты. Не было ли у него искушения написать лагерную прозу?
– Безусловно, было. В своих дневниках он записывал: "Начать "Территорию" надо с Колымы". Так как разведка золотоносных месторождений – это первая колымская экспедиция Билибина в 1928 году, вскоре после этого был основан "Дальстрой" (1932 год) и началась добыча золота. Но дальше Куваев говорит: "Я не могу об этом писать по двум причинам. Во-первых, я не работал на Колыме. Не знаю, как там люди себя вели, как говорили, что там происходило. Я не могу писать о том, чего я не видел лично. Во-вторых, тема лагерей. Если писать о Колыме, об освоении золотых и прочих богатств Колымы, то нужно рассказывать о лагерях. А я не могу этого сделать. Дело не только в цензуре, но и в отсутствии личного опыта. Я не считаю себя вправе писать о лагерях, поскольку сам не сидел". Вот как он это объяснял. Сейчас люди, которые краем уха что-то слышали о Куваеве, начинают его упрекать, дескать, он лакировал действительность, изобразив Север без лагерей. Я считаю это грубейшей ошибкой, потому что он писал о Чукотке 1950-х годов.
– О послесталинском времени.
– В романе "Территория" он описывает самый конец "дальстроевской эпохи", которую застал лично, когда приехал на практику в 1957 году. Лагерей, вроде тех, о которых мы читаем у Шаламова, уже не было. Куваев рассказывает о том, что он видел своими глазами в конце 1950-х и начале 1960-х, когда он жил и работал на Колыме и Чукотке. Он пишет о времени после ГУЛАГа. Происходил демонтаж сталинизма и реабилитация невинно осужденных. Но оставались кадры из бичей и разнорабочих, у которых за плечами, конечно же, были лагерные сроки. Таких людей он знал, и они в "Территории" описаны. Например, тракторист дядя Костя, "человек без зубов и с прошлым", и другие отсидевшие герои. В этом смысле Кураев честен: что знал, то и писал.
– Ещё одна цитата из записных книжек вашего героя: "Литература – дело безжалостное. Сам придумываешь себе фашизм, сам же строишь себе Освенцим, в котором сам и сидишь". Я контекста не знаю, но как бы вы этот афоризм могли истолковать?
Мы пытаемся понять, что с ним случилось, почему он скоропостижно умер от сердечного приступа в возрасте 40 лет
– Это очень куваевская фраза. Я думаю, она просто говорит о его отношении к работе: сначала была работа геологическая, потом – литературная. Он относился к работе как к религии, словно к послушанию в монастыре, – это подвиг, ответственность, долг. Он был дико требовательным к себе: переписывал по десять раз свои тексты. Потом открывал книги любимых писателей, Фицджеральда, Хемингуэя, и говорил: "Нет, все-таки мы слабаки. Вот люди писали! А у нас всегда получается какая-то плешь".
– И в конце концов он "сгорел на работе", как тогда говорили.
– Можно и так сказать. Мы пытаемся понять, что с ним случилось, почему он скоропостижно умер от сердечного приступа в возрасте 40 лет. Здесь много факторов сыграло роль, наверное, и работа на Севере, и то, что у него была не очень крепкая сердечно-сосудистая система, хотя он занимался спортом, был лыжником и альпинистом. Но одновременно отдавал дань алкоголю, которым "лечился" от жизненных переживаний.
– Причины были. Я знаю, что ему не давали квартиру ни в Москве, ни в Подмосковье. И в Союзе писателей его так и не приняли за своего.
– Действительно, по поводу квартиры он обращался к Сергею Михалкову, в то время председателю Союза писателей. Но квартиру ему так и не дали. Зато "Территория" вышла в журнале "Наш современник", а потом в "Роман-газете" миллионным тиражом. Хотя до книжного издания Куваев не дожил всего несколько месяцев, но успел застать шумную, в хорошем смысле слова, известность своего романа. Я думаю, что он не особенно горячо стремился к получению жилплощади. Ему было важнее заработать деньги и потратить их на какую-нибудь экспедицию. В последние годы он с друзьями мечтал построить или купить хорошее суденышко с мотором и парусом, чтобы пройти Северным морским путем с востока на запад. Вот на это ему хотелось тратить деньги, время и усилия. Олег Куваев был человеком последовательным в плане отношения к вещам, к моде и к потребительству, которого не переносил.
