Во второй половине июля 1934 г. Западно-Сибирский крайком разослал в районкомы Ойротии (ныне Горный Алтай), Хакасии и Горной Шории закрытое письмо "о контрреволюционной деятельности буржуазно-националистических элементов". Всем получателям нужно было ознакомиться с докладом полпреда ОГПУ ЗСК Николая Алексеева о "разрастании националистических уклонов до размеров государственной опасности". Якобы местные чиновники Ойротии вместе со студентами собирались организовать вооруженное восстание в момент войны с Японией, а затем создать отдельную республику, надеясь на японскую интервенцию.
Чтобы не пропускать главные материалы Сибирь.Реалии, подпишитесь на наш YouTube, инстаграм и телеграм.
"Дед радовался, если найдет заплесневелый кусок хлеба"
В документе отмечалось, что нацавтономии и районы Западно-Сибирского края, добившись значительных успехов в области соцстроительства, еще не развернули "достаточной борьбы с кулацкими буржуазными националистическими элементами, уклонистами к местному национализму, тогда как опасность уклона к местному национализму состоит в том, что "он культивирует буржуазный национализм, ослабляет единство трудящихся народов СССР и играет на руки интервенционистам".
Всем парторганизациям рекомендовалось в кратчайшие сроки вычислить "элементы, которые вели двурушническую политику в партии или примиренчески относились к контрреволюционной работе буржуазно-националистических элементов, ставивших себе целью "подорвать советский строй и восстановить капитализм".
О ходе работе нужно было отчитаться через три месяца. Сначала развернулась кампания против националистических проявлений в культуре и литературе. Например, факт национализма был замечен в экспозиции алтайского музея – там выставлялись дореволюционные вещи. В Хакасии поэт и драматург Александр Топанов, издав стихотворение о смерти Ленина в книге "Совет Аалы", не призвал трудящихся "к бодрости и новым боям за социализм". Этого было достаточно, чтобы обвинить Топанова в подготовке заговора.
– Одной из главных целевых групп репрессий стали представители "подозрительных" национальностей – поляков, немцев, латышей, корейцев и др. Они рассматривались как потенциальные агенты спецслужб Германии, Японии, Латвии, Польши. Наряду с этим начались и репрессии в отношении малочисленных народов сибирского Севера, которые ранее считались неприкосновенными, – комментирует Ирина Селезнева (имя изменено), преподаватель института истории и международных отношений одного из сибирских вузов.
По словам Анчак Сундугашевой, представительницы шорцев, коренного населения Горной Шории, в начале репрессий все думали, что их не тронут. Что их малочисленность – своеобразный оберег.
– Мой прадед был казах, сбежал из Казахстана, когда туда пришла совестная власть, в Сибирь. Думал, тут будет в безобразности. Обосновался в деревне Карлык ныне Кемеровской области. Представителям власти сказал, что он шорец, никто из казаков (так тогда называли русских) под сомнения слова его ставить не стал. Внешне отличался от них, значит, шорец, – рассказывает Анчак Сундугашева (имя изменено). – Он развел хозяйство, фактически ему принадлежала вся деревня, были батраки. Женился на шорке и думал, что никто его не тронет. Но его все равно раскулачили. Есть семейная легенда, что часть накопленного прабабушка позакапывала по всей деревне. Мои родственники, которые до сих пор живут в Карлыке, в земле действительно находили какие-то редкие иконы. Говорили, что был еще кувшин золота, но его не нашли. Из хозяйства прадеда сделали колхоз, но он быстро разорился.
Мой дед жил в жуткой нищете. Он рассказывал, что он лазил по помойкам возле лагеря и ел помои, которые оставались от зэков. Дед радовался, если найдет заплесневелый кусок хлеба, который, чтобы съесть, нужно было мочить в речке. Мама рассказывала, что в детстве пожилой сосед часто звал ее с братом на мед и каждый раз говорил: "Ваш дед умер, но я ему должен. Это его мед, его пасека, его пчелы, это все принадлежит ему. Хоть какую-то дань я отплачу", – и давал им мед еще и с собой.
"Репрессии выкосили только появившуюся шорскую интеллигенцию"
В конце августа 1934 года в Новосибирске состоялся суд над членами организации "Союз сибирских тюрок". По делу проходили 37 человек, которых обвинили в создании контрреволюционной организации с целью объединения Ойротии, Хакасии, Горной Шории и Танну-Тувинской республики в одно государство – буржуазно-демократическую Тюркскую республику. Якобы они подготовили программу и устав организации и активно занимались контрреволюционной деятельностью. В действительности же, как позднее выяснилось, работа организации сводилась к продвижению среди хакасов, шорцев и алтайцев идеи объединения народов Южной Сибири и сбора подписей для подачи петиции правительству СССР об образовании автономной советской социалистической республики тюрков Южной Сибири в составе РСФСР. По приговору суда семь человек были оправданы, семь осуждены условно и 22 получили сроки от трех до восьми лет. Это было первое дело. По его образцу в дальнейшем заводили аналогичные.
– Вообще, про репрессии в отношении шорцев я почти ничего не знаю. Хотя, когда училась в школе и университете, писала научные работы об истории нашего народа. Я знаю только одну историю: инициативная группа в 1930-х поехала в Москву просить Сталина дать Шории статус отдельной республики. Больше их никто никогда не видел, – рассказывает шорка Анчак Сундугашева (имя изменено). – Я даже ни разу не слышала о каком-то памятнике репрессированным шорцам. У нас историей шорцев никто, кроме преподавателя КемГУ Валерия Кимеева и ученных Новокузнецкого пединститута на кафедре шорского языка, этим и не озадачивался. А репрессиями отдельно тем более никто не занимался.
По данным заведующего Центра изучения исторической памяти Томского областного краеведческого музея Валерия Уйманова, жертвами репрессий 1931–1941 годов стали как минимум 155 шорцев (это те, кого удалось установить), то есть каждый сотый представитель малочисленного народа.
"Руководство страны периодически меняло свои приоритеты при проведении репрессивной политики: если на протяжении 1920-х годов национальный аспект практически не учитывался, то в 1930-е годы, особенно в период 1937–1938 годов, он во многом стал определяющим в политике репрессий. Следует заметить, что часто так называемые контрреволюционные организации объединяли десятки и даже сотни человек. Стремление доказать наличие армии "врагов" у советского государства сотрудниками НКВД проявлялось в установлении большого числа связей у этих "врагов", независимо от национальной принадлежности и доказывания их "преступной" деятельности. Так, в одной из организаций, "вскрытой" сотрудниками НКВД на Алтае, в числе 26 шпионов и диверсантов оказались представители 8 национальностей, – пишет в своей статье "К вопросу о национальном составе репрессированных на территории Западной Сибири" Валерий Уйманов. – Возможно, причинами малого числа репрессий коренных национальностей были удаленность мест их проживания, малограмотность и обособленный образ жизни".
По аналогии с делом "Союза сибирских тюрок" было сфабриковано "дело Напазакова". За несколько дней в конце мая 1937 года арестовали 24 шорца. Алексея Напазакова, начальника планового отдела Горно-Шорского райисполкома, обвинили в контрреволюционной националистической деятельности. По этому же делу проходило еще 23 человека: учителя, счетоводы колхозов, бухгалтеры, журналисты. По решению Тройки НКВД от 13 августа 1937 года большинство из них были расстреляны.
– В начале 20-го века Горная Шория была отсталой и экономически, и культурно. Уровень грамотности населения был низким: у мужчин примерно 7 % и менее 1% у женщин, – рассказывает Ирина Селезнева. – В 1920-х годах началась ликвидация безграмотности. В глухие шорские деревни стали отправлять десятки молодых специалистов, которые должны были обучать народ грамоте. В 1925 году появился первый шорский букварь. В 1933 году в Кузедеево благодаря поддержке Надежды Крупской был открыт педтехникум. Шорцы стали получать высшее образование в вузах Томска, Москвы и Институте народов Севера в Ленинграде. В газете "Красная Сибирячка" как-то была опубликована статья "Впервые в истории народа" о том, как две шорки на лодке отправились за знаниями в Томск. Лошадей у их родителей не было, поезда тогда в тех местах не ходили. И вот они девять дней плыли по Томи до Томска, ночевали на берегу под лодкой – боялись медведей.
Среди этих комсомолок была Полина Кусургашева, которая закончила Университет народов Востока в Москве и там осталась жить. Ее неоднократно пытались отправить работать обратно в Сибирь, но этому помешал Максим Горький, с которым Полина была очень дружна. Знаменитый писатель даже планировал создать роман о ее путешествии из Шории в Москву. Говорил, что ей это далось сложнее, чем Ломоносову, и это обязательно нужно рассказать, но не успел. Начавшиеся во второй половине 1930-х годов в Горной Шории репрессии выкосили только появившуюся шорскую интеллигенцию. Молодых образованных людей обвиняли в шпионаже в пользу Японии, в контрреволюционной деятельности, в отношении них фабриковали уголовные дела, пытали в тюрьмах. Читала в воспоминаниях, что при обысках членам семей запрещалось общаться на шорском. А потом шорский язык и вовсе оказался под запретом. Уже в 1939 году обучение перешло на русский язык, хотя многие шорские дети абсолютно не знали русского языка. Шорские книги и учебники были уничтожены прямо во дворе педтехникума, – говорит Ирина Селезнева.
"Вас можно расстрелять без следствия"
Среди тех, кто прошел лагеря и выжил, из шорских "врагов народа" известен только один – Георгий Кусургашев. Больше 40 лет он прожил в Магадане, в том числе десять лет лагерей и десять – ссылки. После учебы в Ленинграде он работал преподавателем в том самом педагогическом техникуме, открытом при поддержке Крупской в поселке Кузедеево.
В 1936 году было принято решение перевести на шорский язык доклад Сталина о принятии Конституции. Кусургашев был одним из авторов перевода. Он же занимался контролем печати документа в новосибирской типографии. Когда пять тысяч экземпляров были готовы, выяснилось, что произошел загон строк. Никто, кроме носителя языка, этого не увидел.
"Обнаружив ошибку, я задумался. Знал, что труд никто читать не будет. Если кто и вздумает познакомиться с докладом, то прочитает на русском языке. И черт меня дернул посоветоваться с главным редактором Западно-Сибирского краевого издательства Гольдбергом. Не раздумывая, он дал указание весь тираж сжечь, исправить набор и отпечатать все заново. Вечером в гостинице я встретился с заведующим Горно-Шорским районным отделом образования Павлом Гуриновым. Он поинтересовался, почему я задерживаюсь здесь. Я рассказал все, как было. И вот факт уничтожения тиража сталинского доклада стал достоянием компетентных органов..." – вспоминал спустя годы бывший политзаключенный. В 1995 он выпустил книгу о Колыме "Призраки колымского золота" и серию рисунков "Колымская эпопея".
"Я радовался за свою Горную Шорию. Обрели национальную самостоятельность. Народ стал стремиться к образованию, культуре. Шорская молодежь направлялась на учебу в вузы и техникумы Москвы, Ленинграда, Томска. Все обучались на полном государственном обеспечении. В 1936 году более ста шорцев были студентами. Многие окончили средние специальные заведения и работали на руководящих работах в партийных и советских органах района, – рассказывает Георгий Кусургашев в своей книге. – Газеты информировали о том, что в голосовании за блок коммунистов и беспартийных на выборах принимало участие сто процентов населения. Голосовали всюду единогласно. И в этом предельном единстве вдруг разоблачались огромные контрреволюционные центры, борющиеся за свержение существующего строя. Газеты и журналы подробно освещали все судебные процессы над врагами народа. Прославлялись чекисты за бдительность и верность идеалам партии и народа. Расстрелы, заключения на длительные сроки... Но нас все это не касалось. Это было где-то далеко. В центре.
И вот коснулось. Был обычный вечер 19 мая 1937 года. Часов в одиннадцать мы с соседом заснули. Сон прервал громкий стук".
Георгия отвезли в Сталинск (ныне Новокузнецк) в Горотдел НДВД, где предъявили обвинения в контрреволюционной деятельности. "Я был в оцепенении. В ужасе! Меня лихорадило. Я потерял контроль над собой... Вошел надзиратель и увел меня в камеру. Наверное, вид у меня был особенный, так как меня обступили. Только через некоторое время стал понимать, что одни успокаивают, другие задают вопросы. Я стал рассказывать и закончил словами: "Чушь. Я никогда ни в каких организациях не состоял". Кравцов положил руку на мое плечо и сказал: "Запомни, со вчерашнего дня ты арестант. Впредь будь внимательнее и бдительнее. Это не чушь, а серьезное обвинение, за которое, в лучшем случае, получишь срок, а в худшем..."
Как это – я получу срок?! Я ни в чем не виноват. Надо же обвинение подтвердить доказательствами. Ведь на восьмом съезде Советов мы приняли сталинскую конституцию, где черным по белому написано: "Презумпция невиновности принадлежит только суду", – вспоминал в своей книге "Призраки колымского золота" Георгий Кусургашев.
В Горотделе НДВД было 11 камер, жизнь в них была быстротечной: одних уводили на допрос и не возвращали, других отправляли по этапу, тут же привозили новых. Некоторые подписывали документы, не понимая слов. Мастер Ремстройтреста из Осинников Ушаков, например, своей подписью подтвердил, что работал в ОКР. Думал, что аббревиатура расшифровывалась как отдел капитального ремонта, а не как контрреволюционная организация. Кусургашев задержался здесь, не хотел подписывать признательные показания:
"– Кому хотели передать Горную Шорию? – обратился ко мне капитан. – Ах, не желаете разговаривать. Ничего, заговорите. Но беда в том, что заговорите, да будет поздно. Вас можно расстрелять без следствия. <...>
Капитан улыбнулся:
– Я привезу твоих мамашу с папашей, и когда они посидят у меня в деревянном мешке, то собственными руками тебя задушат. То же мне – потомок Чингизхана. Ты будешь очень интересный контрреволюционер. Будешь публично выступать, просить прощения у народа. Народ потребует твоей публичной казни. Время Пока есть – подумай! <...>
В тюрьме становишься философом. Как понять: пришел, с одной стороны, замечательный строй, позволивший мне, многим другим шорцам получить высшее образование. Учился на полном государственном обеспечении. Открывались горизонты счастья. В один миг – все перечеркнуто. Оказывается, я был бы по-настоящему счастлив, если бы жил в тайге, занимался охотой, рыболовством – извечным трудом моих предков. Жил бы в среде мудрых и добрых людей, умеющих трудиться, праздновать. Природа и ее дети мудры и праведны. Азы познания жизни дают стройную философскую систему, без которой не выжить. А какая система здесь? Все, приобретенное жизненным опытом, учебой, работой, становится никчемным. Неотесанные, нахальные держиморды, как капитан Барышев, не дадут жить ни по законам тайги, ни по законам высшего человеческого общества.
...Ночью проснулся. Напротив сидел в сером пиджаке старый татарин. Он стонал и повторял одно и то же: "Где же правда? Что же это делается?" Парикмахер. Взят за антисоветскую пропаганду", – писал в книге Кусургашев.
Георгия водили на допросы по два раза в день, не давали спать, отправляли в одиночную камеру. Затем перевили в камеру рецидивистов. "Они из вас, мальчика, женщину сделают. Я с вами больше цацкаться не буду..." – прокомментировал очередной следователь. Но план сотрудников НКВД не сработал. Кусургашев нашел язык с закоренелыми преступниками.
"Здесь была настоящая тюрьма. Государство в государстве. Здесь хозяева не карательные органы, а сами зеки. Здесь свои законы, своя иерархическая лестница. Есть рабы, палачи. Нравственность и мораль тут вывернуты наизнанку. Здесь школа грабителей, воров и бандитов. Здесь – дно. Если когда-либо человеку удается живым всплыть на поверхность, – то жизнь в миру ему долго будет казаться сном. Меня спасло то, что пришел из камеры смертников. Спасло, что я с уважением отнесся ко всему тому новому, чем жила камера. Моего здесь ничего нет. Поэтому надо и жить по законам обитающих здесь. Целый день тут играли в карты, дрались, обменивались опытом грабежа и насилия. Потрясали татуировки на телах. Выставка шедевров! Запомнился такой текст: Прошлое меня обмануло, настоящее терзает, будущее ужасает, – вспоминает Георгий Кусургашев. – Мой друг Гриша Кадыяков рассказал. К нему пришла на свидание жена. Она была на последнем месяце беременности. Следователь Лукин пригласил ее в комнату и просил подождать. Привел Григория и подал ему на подпись протокол, в котором подтверждалось, что все мы, шорцы, были участниками контрреволюционной националистической организации. Гриша от подписи отказался. Тогда следователь привел его в комнату, где находилась его беременная жена: если не подпишешь, то жену и тебя прикажу поместить во вторую камеру. Воры и бандиты на твоих глазах будут ее насиловать. Решай быстро. С Григорием стало плохо. Потерял сознание. Очнувшись, подписал все, что было предложено.
У очередного арестованного в подкладке фуражки была газетная страница с докладом Сталина на пленуме ЦК ВКП (б). Речь шла о беспощадной борьбе с врагами народа, со шпионами, которыми страна просто-напросто наводнена. После чего все "поняли, что докладом этим выдан вексель на беззаконие и произвол...".
"Из ученых, инженеров, художников, архитекторов, поэтов стали делать рабочих"
"Вывели нас во двор тюрьмы, построили по четыре человека в ряд и объявили: шаг вправо, шаг влево – считается побег. Стрельба открывается без предупреждения. В этой колонне было сорок два моих земляка. Сорок два шорца. Прибыли в Мариинск. Вывели, построили. Выкрикивается фамилия. Вызванный подходит к столу, его спрашивают: "Срок? Статья?" Подошедший отвечает: "Не знаю". Тут же объявляется срок. Вместо статьи для всех произносится "КРД" (контрреволюционная деятельность). Вот так все стало на свои места. Оказывается, нас заочно уже осудили краевые "тройки" НКВД. Всем шорцам объявили по десять лет...
Все ожидали со дня на день какого-то просветления, с которым придет справедливость, наше освобождение. Но мы, винтики построенной нами же машины социализма, оказались под колесами этой же машины. Честный, ни в чем не повинный трудовой народ оказался в среде уголовников, бандитов, воров, проституток. Мир как бы встал вниз головой. Честные подчиняются преступникам. Они – в лагерной обслуге, руководстве и охране.
Встретился здесь с профессором Шамиловым, который в Ленинградском университете преподавал персидский язык. На занятия он всегда приходил с орденом Красного Знамени, которым был за подвиги награжден в гражданскую войну. Оказалось, что во враги народа он попал за этот орден:
– Повел своего внука в фотографию. Когда посадили мальчишку на стул для съемки, он сказал, мне: Дедушка, хочу сфотографироваться с орденом. Я снял орден и нацепил его внуку. Через несколько дней полученную фотографию вставил в рамку и повесил на видном месте. Кто-то донес... В итоге – пять лет.
…На Дальний Восток ехали долго... Навстречу шли поезда тоже с человеческим материалом. Везли заключенных, корейцев. Везли семьями – дети, женщины, старики. Их переселяли как потенциальных японских шпионов. Очищали Дальний Восток. <....> Жаловаться некому. Какое общество построил, в таком живи и здравствуй..."
Затем были Иркутская и Владивостокская пересылки. И доставка в Магадан в трюме теплохода с закрытыми люками и без вентиляции на теплоходе "Кулу":
"Суровый нрав Севера мы почувствовали на третий день пути. Наш теплоход стало бросать, как игрушечную безделушку. Вентиляции нет. С нар людей отбрасывало в узкие проходы. Смрад, духота, зловоние от расплескавшихся нечистот, растекающихся по всему трюму. Такое описание ада не под силу и великому Данте. Смерть забирала одного за другим: умирали от удушья, захлебывались в нечистотах.
Мой дядя был неграмотным. Я запомнил его разговор с братом: "Скажи, зачем советская власть заставляет всех учиться? А кто же будет землю пахать, охотиться, рыбу ловить, если все учеными будут?". В лагере осмыслил дядину правоту. Вскоре советской власти понадобились чернорабочие: землекопы, лесорубы, каменщики, дорожники... Их не оказалось. Поэтому из ученых, инженеров, художников, архитекторов, поэтов стали делать рабочих. Нам давали сроки и в документах указывали: "Использовать только на тяжёлых физических работах". И покатили мы по Великому Колымскому тракту. Ученые потом подсчитают, что из прибывших на Колыму только около двадцати процентов доживут до конца своего срока", – вспоминал Кусургашев.
За 40 лет, проведенных на Колыме, Георгий успел поработать в забое по добыче золота, в плотницкой бригаде, кузнецом, на лесосплаве. Затем его перевели в поселок Ягодный – центр дорожного управления. Чтобы просто не замерзнуть где-нибудь во время строительства и не умереть от изнуряющего труда, нередко приходилось хитрить. Стремясь попасть в буквальном смысле на теплое место, притворился глухим: "Пришел в кузницу. Спрашивают нормальным голосом: "Ты кто по специальности?" Молчу и недоуменно смотрю на спрашивающего. Вопрос повторяется громче. Отвечаю: "Котельный клепальщик". И вдруг слышу: "Настоящая находка! Котельные клепальщики глухие, но мастера – первый класс!" И тут же отправили к месту работы".
Приходилось жить и в палатке при -52 градусах, и в продуваемых казармах. Мороз, постоянный голод и изнуряющий труд и самое страшное – сотни-тысячи погибших вокруг.
"Лагерным начальством было объявлено – в беглецов местные жители могут стрелять без предупреждения. Каждый убитый оплачивался 250 рублями. Надо только было представить в "бухгалтерию" кисть правой руки. <...>
В больнице сел на скамейку, закурил… Неожиданно включился свет. И я оказался в окружении... скелетов. Обтянутые кожей, с впалыми открытыми глазами, оскаленными зубами. Я оцепенел! Потом пришел в себя и выскочил на улицу. Увидел старика с охапкой дров. К нему с расспросами, а он:
– Здесь мы оттаиваем замерзшие трупы для вскрытия и снятия отпечатков пальцев. Составляем акты о смерти; а затем вывозим и закапываем под сопкой за конебазой. Работы много... Умирает в день по восемь-десять человек. Обрабатывать не успеваем, приходится складывать в морги замораживать... Привыкай.
Страх пришел уже иного качества. Их зароют в наспех отрытых ямах. Не похоронят, а зароют. Выкопать могилу в вечной мерзлоте – проблема. А рыть надо не одну – тысячи. Проблема неразрешимая. Поэтому ямы готовились буровзрывными способами. Ямы большие, на 30 – 40 человек каждая. Засыпать тоже было не просто. Взрывом грунт разбрасывался, поэтому мертвецов кое-как забрасывали остатками земли, мха, кустарника".
В июле 1941 года политзаключенные узнают о начале войне. Но сотрудники ГУЛАГа это всячески опровергают. "При воспоминании этого эпизода я думаю: до какого же абсурда страна была заражена бациллой секретности? Неужели думали, что можно скрыть такую страшную вселенскую беду?" – рассуждал спустя годы Кусургашев.
В 1952 году постановлением особого совещания при МГБ СССР Георгий был определен в ссылку до особого распоряжения. Реабилитировали в 1954 году. "Долгожданная вольная жизнь наступила. Лагерь за спиной. Получай паспорт – и на все четыре стороны! Живи в свое удовольствие! Ан нет...
Получай справку об освобождении. Вместо фотографии – дактилоскопический оттиск большого пальца правой руки. Паспорт получишь в отделе кадров, куда тебя направят на работу. А в паспорте указано: "выдан с применением статьи 39 положения о паспортах". Где можно прочитать про "положение"? Нигде. В отделе кадров тебе пояснят, что, согласно этой статье, не имеешь права проживать в Москве, Ленинграде, столицах союзных республик, областных центрах, курортных городах... Где можно проживать? Никто не ответит, но пояснят: из Колымы без разрешения Управления Дальстроя НКВД СССР выезд запрещен", – рассказывал Кусургашев.
Тем, кого реабилитировали, оставалось идти работать опять-таки на прииски. Правда, даже в новом статусе продолжалась дискриминация: приехавшие с "материка" работники получали десятипроцентную надбавку к зарплате через шесть месяцев работы, а бывший заключенный – через 18 месяцев. Приехавший мог выезжать в любую точку Союза, раз в три года ему оплачивался проезд. Бывший заключенный мог использовать отпуск только на месте.
Будучи в ссылке на Колыме, Кусургашев вел наблюдения, делал записки. Первым составил описание птиц и животного мира Чукотки, доказал, что на Камчатке живут горные бараны. За снимок редкого в тех краях животного был удостоен Всесоюзной премии фотомастеров. В 1977 году ушел на пенсию и выехал на "материк". В 1996 году участвовал в открытии памятника жертвам незаконных репрессий "Маска скорби" в Магадане…
"Можно перечислить массу инструкций, призванных нас унизить, лишить каких бы то ни было прав. Льготы, установленные по указам и постановлениям правительства и Президента, – мизерная доля. Прав Солженицын, когда говорит об отсутствии механизма для реализации этих решений, – писал Георгий Кусургашев. – Долг перед живыми и мертвыми жертвами не должен забываться – это чревато повторением трагедии".
Мы не разглашаем имя автора этой публикации из-за угрозы уголовного преследования по закону о нежелательных организациях в России.
