11 августа 1846 года, отбывая ссылку в Тобольске, скончался от чахотки Вильгельм Кюхельбекер, поэт и декабрист, герой знаменитой пушкинской эпиграммы. Ему было 49. Под конец жизни он оказался совершенно забыт, и когда попытался собрать денег продажей своих сочинений, то сумел найти в Сибири только 10 покупателей и выручить всего 50 рублей.
Чтобы не пропускать главные материалы Сибирь.Реалии, подпишитесь на наш YouTube, инстаграм и телеграм.
А начиналась жизнь куда как веселее. Вильгельм был старшим сыном Карла Кюхельбекера, который в молодости приехал в Петербург из Саксонии и сделал карьеру, управляя строительством дворцов будущего императора Павла I. У них были доверительно-деловые отношения. Карл служил городским головой Павловска. А сам Павел в письмах передавал комплименты супруге Карла Юстине и выражал благосклонность их непрерывно растущему семейству – Юстина родила мужу шестерых детей.
Если бы не табакерка, жить Кюхельбекерам в столице долго и счастливо, и Вильгельм вряд ли окончил бы свои дни в Сибири. Но случилось то, что случилось, – цареубийство. Роковую ночь 11 марта 1801 года Карл провел в Михайловском замке, слыша крики заговорщиков, доносившиеся из спальни императора. На рассвете он вернулся домой и был встречен гневными словами жены, заявившей, что преданный слуга царя обязан был умереть вместе с ним.
Всё это вместе окончательно добило Карла и привело его чуть ли не к помешательству. Он возненавидел Петербург, подал в отставку и уехал в свое поместье Авинорм на берегу Балтийского моря, где через несколько лет умер от чахотки. Видимо, в роду Кюхельбекеров это было наследственное.
Дуэль с Пушкиным, или Почему так скучно на Руси
За годы, проведенные в балтийском поместье, вдали от Петербурга, Кюхельбекеры обеднели и выпали из столичной жизни. Когда Вильгельм подрос, его с трудом удалось пристроить в Царскосельский лицей по протекции генерала Барклая-де-Толли, дальнего родственника.
Но хлопоты оказались не напрасны. Именно благодаря лицею имя Кюхельбекера вошло в русскую литературу.
Правда, появился в ней Вильгельм Карлович как фигура комическая. За что спасибо лицейскому другу Пушкину, который жег сердца людей глаголом и в 1819 году, не удержавшись, написал эпиграмму, где превратил фамилию приятеля в отглагольное наречие:
За ужином объелся я,
А Яков запер дверь оплошно –
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно, и тошно.
Друзья хохотали над эпиграммой – так верно был передан в одном слове характер Кюхли. Что, конечно, всякому обидно. Разъяренный "подлым" искажением своей фамилии, Вильгельм вызывает автора на дуэль. Стреляться! Завтра! Ты с ума сошел, Виля? – удивляется Пушкин. Но не может уклониться от формального вызова, как дворянин. Наутро четверо поэтов, Дельвиг – секундант Кюхельбекера, Пущин – Пушкина, и пара дуэлянтов, поехали на санях за город, на Волково поле.
Вероятно, зимний ветер остудил голову Вильгельма – он вдруг передумал убивать обидчика и, получив по жребию право первого выстрела, пальнул в небо. Мудрый поступок. Кто бы сейчас помнил имена этих молодых людей, если бы дуэль закончилась по-другому? Пушкин, бросив свой пистолет в сугроб, кинулся обнимать все ещё надутого от обиды Кюхлю.
Никто не пострадал, победила дружба, все напились шампанского, и Пушкин до глубокой ночи объяснял своему другу, что он должен заниматься только литературой. А все остальное не имеет смысла. По крайней мере, в России, где ничего не меняется и очень скучно жить.
Пройдет несколько лет и, оказавшись в "южной ссылке", Пушкин начнет писать роман в стихах – настоящую анатомию скуки, охватившей российское общество в позднее правление Александра I. Герои, русские душою, говорят по-французски, испытывают английский сплин, зевают, посылая любовные записки или вызовы на дуэль, и почти ничего не чувствуют. Апатия, хандра, застой. Радость от победы над Наполеоном давно выветрилась, участники заграничных походов, вернувшись домой, быстро заскучали, увидев, что никаких перемен и реформ в отечестве ждать не приходится.
Сам император Александр страшно скучал и томился монаршими обязанностями – удовольствие ему доставляли только парады и любовные свидания. А все остальные дела он поручил Аракчееву, который методично превращал страну в казарму, устраивая на Руси вторую опричнину.
В романе "Кюхля" Юрий Тынянов описывает сцену порки солдат, которую наблюдает молодой Вильгельм:
"Главное в этой экзекуции был порядок. Два полубатальона солдат по семисот человек были построены параллельно, шеренгами, лицом к лицу. Каждый солдат держал в левой руке ружье у ноги, а в правой шпицрутен; гладкий и гибкий лозовый прут, длиной в сажень. Сажень длины, ни больше ни меньше…
Осужденные начали двигаться. Они подвигались по кругу, один за другим, под стук барабана и ясный голос флейты. Каждый солдат из шеренги делал правой ногой шаг вперед – шпицрутен взлетал и ложился на спину – солдат делал шаг назад. Все движения были точны и размеренны, как будто из машины выделялся какой-то рычаг и снова в нее уходил. Только голос флейты и голос шпицрутенов да стук барабана. Да еще пять человек, которые двигались по зеленой улице, кричали перед каждым ударом:
– Братцы, помилосердуйте, братцы, помилосердуйте!"
Стоит добавить, что власть терроризировала не только простой народ. Экзекуции в том или ином виде мог подвергнуться любой подданный русского царя. Пушкин чуть было не уехал в Сибирь за эпиграмму на Аракчеева:
Полон злобы, полон мести,
Без ума, без чувств, без чести,
Кто ж он? Преданный без лести,
Б…и грошевой солдат.
Только хлопотами Карамзина удалось добиться для Александра Сергеевича более мягкой южной ссылки в Бессарабию:
"Проклятый город Кишинев/Тебя бранить язык устанет", – ругался Пушкин стихами, хотя именно в Кишиневе был зачат "Евгений Онегин", очаровательно изнывающий от скуки герой:
Как Чайльд-Гарольд, томный бледный,
В гостиных появлялся он.
Лорд Байрон, вдохновивший многих поэтов (не только Пушкина и не только в России) на изображение бледных демонических сверхчеловеков, сам в конце концов разочаровался в романтической литературе. Когда кишиневский изгнанник с берегов Невы начинал свой роман в подражание байроновскому "Дон Жуану", сам Байрон готовился к отплытию в Грецию – бороться за свободу эллинов, восставших против Османской империи.
В те годы Европа была охвачена лихорадкой "филэллинства" – любви к свободолюбивым грекам. В Грецию собирались ехать все передовые люди. И Кюхельбекер, разумеется, тоже.
В 1821 году он в качестве личного секретаря сопровождал обер-камергера Александра Нарышкина в поездке по Германии и Франции. Секретарские обязанности Вильгельма были необременительны, Нарышкин и сам не любил работать, и подчиненных не заставлял.
"Александр Львович смотрел на Вильгельма жалобно.
– Вильгельм Карлович, родной, – заговорил он, брюзжа, – тут отношения два-три надобно написать – князь Иван Алексеичу да еще кой-кому. Винюсь, что обеспокоил.
Вильгельм развернул бумаги, приготовился слушать Александра Львовича, но тот и не думал говорить о делах.
– А то отложим, – сказал он вдруг нерешительно. – Отложим, – решился он окончательно".
Юрий Тынянов. "Кюхля"
Благодаря барским замашкам своего "шефа" молодой Кюхельбекер имел достаточно времени для участия в интеллектуальной жизни Парижа (где они с Нарышкиным надолго остановились) и однажды прочел в столичном обществе "Атеней" публичную лекцию о русской литературе. Тема была абсолютно новой для парижан, прежде не подозревавших о том, что в России тоже существует литература. На лекцию собралось больше ста человек, и никто не ушел разочарованным. Вильгельм начал словами: "Несмотря на деспотизм и все утеснения грубого правительства, гений народа развивается; все усилия подавить его останутся тщетны"; а закончил обещанием, что "русский народ сломит, наконец, тиранство знати, столь же наглой, как и жестокой".
Ему аплодировали. И разумеется, на следующий день об этом выступлении донесли "куда следует" – в русское консульство. Там немедленно приняли меры, то есть накатали во французский МИД жалобу на то, что власти Парижа поощряют дискредитацию русской знати, предоставляя трибуну г-ну Кюхельбекеру. Не желая по пустякам портить отношения с русским царем, французы в 24 часа выслали Вильгельма из Парижа.
Он успел попрощаться с публикой, ожидавшей продолжения его лекций. Но так разволновался, произнося речь, что вместо стакана с водой схватил масляную лампу, стоявшую перед ним на кафедре, и попытался из неё отпить. В результате получил ожоги рук и лица, и вообще всё закончилось как-то кюхельбекерно, чуть ли не падением на пол...
Конечно, Вильгельм Карлович идеально подходил на роль объекта насмешек (и было бы удивительно, если бы Пушкин удержался от эпиграммы), но эта гротескная сцена вполне могла быть домыслом "доброжелателей", посылавших из Парижа в Петербург ровно такие сообщения, которые желало получать начальство, – карикатуры на либералов.
Покинув столицу Франции, Кюхельбекер отправился в Неаполь, где планировал встретиться с подпольщиками-карбонариями, чтобы с их помощью попасть на корабль в Грецию. Но, едва он пересек итальянскую границу, как сразу попал в нелепую историю – то ли был ограблен лодочником на переправе, то ли просто потерял деньги, – в любом случае, о борьбе за свободу эллинов пришлось забыть и возвращаться на родину, где назревали не менее драматические события.
Незадачливый террорист
Как известно, декабристы планировали убить Александра Первого на параде в марте 1826 года. Но всё пошло не по плану. Александр, как на зло, умер, не дождавшись покушения (или ушел в народ согласно легенде), но в любом случае не оставил ни прямых наследников, ни официальных указаний о порядке престолонаследия.
В узком семейном кругу он объявил своим преемником младшего брата Николая. Поскольку в России никто об этом не знал, то после кончины Александра все начали присягать старшему Константину, варшавскому наместнику. Изображения "Константина Первого" появились в витринах книжных лавок Петербурга в начале декабря 1825 года. Портреты "нового императора" хорошо покупали.
Сам Константин тем временем сидел в Варшаве и молчал, "да" и "нет" не говорил, от престола не отрекался. Николай в Петербурге терпеливо ждал хоть какой-нибудь реакции старшего брата. В результате у посвященных начало складываться ощущение, что никто из братьев не стремится завладеть вакантной короной и будет только рад, если она достанется другому.
Разумеется, среди посвященных были и заговорщики из "Северного общества", которые восприняли эту затянувшуюся паузу как приглашение к мятежу.
Мы никогда не узнаем, почему Николай так долго медлил и довел гвардию до бунта – от избытка благородства или недостатка интеллекта.
Но в чем ему точно нельзя было отказать, так это в храбрости. Во время восстания декабристов он лично командовал войсками, сохранившими верность правительству, и оставил о событиях того дня добросовестный отчет. Особенно забавно выглядит эпизод случайной встречи с отрядом бунтовщиков, командир которого заблудился в центре города и спросил у Николая дорогу. Николай объяснил ему, как пройти на Сенатскую площадь, и вернулся к своим солдатам.
"Воротившись к войскам, нашел я прибывшую артиллерию, но, к нещастию, без зарядов, хранившихся в лаборатории. Доколь послано было за ними, мятеж усиливался; к начальной массе Московского полка прибыл весь гвардейский экипаж и примкнул со стороны Галерной; а толпа гренадер стала с другой стороны. Шум и крик делались беспрестанны, и частые выстрелы перелетали чрез голову.
Наконец, народ начал также колебаться, и многие перебегали к мятежникам, пред которыми видны были люди невоенные. Одним словом, ясно становилось, что не сомнение в присяге было истинной причиной бунта, но существование другого важнейшего заговора делалось очевидным. "Ура Конституция!" – раздавалось и принималось чернью за ура, произносимое в честь супруги Константина Павловича!"
Атака конной гвардии на сомкнутые ряды восставших успеха не имела. Декабристы отбились несколькими ружейными залпами. Кавалерия вообще плохо подходит для уличных боев, тем более зимой в Петербурге, где лошади оскальзываются на покрытых льдом булыжниках мостовой. Видя провал конной атаки, генерал-адъютант Васильчиков заявил Николаю, что необходимо срочно зарядить пушки картечью и ударить по восставшим, пока они сами не перешли в контрнаступление.
"– Vous voulez que je verse le sang de mes sujets le premier jour de mon regne? [Вы хотите, чтобы я пролил кровь моих подданных в первый день моего царствования?] – отвечал я Васильчикову. – Pour sauver votre Empire [Чтобы спасти Вашу империю (фр.)], – сказал он мне.
Эти слова меня снова привели в себя; опомнившись, я видел, что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти почти наверно все; или, пощадив себя, жертвовать решительно государством".
Пока император беседовал по-французски со своим генералом и делал вид, что не может решиться на кровопролитие, Вильгельм Кюхельбекер мчался в санях на Сенатскую площадь, чтобы застрелить кого-нибудь из представителей деспотической власти. Но, в отличие от Николая, у него не получилось пролить ничью кровь…
Когда во время следствия Кюхельбекера спросили, что побудило его вступить в Тайное общество, он дал развернутый ответ из 7 пунктов, ни один из которых не утратил актуальности за прошедшие 200 лет:
- Злоупотребления в судопроизводстве, где "лихоимство и подкупы производились без всякого стыда и страха".
- Угнетение крестьян.
- Упадок торговли и промышленности.
- Развращение нравов народа. "Признаюсь, что сия 4-я причина была для меня из самых главных: ибо, взирая на блистательные качества, которыми бог одарил народ русский… я душою скорбел, что все это подавляется, все это вянет, и быть может, опадет, не принесши никакого плода…"
- Поверхностное обучение юношества, которое в училищах, пансионах и даже университетах учится всему, а на поверку редко что знает основательно.
- "Цензура, от которой российская словесность претерпевает крайнее стеснение, породила "рукописную словесность" (самиздат!), весьма вредную для нравов и религии, и опасную, может быть, для правительства. Всякое порождение оной в глазах читателей получает уже цену от самого запрещения".
- Наконец желание представительного образа правления.
Однако прежде, чем допросить Кюхельбекера о его либеральных взглядах, нужно было сначала его поймать. Ни один декабрист (а среди них было много боевых офицеров) не доставил столько хлопот полиции и жандармам, как этот высокий и неуклюжий штатский человек. "В день происшествия вы так много суетились и такое деятельнейшее принимали участие в предприятии членов тайного общества, что успевали быть в разных полках, сзывать членов общества и действовать на Петровской площади", – отметили судьи, вынося приговор Кюхельбекеру.
В суматохе восстания на Сенатской площади Вильгельм пытался застрелить сначала великого князя Михаила Павловича, а затем – генерала Воинова. Но оба раза пистолет дал осечку. Тогда он попытался повести в атаку роту солдат, но товарищи по бунту попросили его не делать того, что он не умеет. Разочарованный Вильгельм покинул площадь.
А к вечеру, когда стало ясно, что восстание проваливается, пустился в бега вместе со своим слугой, переодевшись в его шубу.
Объявленный в розыск по всем западным губерниям Российской империи, Кюхельбекер больше месяца ускользал от полиции с ловкостью героя приключенческого романа. Вот он мчится вдвоем со своим слугой на санях по зимнему лесу, жандармы висят на хвосте, Вильгельм внезапно притормаживает повозку и сворачивает на боковую тропу. Погоня проносится мимо. Спешившись, беглецы загоняют лошадей в чащу и пережидают, пока не опустятся сумерки.
Вскоре Кюхельбекер отпускает слугу домой и решает в одиночку добраться до границы и нелегалом уйти в Германию. Но ему не хватает денег для того, чтобы заплатить контрабандистам. А вскоре в Варшаве жандармский офицер обращает внимание на подозрительного "крестьянина" и задерживает его. Прощай, свободная жизнь.
Итак, она звалась Дросида…
Во время следствия Кюхельбекер ведет себя как нераскаявшийся преступник. Два покушения на Сенатской площади свидетельствуют о его враждебности к режиму и подводят под высшую меру.
К счастью, очень кстати вмешивается покойный император Павел Первый, чьи письма к отцу Вильгельма вместе с прошением о помиловании предоставляет суду Юстина Кюхельбекер. Она в тот год была совершенно несчастна: два её сына, Вильгельм и Михаил, осуждены как бунтовщики.
Михаила сразу ссылают в Восточную Сибирь. А Вильгельм, получив вместо виселицы 20 лет каторжных работ, половину этого срока проводит в крепостях (Шлиссельбург, Свеаборг), где много читает, жалуется на "умственную засуху", пишет письма и стихи:
Как в беспрерывном токе вод
Струи несутся за струями,
Так убегают дни за днями,
За годом улетает год.
И вот еще один протек.
Он скрылся, как мечта ночная,
Которую, с одра вставая,
Позабывает человек.
Новость об отправке в Сибирь засидевшийся в тюрьме Кюхельбекер встречает с радостью. Тем более, что в Забайкалье, куда ему предстоит ехать, уже давно находится в ссылке его брат Михаил. Да и по дороге через сибирский тракт Кюхельбекер предвкушает встречи с друзьями юности, которые сосланы в разные городки и остроги, от Урала до Байкала.
"Три дня прогостил у меня оригинал Вильгельм. Он тот же оригинал, только с проседью в голове. Зачитал меня стихами донельзя…" – писал Пущин после встречи с Кюхельбекером в Ялуторовске.
Седина в голове, впрочем, совершенно не мешает ему радоваться жизни, даже такой простой и незамысловатой, как в Баргузине, куда его доставили жандармы. Напившись вина, Кюхельбекер отплясывает на вечеринках. Чуть ли не первое, что он делает, осмотревшись по сторонам, – влюбляется в дочку местного почтмейстера, неграмотную девушку, "одаренную добрым сердцем".
"Для тебя, Поэта, по крайней мере важно хоть одно, что она в своём роде очень хороша: чёрные глаза жгут душу; в лице что-то младенческое и вместе с тем что-то страстное, о чём вы, европейцы, едва ли имеете понятие", – пишет Кюхельбекер Пушкину в Петербург в январе 1837 года. И в этом последнем письме к другу (успел ли Пушкин его прочесть?) открывает имя своей избранницы: Дросида Ивановна Артенова.
Пушкин, наверное, смеялся до слез, если успел ознакомиться с письмом до своей дуэли с Дантесом. Дросида! Как же это кюхельбекерно! Стоило читать лекции в Париже и издавать журнал в Петербурге, чтобы взять в жены неграмотную (даром что почтмейстерская дочь) девицу, у которой было лишь то общее с парижанами, что она ничего не знала о русской литературе.
Спустя десятилетия после смерти супруга Дросида сумела вспомнить о нем только, что "характера по болезни он был раздражительного". Больше дети ничего не сумели от неё добиться.
Жизнь Кюхельбекера в Сибири описывать больно, потому что это была сплошная череда неудач с примесью абсурда.
Вчера определился ко мне работник, мальчик 15-ти лет; зовут его Харитоном Чирковым; я его погладил по голове, он потом погладил и меня по голове же.
Сегодня начал я свою автобиографию.
Из дневника Кюхельбекера. 21 ноября 1837 года. Баргузин
За что бы он ни брался, от сельского хозяйства до преподавания, всё оборачивалось катастрофой. Урожай не всходил, зато отношения с ученицей заходили слишком далеко. При этом стихи лучше не становились, а вот денег и здоровья становилось всё меньше.
Наследственная склонность к туберкулезу проявилась после несчастного случая на Байкале. Добившись перевода из Баргузина в Курган (почти Европа!), Вильгельм решил проститься с братом, поплыл через озеро на лодке и, разумеется, выпал из неё в ледяную воду, когда случилось волнение. Простуда вскоре перешла в чахотку. К тому же стремительно ухудшалось зрение. Несколько месяцев Кюхельбекер промаялся в Кургане, потом поехал лечиться в губернский Тобольск, где и скончался на пятидесятом году жизни.
Но даже, если бы и дожил до юбилея, с кем бы он мог отпраздновать? Лучший друг Грибоедов растерзан толпой в Тегеране. Пушкин, прекрасный насмешник, убит на нелепой дуэли. Счет потерям Вильгельм вел в своем дневнике, сопровождая грустную новость комментарием: "Еще один ангел возвратился в свою отчизну небесную".
И вот пришла его очередь.
Удивительнее всего, что Кюхельбекера не забыли сразу же после смерти. Поэтика его стихов устарела ещё при его жизни. В русской литературе Вильгельм должен был остаться в виде пары строк мелким шрифтом. Если бы не Пушкин и Тынянов. Первый бессмертно высмеял его при жизни, второй извлек из забвения архив Кюхельбекера и написал роман "Кюхля".
Только прочитав этот текст, понимаешь, за что любили Вильгельма все, кто его знал: от князя Нарышкина до Дросиды Ивановны.
" Узник седеет, горбится, зрение его слабеет, здоровье начинает изменять.
И все-таки он молод; время для него остановилось. Он читает старые журналы, он пишет статьи, в которых сражается с литераторами, давно позабытыми, и хвалит начинающего поэта, который уже давно кончил. Время для него остановилось. Он может умереть от болезни, может ослепнуть, но умрет молодым. Все те же друзья перед ним, молодые, сильные. Все тот же Дельвиг в его глазах, ленивый и лукавый, все тот же быстро смеющийся Пушкин и та же веселая, легкая и чистая, как морской воздух, Дуня".
Юрий Тынянов. "Кюхля"
