Бывший "киндер-сюрприз", а ныне "ястреб" путинской администрации, Сергей Кириенко объявил, что в феврале следующего года в Москве пройдет Всемирный фестиваль молодежи и студентов. "Россия уже трижды в своей истории принимала фестиваль… Каждый раз это было самое яркое и знаковое событие в истории фестиваля... У нас сейчас задача планку не только не опускать, но и поднять выше", – цитирует слова Кириенко "Российская газета".
Встреча с пришельцами
Всемирный фестиваль молодёжи и студентов придумали в Лондоне. В конце 1945 года, сразу после окончания войны, в британской столице прошла молодёжная конференция, и именно там было решено начать проведение таких фестивалей. Первый организовали в Праге в 1947 году, потом в Будапеште, в Восточном Берлине, в Бухаресте и в Варшаве. То есть все – в социалистических странах.
Это вполне объяснимо, потому что "ядром" фестивального движения стали молодежные организации тех стран, которые оказались в советской зоне оккупации. Поэтому и руководил всем этим делом Советский Союз. Правда, нейтральным капстранам, не участвовавшим в холодной войне, с нашей фестивальной "тарелки" тоже иногда перепадало: в 1959 году фестиваль прошел в Австрии, а в 1962-м – в Финляндии. Но в основном это был праздник для социалистического лагеря – молодежная лагерная самодеятельность.
Впрочем, в 1957 году простой народ в СССР еще не умел разделять иностранцев на "восточных" и "западных", все они для невыездных советских людей казались пришельцами с других планет.
Поэтому VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов, начавшийся в конце июля 1957 года в Москве, для многих стал чем-то вроде контакта с иной цивилизацией. И контакт этот получился настолько приятным, что о нем вспоминали потом много десятилетий. Вспомним теперь и мы, благо очередной повод есть: власти в России опять говорят, что "могут повторить".
Дружба цвета хаки
Тот московский фестиваль пришелся, как принято говорить, на самый разгар хрущевской "оттепели" (которая, казалось, только начинается). Сталин еще преспокойно лежал в Мавзолее, не подозревая, что вскоре его оттуда вытащат и закопают под кремлевской стеной, кукуруза еще не расцвела на полях, абстракционистов никто не замечал и не клеймил. Короче, все было относительно спокойно, почти хорошо. Первый советский искусственный спутник уже был готов, и его тайно везли на Байконур, чтобы осенью он начал наматывать витки вокруг нашего шарика, где на Кубе партизанили Фидель Кастро и Че Гевара, половина Европы шагала по пути социализма, а Северная Корея отбилась от американцев и костенела в идеях чучхе. Ракет и атомных бомб у СССР становилось все больше, а вместе с ними прибавлялось друзей на планете. Почему бы не созвать их на фестиваль?
Цель была простой – показать миру, как хорошо живется при социализме. И доказать заодно, что никакого "железного занавеса", о котором говорил Черчилль, не существует. Заходи к нам в гости кто хочет! Особенно по предварительному одобрению Политбюро.
Москву начали готовить к фестивалю.
И это было не сложно. Потому что за десять лет до этого столица отмечала 800-летний юбилей и в первый раз "похорошела" трудами немецких военнопленных и отечественного контингента из спецлагерей. Кое-что сломали, кое-что построили. В частности, знаменитые московские "высотки", которые, пусть и снизу вверх, но все-таки бросали вызов американским небоскребам.
Конечно, в центре оставалось множество "пережитков старины", обветшавших особняков, а за пределами Садового кольца начинались ряды бараков, но все это можно было быстренько покрасить и отмыть из поливальных машин, а где особенно страшно – обсадить цветочными клумбами. Для этого мобилизовали около ста тысяч человек, и работа закипела.
Укладывали новый асфальт, сажали деревья, отмывали от многолетней пыли стекла домов и витрины магазинов. Открыли несколько новых станций метро. На Москву-реку пригнали первую, только что изобретенную, "Ракету" – скоростной катер на подводных крыльях.
Правда, некоторый "затык" был с автобусами, которым предстояло везти гостей из аэропорта. То есть автобусы были, даже венгерские "Икарусы" и новомодные микроавтобусы (первый советский образец подобной машины так и назывался – "фестиваль"). Но их оказалось мало. Тогда организаторы решили, что подойдут обычные грузовики, кузова которых можно оборудовать удобными лавочками. Пускай гости неспешно едут – и осматривают фестивальную Москву, как будто бы из кабриолета. Слава богу, не зима!
Но тут вдруг выяснилось, что все грузовики в СССР покрашены в цвет "хаки". Об этом еще при Сталине позаботилось Министерство обороны – чтобы весь автотранспорт в любую минуту мог отправиться на войну. Кто же мог знать, что вместо войны будет фестиваль молодежи за мир! Да не простой, а всемирный. Что делать?
Перекрашивать? Министерство обороны было против. Потому что фестивали приходят и уходят, а стратегический противник остается.
После бесплодных переговоров с генералами организаторы в отчаянии позвонили Хрущеву. И тот мгновенно издал указ, что все грузовые машины, кроме принадлежащих военным частям, могут краситься в любой цвет.
В любой!
Хоть в розовый!
Поскольку розовой нитрокраски в СССР все равно отродясь не было, покрасили в салатовый и грязно-синий. И вздохнули с облегчением.
Но была еще одна проблема: голуби.
Рождение "голубя мира"
Легенда гласит, что в 1949 году Анри Матисс подарил своему другу Пабло Пикассо живого голубя, с которого и была нарисована знаменитая "Палома Пикассо", выбранная в качестве эмблемы первого Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Праге. Сам художник был удивлен решением фестивального жюри, считая голубей злыми и драчливыми птицами. Хотя свою дочь он называл именно голубиным именем – Палома.
Но популярность – страшная сила – Пикассо приходилось рисовать "Голубку" вновь и вновь, по заказу борцов за мир по всему миру и лично своего друга Луи Арагона, который эти миролюбивые движения успешно курировал за счет денег, поступавших из СССР.
К середине 1950-х озверевший от этих заказов Пикассо начал рисовать "птичку" всего несколькими линиями. Такой вариант оказался еще популярней. Пикассо в досаде перешел на одну линию – и "голубка" сделалась вечным символом, подобно кресту, полумесяцу и знаку инь-ян. Теперь она стала логотипом московского фестиваля, и с этим приходилось считаться.
Во-первых, в Москве открыли выставку Пикассо, на которую ломились толпы истосковавшихся по несоветскому искусству людей.
Во-вторых, решено было разводить голубей. Срочно!
Когда-то в Москве с голубями все было прекрасно, но в Гражданскую войну их съели во время голода. Потом голубятни и голубятники снова вернулись в город, но ненадолго: началась Вторая мировая, и было приказано в трехдневный срок сдать почтовых голубей в управления милиции "в целях недопущения использования враждебными элементами". Попав в милицию, голуби на свободу уже не вернулись. Поэтому в послевоенной Москве доминирующими формами птичьей фауны были вороны и воробьи.
Для подготовки к фестивалю пришлось закупать за границей, где птица пожирнее, тысячи голубиных особей, строить "голубиные инкубаторы", собирать голубятников-энтузиастов и восстанавливать развалившиеся голубятни по всей Москве. Ответственными за размножение этого вида пернатых назначались все подряд – от пионеров до профессоров биофака МГУ.
По заданию комсомола на каждом предприятии возвели голубятню, к которой прикрепили голубятника-любителя из числа работников (платили ему полную зарплату за то, что он стоял на крыше и свистел). В итоге к лету 1957 года над московскими крышами гоняли бесчисленные стаи белых голубей, загаживавших памятники и иную муниципальную собственность.
Итак, все приготовили, можно было созывать гостей.
– Докажите, что вы Пикассо.
Он одним взмахом карандаша изобразил голубя мира, и его пропустили. Фурцева тоже забыла приглашение, и её не пускают.
– Я министр культуры СССР!
– Чем вы это можете доказать? Вот Пикассо тоже забыл билет, и ему пришлось рисовать.
– А кто такой Пикассо?
– Всё в порядке, госпожа министр культуры, можете проходить!
"22 400 тыс. квадратных километров без единой рекламы Кока-колы"
Приглашали на фестиваль разнообразных "левых", явно сочувствовавших идеям коммунизма. Найти таких людей в любой стране было не проблемой, особенно в Африке и в Латинской Америке, откуда планировалось заполучить большую часть гостей. Но некоторые гости прибывали из Европы. Среди них небольшой колумбийский народный ансамбль, который уже несколько лет зарабатывал концертами в Западной Германии. Колумбийцы – они такие: всегда в путешествиях, всегда собирают деньги на революции и благополучно их проедают. Но – ради революции! Как же их не пригласить?
Буквально накануне их отъезда в Москву с этими веселыми ребятами познакомился странствующий 30-летний журналист с "многоэтажным", типично испанским именем, который недавно остался без работы. Его газету закрыла очередная колумбийская диктатура, и он путешествовал по миру без определенной цели. Просто из любопытства. Узнав, что музыканты едут в СССР, журналист уговорил вписать его в члены ансамбля, и таким образом "зайцем" отправился в Москву, в гнездилище светлого советского будущего. Позднее он написал об этом очерк с абсолютно непонятным для советского человека названием: "СССР: 22 400 квадратных километров без единой рекламы Кока-колы".
Как вы, наверное, уже догадались, звали этого журналиста Габриэль Хосе де ла Конкордиа Гарсиа Маркес. Он жаждал приключений – и он их получил.
На страницах очерка Маркес рассказывает, как сразу после пересечения советской границы в их поезд прямо из-под земли (возле путей открылся люк) полезли солдаты с автоматами, как потом их купе закидывали цветами, а в Москве толпы едва не набрасывались на гостей фестиваля: "Все хотели увидеть, потрогать иностранца, удостовериться, что он сделан из той же плоти и крови. Мы встречали русских, никогда и в глаза не видавших иностранца".
И точно, иностранцы даже в Москве с конца 30-х годов почти не встречались, за исключением редких дипломатов и иностранных специалистов. Теперь же на фестиваль их привезли "оптом", как будто компенсируя дефицит заграничных жителей – 34 000 голов из 131 страны! Что? Мало?
Легкая борьба с легким поведением
Но для гигантской России это была капля в море. Капля, которую страна жадно слизывала своим нежным языком. В Москву на фестиваль ехали граждане со всей страны – все, кому дозволялось.
Правда, дозволялось не всем. Столицу основательно "почистили": говорят, за несколько недель до фестиваля резко увеличилось количество поездов, уходивших с московских вокзалов. Составы без номеров в расписании, с наглухо закрытыми дверями и окнами. Они везли, как тогда говорилось, "за 101 километр" разный нежелательный элемент: нищих побирушек и инвалидов (которых в СССР не должно было быть), мелких хулиганов и карманников… Что же касается серьезных "воров в законе", то, говорят, за месяц до открытия фестиваля они собрались на сходку где-то в Анапе и единодушно постановили временно свернуть воровскую деятельность в столице. Решение это, впрочем, было продиктовано не патриотическими побуждениями, а элементарной осторожностью. Обокрасть иностранца – уже не уголовная, а "политическая" статья. Так что лучше остеречься. Но жриц любви это не касалось, и московские девушки легкого поведения возлагали на фестиваль большие надежды.
В милиции и в КГБ об этом прекрасно знали (там, что называется, "держали руку на пульсе", порой даже ценой морального облика сотрудников). Но у правоохранителей возникала – страшно сказать – настоящая этическая проблема. Многие девушки были юные, прогрессивные, с высшим образованием. Прямо как большинство участников фестиваля. Не девушки, а украшение Москвы! Но вот беда, проститутки. Говорить об этом вслух, тем более сажать в тюрьму или вывозить за сто первый километр было неудобно. Вдруг слухи пойдут, иностранные газетчики что-то напишут… Но и оставлять их на свободе вроде как нельзя. Что делать?
Проблему решили варварским, но относительно "гуманным" способом. Организовали несколько облав в парках и на улицах, в излюбленных местах работы столичных "дам полусвета". В облавах участвовали морально крепкие оперативники и парикмахеры с машинками для стрижки. Девушек хватали и, несмотря на истошный визг и сопротивление, "портили" им прическу, выстригая широкие полосы от затылка до лба. Мода на панков тогда еще в СССР не пришла, поэтому несчастные прятались по квартирам и на улицу больше не выходили.
А в остальном "демократизация" московской жизни определенно достигла точки таяния культа личности. На открытых площадках в парках "давали" джазовые концерты, милиция снисходительно позволяла распивать спиртные напитки в неположенных местах, и количество красных лозунгов, славивших "дело Ленина", сократилось до минимума, уступив место "голубке" Пикассо и символическому разноцветному пятилепестковому цветку, символизирующему дружбу континентов.
Приехавших гостей кое-как распихали по гостиницам и освобожденным для этой цели студенческим общежитиям (студентов, хоть лето только начиналось, отправили "на картошку"). А что делать? Шутка ли, устроить в послевоенной Москве больше тридцати тысяч человек с какими-никакими удобствами!
Но и тут как-то справились. Одних поселили в центре, других на окраине. Приставили к ним 10 тысяч переводчиков (по большей части из студентов, изучавших языки) и 50 тысяч секретных сотрудников, в которых благодаря Сталину недостатка не было.
Тут же случился анекдот. Сексоты, приставленные к китайской делегации, донесли, что слово "фестиваль" по-китайски звучит неблагозвучно, и напоминает известное русское слово: xyi yan. С переводчиком в КГБ немедленно была проведена работа, и к утру в китайском языке нашелся подходящий синоним, не настораживающий русское ухо. Он и употреблялся все три недели при работе с китайской делегацией, хотя сами китайцы порой забывались. В остальном мир между народами креп, и все было готово к открытию.
Секс с комсомольским огоньком
Но в день, когда фестиваль начался, в Москве, еще не приученной к пробкам, случился жуткий затор. 28 июля колонны делегатов должны были двинуться от ВДНХ по проспекту Мира и далее проследовать по Садовому кольцу до Зубовской площади, а оттуда – по Пироговке до Лужников, где планировалась церемония открытия. Но на улицы (особенно на Садовую и на 1-ю Мещанскую, только что названную в честь фестиваля проспектом Мира) высыпали такие толпы народу, что движение остановилось. Люди забрасывали машины и автобусы цветами, подходили к открытым бортам и окнам и братались с гостями, так что колонны едва двигались, и открытие фестиваля пришлось перенести на час.
По задумке организаторов, которую утвердила Фурцева, после концерта и торжественного открытия (когда над Лужниками в небо было выпущено несколько десятков тысяч воздушных шаров) начинались "фестивальные дни", которые продолжались почти две недели, до 11 августа. Гуляния (для них был открыт Парк Культуры и – невиданное дело – Кремль!), конкурсы песен и танцев, концерты в залах и под открытым небом, лекции и снова гуляния… В конце июля начался Международный кинофестиваль, на котором показывали фильмы Анджея Вайды, Марселя Камю, научно-популярные короткометражки Жак-Ива Кусто и многое другое… Одним словом, настоящая "вольница", к которой за несколько недель начали привыкать не только гости фестиваля (им-то привыкать не приходилось), но и сами москвичи, которые начали слабо подозревать, что жизнь вообще устроена совсем не так, как принято было думать в Советском Союзе.
В том числе – в смысле секса.
В гостях фестиваля было много невиданного: раскованность африканцев, изысканная утонченность испанцев, грация и обаяние латиноамериканцев… И вскоре московские девушки – студентки, комсомолки! – начали преодолевать стеснение. К ужасу правоохранителей, на вторую неделю фестиваля они прочно заняли место "выстриженных" проституток. И языковый барьер им не мешал, потому что часто и до разговоров не доходило. Красавцев-иностранцев вечерами подкарауливали у гостиниц и общежитий, обнимали, целовали и волокли в кусты, стараясь не поцарапать комсомольскими значками. "Летучие" патрули милиции, метавшиеся по городу, не могли за всем уследить – и порой среди ночи перед милиционерами, заехавшими в парк и осветившими его фарами, представала такая картина греха, что впору было увольняться.
Не удивительно, что через 9 месяцев в СССР стали рождаться дети, мягко говоря, не славянской внешности. Впрочем, "детей фестиваля", как их потом окрестили в народе (темнокожих, смуглых, с азиатским разрезом глаз), согласно статистике, на свет появилось не так уж много, всего 300 или 500, но ведь среди их отцов вполне могли быть европеоиды, да и генетика – сложная наука…
Но гости и хозяева фестиваля также не гнушались и простых алкогольных радостей. Это милиция понимала – и даже почти одобряла. По крайней мере, Маркес вспоминает, как его и нескольких пьяных москвичей в два часа ночи наряд милиции развозил по домам. Писателя поразило, как вежливо (даже почти нежно!) обращались милиционеры с пьяными, доводя их прямо до дверей их квартир. Самого Маркеса тоже доставили до его гостиницы и, убедившись, что он вполне может идти сам, вежливо откланялись. Для Москвы и до, и после фестиваля ситуация фантастическая.
Голуби не вечны
Вольная атмосфера развязывала языки. Даже разговоры на политические темы перестали быть совсем запретными, хотя, как вспоминает Маркес, в большинстве своем о Сталине никто говорить не хотел. Но все с воодушевлением переводили разговор на тему, что "сейчас – совсем другое дело, не то, что раньше!". Сам Маркес, как и большинство приехавших на фестиваль "леваков", относился к Сталину как к тирану, но даже близко не представлял, какую мрачную роль тот сыграл в истории СССР.
Журналист отстоял огромную очередь в мавзолей, чтобы воочию посмотреть на тело генералиссимуса, и остался под впечатлением: "Сталин спит без малейших угрызений совести. На вид это человек спокойного ума, добрый друг, не без чувства юмора". Поэтому, когда однажды ему попалась в спутницы пожилая женщина – переводчица, которая начала рассказывать про преступления "усача" (она употребляла по-испански именно это слово, чтобы не привлекать внимание водителя, который вез Маркеса на какое-то мероприятие), он подумал, что женщина безумна. Не может быть все, что она рассказывает: про пытки, убийства, уничтожение интеллигенции, лагеря на миллионы человек, правдой. То, что его смелая спутница была менее сумасшедшей, чем вся остальная страна, в которой он побывал, Маркес понял лишь спустя много лет.
Да, иностранцам в 1957 году показывали "парадную" Москву. Но и москвичам показывали вполне "парадных" иностранцев, сочувствующих коммунистическим идеям. Да и продолжался этот "праздник непослушания" всего полтора месяца. Вскоре все вернулось в прежнее русло: джаз и авангардную живопись запретили, за джинсы забирали в милицию, а целоваться на улицах опять стало предосудительно. И все-таки, глотнув немного свободы (а в истории России таких драгоценных глотков совсем не много), многие почувствовали, что существует иная, несоветская реальность.
Конечно, она казалась очень хрупкой, очень условной – как "голубка", придуманная коммунистом Пикассо и ставшая символом борьбы за мир. За многие десятилетия штрихи этого символа примелькались, разошлись по множеству других фестивалей в соцстранах, стали почти пошлыми и неприличными, фальшивыми, как заявления с коммунистических трибун о том, что вооруженный тысячами ядерных бомб СССР будто бы "борется за мир". Да и сами фестивали молодежи и студентов становились все скучнее. И, разумеется, после распада Советского Союза они полностью прекратились. Казалось, что навсегда.
Но нет.
С легкой руки российского руководства в 1997 году фестиваль провели в Гаване, чтобы потешить умирающего Фиделя Кастро. Потом в Алжире, Каракасе, Претории, Киото… Во всех девизах этих фестивалей – традиционно – присутствовали слова о борьбе за мир, о борьбе против войны. Первый фестиваль, который обошелся без этих лозунгов, прошел в России осенью 2017 года – через три года после захвата Крыма и начала войны в Донбассе. "Голубка" Пикассо на этом мероприятии смотрелась крайне странно.
Да что тут говорить, "вечный" фестивальный символ оказался в опале уже в 2014 году, когда за него легко можно было попасть в полицию. Именно так случилось с моим другом, который просто достал из кармана маленького бумажного голубка во время митинга на Манежной площади. "Ты что, за мир?" – спросили его полицейские и поволокли в автозак.
Дерево Маркеса
Что же будет в 2024 году? О чем может быть фестиваль, который хотят вновь организовать российские власти (они ведь "могут повторить")? Фестиваль, на котором будет нельзя сказать ни единого слова против войны? Даже по меркам 1957 года это кажется какой-то кафкианской действительностью…
Маркес, пробывший в СССР чуть больше месяца, в своем очерке писал: "Когда мне разъяснили в Москве, в чем смысл сталинской системы, я не обнаружил в ней ни одной детали, не описанной ранее в книгах Кафки".
Фестиваль 1957 года завершился в середине августа. Гости разъезжались. Уехал и Маркес, волшебное зрение которого помогло ему увидеть в Советской России несколько фантасмагорических черт, возможно, позднее вплетенных в ткань "Ста лет одиночества" и "Осени патриарха". Напоследок каждый из гостей должен был посадить саженец липы, дуба, каштана или яблони в одном из московских скверов.
Великий писатель вроде бы тоже посадил деревце где-то на Речном вокзале, и романтически настроенные поклонники до сих пор ищут "дерево Маркеса". Впрочем, шансы что оно выжило в России, не велики: большая часть "фестивальных" деревьев давно погибла и заменена новыми саженцами, более устойчивыми к нашему суровому климату.
