Через семейную историю – к свободной России. Сергей Чернышов о том, как победить пропаганду

Чтобы не пропускать главные материалы Сибирь.Реалии, подпишитесь на наш YouTube, инстаграм и телеграм

Июльское провозглашение государственной самостоятельности Сибири, случившееся в 1918 году, лишний раз напоминает нам о том, что когда-то предки нынешних россиян были настолько самостоятельными и ответственными за свою судьбу, что учредили два десятка областных правительств, когда власть в столице развалилась. Через сто с небольшим лет потомки тех ответственных россиян безо всякого возмущения и даже с некоторым воодушевлением по первому же приказу садятся в автобусы и едут на бессмысленную кровожадную войну или пропагандируют ее с театральных подмосток и вузовских кафедр.

Что случилось за эти сто с небольшим лет? Ответ очевиден: случился большевистский социальный эксперимент, который только во времена Сталина и только по вине исключительно советской власти привел к гибели 13 миллионов человек. Это оценка жертв сталинских репрессий, которой придерживается "Мемориал". Причем 13 миллионов – это целенаправленные репрессии не против абстрактного "советского народа", а против самых образованных, инициативных и предприимчивых граждан.

Что такое "раскулачивание"? Это целенаправленное уничтожение предпринимателей в деревне – тех самых, которые могли и производство организовать, и власть на местах взять в свои руки. Они, собственно, ее и брали вплоть до середины 1930-х годов. Когда очередные большевики-опричники приходили за зерном или рекрутами, эти крестьяне встречали их не хлебом-солью, а вилами и факелами. За что и поплатились.

Наши соотечественники многое потеряли за время большевистского эксперимента, но главное – они потеряли субъектность, которую у них просто выжгли каленым железом. Люди потеряли чувство ответственности за собственную жизнь. Потеряли критическое отношение к государству и его решениям.

Отсюда вымученная теперь, через два года полномасштабной войны в Украине максима – "большинство молчит". К которой прогрессивная аналитическая общественность, кстати, пришла далеко не сразу и в жутких мучениях. Ведь в самом начале войны политологи и социологи всех мастей бодро рассказывали, что по данным независимых социологических опросов только "дремучее старичье" поддерживает вторжение в Украину, а молодежь, дескать, полна активного антимилитаризма. На второй год войны нам стали рассказывать, что все, конечно же, гораздо сложнее: большинство вроде бы и поддерживает войну, но вообще-то в самых глубинах общественного бессознательного хочет мира. А если и поддерживает, то не специально, а в силу самых разных вынужденных обстоятельств.

И только когда московские и европейские исследовательские группы наконец предприняли героические экспедиции в регионы России, они выяснили – о, неожиданность! – что народное мнение сводится к пушкинскому "народ безмолвствует". То есть не имеет вообще никакого сформулированного мнения. Более того, опасается даже самой мысли о том, что нужно формулировать какое-то мнение. Без мнения – оно как-то проще живется, да и совесть не мучает. Нечему мучить. Да и войны никакой нет – все это выдумки пропаганды, нам уж не разобраться чьей – то ли нашей, то ли ихней.

Это и есть она самая – потерянная субъектность. Причем потерянная не столько за деньги (хотя и за них тоже), не столько из-за репрессий, а почти исключительно из-за поколениями вбиваемой привычки к социальной мимикрии. Когда фраза "ты что тут, самый умный?" является оскорблением.

Когда социологи и политологи на третий год войны выяснили то, что историки знали давным-давно, пришла пора обсудить следующий (и самый главный!) вопрос: а что с этим, собственно говоря, делать? Это ведь только в мире мармеладных дождей и скачущих единорогов режим рушится, а уже на следующий день наступает социальный рай: Россия просыпается, школы становятся либеральными, парламенты всех уровней – многопартийными, а население – освободившимся от оков репрессий. В реальности нужен какой-то более или менее внятный диагноз, а вслед за ним – более или менее комплексное лечение.

Так появился фильм "Предатели", где отсутствие субъектности списали на "проклятые 90-е". Что вот, виноваты в нашем рабском мышлении олигархи и советские номенклатурщики, прикинувшиеся либералами. Уберем олигархов – появится и субъектность. Версия довольно примитивная, но уже лучше, чем ничего.

Так совсем недавно появился проект Конституции для "России будущего". В которой предполагается, что субъектность вырастет с самых низов, из нового уровня муниципальной власти – домовых комитетов и комитетов жилищных товариществ. Которые, в свою очередь, будут играть существенную роль в формировании парламентов всех уровней и даже, в конечном счете, участвовать в выборах президента. Тоже прекрасно – как конкретный инструмент.

Но в этих проектах забывается самое главное – мировоззрение россиян, которое по щелчку волшебного тумблера не изменится. И здесь мы вплотную подбираемся к самому главному – к нашей исторической памяти.

Часто говорят, что у человека есть только настоящее. Будущее, дескать, – это только наши фантазии, а прошлое – только наши воспоминания. На самом деле, у человека есть только прошлое – весь его накопленный социальный опыт, исходя из которого он и принимает решения. И важнейшая часть этого социального опыта – ответ на вопрос: "Как я здесь оказался? Как пришел к той точке, в которой живу?"

Точно так же и со странами. Согласно конструктивистскому подходу к национальному строительству, для создания нации в среднем нужно всего-то две составляющих: общая территория и общая историческая память. Значит, чтобы как-то "подкрутить" настройки нации, нужно менять или территорию обитания (так поступил в свое время Моисей с евреями), или историческую память (так поступили в послевоенной Германии, заставляя немцев посещать концлагеря). Никаких других рецептов нет – или территория, или память.

Я берусь утверждать, что единственный способ вернуть россиянам потерянную в XX веке субъектность – это напоминать им о нашем общем трагическом, а не героическом прошлом. Работать с семейными и личными трагедиями, напоминая, что очень часто единственный виновник этих трагедий – то самое государство, которому они доверяют свою жизнь. Я также берусь утверждать, что такая проработка прошлого имеет катастрофические для "культа государства" последствия.

У меня есть и доказательства. Не умозрительные, а полученные эмпирическим путем, в результате опросов 700 человек и проведения 12 фокус-групп в сибирских городах в 2023 году. Которые вообще-то проводились ради анализа уровня "имперскости" исторической памяти, но в которых (как когда-то пенициллин, открытый случайно в лаборатории Александра Флеминга) обнаружилось лекарство от многих общественных болезней.

Если коротко, то оказалось, что люди, имеющие в семейной истории тот или иной трагический опыт (например, раскулачивание или ГУЛАГ), склонны более критично воспринимать роль государства в истории России и их собственной жизни. Более того, если им напоминать об этом трагическом опыте, стройная патерналистская картина мира в их голове рушится как карточный домик. Как по поводу прошлого, так и по поводу настоящего.

Вот, например, как реагируют люди с разным семейным опытом на утверждение "Приход русских в Сибирь, на Урал и Дальний Восток дал коренным народам новый толчок в их развитии: например, стало возможно получение качественной медицинской помощи и образования" (то есть о прошлом):

А вот они же – про настоящее. Вот их мнения по поводу утверждения "В настоящее время Сибирь получает огромное внимание со стороны государства: строятся новые объекты инфраструктуры – аэропорты, дороги, новые производства, жилье, объекты культуры"

Такая разница в мировоззрении нащупывается в нескольких десятках вопросов. Разница огромная – в полтора, а то и в два раза, если считать в процентных пунктах. То есть люди с трагическим семейным опытом (исключение – Великая Отечественная война, обильно героизированная пропагандой) совершенно иначе думают о прошлом и настоящем страны. И имеют существенно больший потенциал к критическому осмыслению взаимоотношений государства и человека. Они более либеральны, в конце концов.

Как работает логика этих ответов внутри, видно в глубинных интервью. Вот оценка коллективизации и индустриализации человеком без трагического семейного опыта (то есть имеющего представление об этом по школьным урокам и каким-нибудь книжкам):

"Самое значимое, ну, скажем так, периоды самые значимые для меня – это, во-первых, когда началась индустриализация Кемерово, Сибири – это 30-е годы прошлого века. Это тоже дало толчок развитию и дальнейшему освоению Сибири" (Кемерово).

А вот рассуждение о том же самом человека, в памяти которого конкуренцию школьной учительнице составила история его бабушки:

"Раскулачивали семьи, где было очень много детей, где все работали, вот на примере моей бабушки. У них было 12 детей, было хозяйство, и они все трудились. И потом приходили, и забирали у них скот, и эти дети голодали. У них были одни валенки на всю семью. Вот. И эта разруха, это горе, нищета. Ничего для региона хорошего не могло быть" (Тюмень).

С каким из этих двух людей будет проще вести диалог о человеческом будущем России? Кто скорее будет готов взять ответственность за свою жизнь и ни в коем случае не доверять ее репрессивной машине под названием "государство"? Естественно, тот, в памяти которого уже есть ростки критического отношения к прошлому.

Важно, что такие люди есть прямо сейчас – безо всякой особенной национальной политики памяти и публичных официальных покаяний о преступлениях сталинского режима. И этих людей достаточно много. Чтобы шестеренки национальной рефлексии закрутились, достаточно показать этим людям, что они не маргиналы. Что истории их бабушек – это историческая правда, а сериалы про героических чекистов – отвратительная ложь.

Это будет концом режима. О чем прекрасно осведомлен режим. Потому школам навязывают единые учебники истории и криминализуют независимые исследования о Второй мировой войне. Поэтому в России по телевизору бредят об отсутствии Украины на картах XVII века и громят "Мемориал" как "экстремистское сообщество". Не потому, что режиму так уж важно, что там было в XVII веке и что современные россияне думают о Сталине. А потому, что в официальной истории должен быть только один главный (он же единственный) герой – российское государство, а не наши репрессированные бабушки и дедушки.

Этот режим рухнет, когда семейная история станет важнее государственной для критического количества российских граждан. Как на кушетке психоаналитика, российскому обществу нужно будет проработать все свои травмы в прошлом. Тогда и тюрьмы откроются, и парламент станет местом для дискуссий, и армия из Украины вернется.

Такое уже было однажды – почти 40 лет назад. Вместо Украины тогда был Афганистан, а всё остальное было похоже: лживая пропаганда и усталое равнодушное общество. Название у того процесса было особенное, не переводимое ни на один язык мира – гласность.

Есть множество свидетельств того, что советский режим разрушился не только из-за экономического кризиса, но также из-за кризиса веры, подорванной потоком публикаций, книг, фильмов о преступлениях ЧК-ГПУ-НКВД-КГБ. Всего за несколько лет в Советский проект перестали верить почти все. Собственно, и возрождаться с кривой ухмылкой эта империя стала не тогда, когда Путин вернул советский гимн, а когда Ельцин фактически отказался проводить публичный суд над КПСС (который уже тогда называли "советским Нюрнбергом").

Понятно, что номенклатура боялась выйти в ходе следствия на самих себя и хотела сохранить свои кабинеты и привилегии. А оказалось, что сохранила империю и исковерканную память, в которой государственные преступления XX века были прикрыты фиговым листочком президентских указов, и с тех пор про них стало как бы неловко говорить.

И вот ведь какая штука: мы еще те травмы не проработали, а к ним уже новые добавились. Теперь нужно подбирать какие-то слова для миллиона (двух? трех? пяти?) тех, кто непосредственно участвовал в военных преступлениях России в Украине. Рецепт, впрочем, тот же. Будет больно, но детям убийц придется смириться с тем, что они дети убийц.

Но, чтобы это могло произойти хотя бы относительно мирным путем, пациент должен сам добровольно признать, что он болен и ему нужна помощь. Иначе придется ждать (возможно, долго), когда пациент окончательно достанет весь мир своим бредом национального величия и ему пропишут принудительное лечение, как это было с Германией в 1945 году.

Сергей Чернышов – кандидат исторических наук

Высказанные в рубрике "Мнения" точки зрения могут не совпадать с позицией редакции