Поэтессу Нину Подгоричани в 1938 году обвинили в том, что она готовилась убить наркома иностранных дел Максима Литвинова. Приговоренная к 8 годам заключения по 58-й статье, она была осуждена еще дважды и провела 17 лет в ссылках и лагерях.
Чтобы не пропускать главные материалы Сибирь.Реалии, подпишитесь на наш YouTube, инстаграм и телеграм
В 1963 году журналисту и теоретику шахмат Виктору Хенкину дали прочесть стихотворение "Хлеб" никому тогда не известной поэтессы Нины Подгоричани. Она писала о том, как умирающие от голода зэки лепили в сталинских лагерях шахматные фигурки из хлебного мякиша. Начиналось стихотворение с таких строк:
Кто никогда голодным не был,
Кто от цинги не распухал,
Тот разве знает цену хлеба,
Тот разве крошки подбирал?
Чьи прегрешенья искупали
Мы за решеткою тюрьмы?..
Там цену хлеба мы узнали,
Хлебнули горя вдоволь мы.
"Великолепные строки, полные глубокого смысла и выстраданных чувств!" – к такому выводу пришел Хенкин и решил во что бы то ни стало опубликовать стихи в "Бюллетене Центрального шахматного клуба СССР", который он редактировал. Но хоть на дворе и была хрущевская оттепель, сделать это оказалось непросто.
Из книги шахматиста Виктора Хенкина "Шахматы без пощады":
"В те времена ни одна печатная строка не могла увидеть свет без цензуры. Когда журнальные полосы легли на стол уполномоченной Главлита при нашем издательстве В.Данковой, она вызвала меня "на ковер" и, скривив губы, спросила: "Чьи это прегрешенья искупала за решеткою тюрьмы поэтесса?" Риторическая недомолвка могла стать поводом для запрета публикации, поскольку о любых прегрешениях советской власти говорить вслух не полагалось.
И тут меня осенило.
– А ведь нашей поэтессе сто пятьдесят лет, – сказал я вкрадчиво.
– И что из того? – удивилась уполномоченная Главлита.
– А то, – произнес я торжественно, – что прегрешенья она искупала еще при проклятом царизме!
Вера Ивановна Данкова была женщиной невредной. Собачья работа, связанная с необходимостью постоянно что-то запрещать и вычеркивать, утомляла ее. Предложенная мною лазейка показалась ей удачной. Она, улыбнулась и, ставя разрешительный штамп, произнесла заговорщицким тоном:
– Значит, при "проклятом царизме"? Так и договоримся.
Ей тоже нужна была легенда на всякий случай".
Напечатав "Хлеб", Хенкин буквально вернул Нину Подгоричани из небытия. Она уже не надеялась когда-нибудь снова увидеть напечатанными свои стихи.
"Умение современного человека одеваться в чувства всех веков"
Графиня Нина Подгоричани-Петрович происходила из старинного сербского рода Далмацкой провинции Центы. Первым в этом роду, кто служил России, стал Иван Михайлович Подгоричани. В 1759 году он в должности полковника принял участие в Семилетней войне, участвовал во взятии Берлина и "весьма отлично в храбрости себя оказал". В 1765 году Екатерина II пожаловала ему "за ревностную службу" село и деревню в тогдашней Белгородской губернии в вечное и потомственное владение. Императрица писала о Подгоричани графу Алексею Орлову: "Что касается до его усердия, храбрости, а также искусства в военном деле, о том все не сомневаются".
Дослужившись до генерал-майора, в 1769 году Подгоричани представил патент от Венецианской республики, доказывающий, что его предки носили графский титул, и был произведен в графское достоинство Высочайшим указом Правительствующему Сенату.
Племянник героя Семилетней войны – генерал-майор Георгий Петрович Подгоричани, отличившийся в битве с турками под Фокшанами, не имел наследников. Поэтому он выхлопотал разрешение передать графский титул своему двоюродному брату Юрию Филипповичу Пéтровичу, также потомку древнего графского рода. Так появилась двойная фамилия – Подгоричани-Пéтрович.
Родной дед поэтессы Александр Николаевич Подгоричани-Петрович – статский советник, камер-юнкер Двора, служил Волынским вице-губернатором. Он женился на наследнице знатного рода графине Агриппине Платоновне, дочери Платона Александровича Ширинского-Шихматова, министра народного просвещения России и члена Государственного совета. Благодаря этому браку родословная Нины Подгоричани стала еще более блистательной.
Отец поэтессы Михаил Александрович Подгоричани-Петрович, выпускник юридического факультета Петербургского университета, был женат на дочери статского советника Ольге Петровне Матереевой. В этом браке родилось четверо детей: три дочери – Милица, Нина, Ольга – и сын Вадим.
С 1908 года Михаил Александрович был председателем Томского окружного суда и вел большую общественную работу: был вице-председателем губернского попечительного о тюрьмах комитета, членом попечительства о народной трезвости, председателем правления окружного благотворительного судебного общества и членом правления Томского общества покровительства лицам, освобождаемым из мест заключения. А графиня Ольга Петровна была председателем общества попечительства об арестных детях.
Михаил Александрович почти все время проводил на работе, но домашние дела тоже требовали его внимания. Средняя дочь Нина, появившаяся на свет 17 декабря 1889 года, с детства отличалась слабым здоровьем, а в 1909 году заболела туберкулезом легких. Родителям приходилось постоянно отправлять ее на лечение в санатории Крыма, Швейцарии, Франции… Все это не помешало Нине получить отличное образование. Она знала не только европейские, но и восточные языки, была блестящим знатоком персидского и еще в 18-летнем возрасте перевела с бенгальского одноактную пьесу "Читра" Рабиндраната Тагора.
В последние мирные месяцы Серебряного века, весной 1914 года стихи Подгоричани впервые были напечатаны в столичном журнале "Жатва". Критики отметили в них "изысканную манерность, умение современного человека одеваться в чувства всех веков". А оформила это издание старшая сестра Милица. В следующем году она вышла замуж за шляхтича Владислава Горбацкого и уехала с ним в Краков. На родину она больше не вернется.
22 января 1916 года Нина Подгоричани дебютировала и на поэтической сцене, выступив в московском Политехническом музее. В ставшем популярным благодаря Ахматовой образе "полумонахини-полублудницы" она читала с эстрады такие строки: "Приходите вереницей / В дверь раскрытую мою. / Я, забытая блудница, / Песни новые спою".
"Оказалась в состоянии сохранить барский образ жизни"
Революционный 1917 год начался с потерь: в ночь с 3 на 4 марта погиб Вадим Подгоричани, старший брат Нины. Выпускник Морского корпуса, он командовал минным заградителем "Зея" и был убит восставшими матросами.
Октябрьская революция застала семейство Подгоричани в Омске, где Михаил Александрович возглавлял окружной суд. Найти общий язык с новыми властями он не сумел: первое же заседание Омского революционного трибунала 28 декабря 1917 года было посвящено делу председателя суда Подгоричани-Петровича и кассира суда Засухиной. Их обвинили в "неподчинении Советской власти и растрате народных денег". Дело было прекращено лишь в августе 1918 года, после того как Омск стал столицей белой России. А в январе 1919 года адмирал Колчак назначил графа Подгоричани сенатором Правительствующего сената.
Пока отец был занят политикой, дочь Нина всецело посвятила себя литературе. Ее стихи печатались в омской прессе и пользовались популярностью, несмотря на "женственно капризную, слегка изломанную лиру" – по характеристике поэта и журналиста Александра Булдеева. Нина написала кукольную комедию под названием "Увы!" и появлялась перед публикой в образе Арлекина. А еще графиня держала в Омске литературный салон, который упоминается во многих мемуарах. Писатель и литературный критик Сергей Ауслендер называл его "просвещенным осколком столичных салонов". Летом 1919 года там побывал писатель Борис Четвериков, оставивший подробные воспоминания об этом визите в автобиографической повести "Стежки-дорожки".
Из воспоминаний Бориса Четверикова:
"Мы получили изящное, по всем правилам светского этикета приглашение к графине Подгоричани. Для Бурлюка, вероятно, это было не в новинку, а я сроду не бывал ни у каких графинь и княгинь.
… Можно себе представить, каких денежек стоило этой Подгоричани здесь, в небольшом городишке, кишмя кишевшем военщиной и немыслимо переполненном понаехавшей знатью, понаехавшими иностранцами, все-таки ухитриться занять своей особой просторный дом. Мало этого, Подгоричани обставила этот дом с наивозможнейшей роскошью. Надо удивляться, как она ухитрилась не только сама уехать из южных губерний, но и вывезти хрусталь, фарфор, золото и серебро, ковры, зеркала, стильную мебель. Мало того, она набрала целый штат опытной, вышколенной прислуги. И наконец сумела выискать и здесь, на чужбине, с полдюжины юношей, полностью владевших тем, что именуется хорошим тоном и состоит из заученных слов, поклонов, комплиментов, улыбок, острот и умения пить вино маленькими глотками. Словом, и здесь, в Омске, графиня Подгоричани оказалась в состоянии сохранить барский образ жизни, даже устраивать журфиксы.
После ужина все перешли в гостиную, где было много ковров, много диванов, козеток, пуфов и масса диванных подушек. Наверное, при перевозке из Москвы или Петербурга, или откуда там, для них пришлось отвести целый товарный вагон. Некоторые юноши привычно, отработанно легли на полу, локтями утонув в подушках. Другие сели на спинку кресла, на ручку кресла. Кое-кто развалился на диване. Были поданы коньяк, ямайский ром… Кто-то прочел кусочек Верлена. Кто-то обнаружил знание Михаила Кузмина! Затем Бурлюк прогремел не свое, а Маяковского: "Мама, скажите Леле, у меня пожар сердца". Попросили что-нибудь прочесть и меня…"
– Четвериков напрасно пытается очернить хозяйку салона, – отмечает исследователь творчества поэтессы Дмитрий Сафонов (имя изменено из соображений безопасности). – У Нины Подгоричани не было ни необходимости искать свободный дом в Омске, ни тем более обставлять его "вывезенной из южных губерний" мебелью. Она принимала гостей в родительском особняке на улице Учебной, 56. Этот особняк, конечно же, производил сильное впечатление дореволюционной роскошью посреди бушующей вокруг Гражданской войны, но эта роскошь не была показной. Да и сама Нина Подгоричани занималась не только салоном. Она собственноручно изготавливала кукол, чтобы продавать их на ею же организованных благотворительных базарах. Вся выручка шла "в пользу колоний для детей убитых и увечных воинов" колчаковской армии.
Интересное свидетельство о Нине Подгоричани тех лет сохранила детская писательница Софья Прокофьева. Ее мама Мария Коровина приехала в Омск с больным туберкулезом мужем – художником Валентином Яковлевым.
Из воспоминаний Софьи Прокофьевой:
"Однажды той же осенью в дверь их скромной квартирки постучала причудливо одетая дама в шляпке, густо украшенной перьями. На ней была шубка из дорогого меха, яркий шарф, заколотый сверкающей брошью.
– Нина Михайловна Подгоричани. Графиня! – Она протянула маме обезьянью лапку. – А ваш муж художник Яковлев. Знаю, знаю!
Мама пригласила ее войти. Она небрежно скинула шляпку, рассыпав по полу пестрые перья. Они сели пить чай.
Нина Михайловна была необычайно худа, маленького роста. Глаза ее невозможно было разглядеть, на ней были очки с такими выпуклыми стеклами, что ее серо-зеленые глаза двоились и расплывались.
– У меня в Омске неплохой дом, – она говорила чуть манерно, с французским прононсом. — Балы, музыка, танцы, хорошие вина… Но вы приходите, приходите… В Москве мой дом конфисковали. Там у меня был лестница из оникса. И зимний сад. Ко мне часто приходил Бальмонт. Он любил там ночевать под цветами. Утром я отправляла кого-нибудь известить его жену. Он всегда встречал ее одними и теми же словами: "Откуда ты возникла, негодяйка?".
… Графиня осталась ночевать. Мама рассказывала, что ее поразило белье графини из тончайшего шелка с кружевами. Мама расстелила свои штопаные простыни. Впрочем, графиня, похоже, этого просто не заметила.
Впоследствии, уже в Москве, я оценила эту редкую, добрую, бесконечно мужественную женщину. … Долгие годы мы дружили. Судьба ее была поистине трагична".
"И порнография, и философские фрагменты"
Красная армия наступала, и в ноябре 1919 года граф Подгоричани-Петрович с женой и дочерьми отправился на восток вслед за отступающими частями белых. Так графское семейство оказалась в Иркутске. Вскоре младшая дочь Ольга эмигрировала в Харбин с мужем – офицером Николаем Каменским. Как и старшая сестра Милица, она тоже никогда больше не вернется в Россию.
13 декабря 1919 года Михаил Александрович Подгоричани-Петрович скончался в возрасте 65 лет и был похоронен на Радищевском кладбище Иркутска. Овдовевшая Ольга Петровна уехала в Харбин, к младшей дочери. Она умерла в начале 1937 года в Кракове, где жила в семье Милицы.
Нина Подгоричани осталась совсем одна. Неизвестно, почему она не уехала из страны вместе с матерью. Возможно, не позволило состояние здоровья. В сохранившей автобиографии поэтесса пишет: "В 1922 г. заболела туберкулезом коленного сустава, не могла ходить".
Но даже в таком состоянии поэтесса ни минуты не сидела без дела. Она работала в детском театре, писала пьесы, стала участницей "Барки поэтов" – первого Иркутского литературно-художественного объединения (ИЛХО). Журналист Андриан Голянковский описывал царившую в ИЛХО атмосферу так: "Увлекались Александром Блоком, а еще больше Кузминым (крыло эстетов). Но и помимо того, чего тут только не было: и японская поэзия, и гражданские мотивы, и театр марионеток, и порнография, и ритмическая гимнастика, и философские фрагменты".
А еще в Иркутске Нина впервые увлеклась шахматами. Летом 1925 года она приняла участие в женском турнире-томбола, проводившемся в Иркутске по олимпийской системе. А весной следующего года стала первой в истории чемпионкой города, одержав победу в общегородском женском шахматном турнире. Став страстной шахматисткой, она будет всю жизнь воспевать шахматы в стихах.
Там же, в Иркутске, Подгоричани вышла замуж за поэта Михаила Горина, писавшего под псевдонимом Имрэй, с которым познакомилась еще в Омске.
– К сожалению, мы очень мало знаем об этом человеке, – говорит Дмитрий Сафонов. – Известно, что Михаил Горин был мичманом и, вероятно, как и семейство Подгоричани, попал в Иркутск с отступающей армией Колчака. Он тоже был участником "Барки поэтов", а когда в городе установилась советская власть, сотрудничал с газетами "Власть труда" и "Красный стрелок". Дальнейшая его судьба неизвестна, как и годы жизни. Брак с Ниной Подгоричани, по всей видимости, был недолгим.
В конце 1926 года поэтесса переехала в Москву, сделала операцию на коленном суставе и смогла ходить. Она устроилось драматургом в Московский кукольный театр, а в свободное время подрабатывала переводами и шитьем. Ее собственные стихи – в основном детские или посвященные шахматам – под псевдонимом Н. Чани печатали журналы "Шахматы", "64", "Шахматный альманах", "Мурзилка", "Огоньки", "Колхозные ребята". Писала Подгоричани и книжки для детей, обучающихся игре в шахматы.
В столице Нина поселилась у поэта Арсения Смирнова, известного под псевдонимом Арсений Альвинг. Это именно он издавал журнал "Жатва", где в 1914 году были впервые опубликованы стихи Подгоричани. Альвинг стал ее гражданским мужем. Но вместе они пробыли недолго: в 1932 году Альвинг и Подгоричани "разъехались". А в 1934 году Альвинга арестовали и отправили в Бамлаг.
Подгоричани успела выйти замуж еще раз – за автора научно-популярных брошюр по химии Василия Любарского. На этот раз брак был официальным, Нина взяла фамилию мужа. Но и этот союз не продлился долго: 16 января 1938 года поэтессу арестовали по доносу Надежды Белинович – детской писательницы, работавшей вместе с ней журналисткой в "Крестьянской газете".
"Кичилась своим аристократическим происхождением"
Белинович донесла, что графиня якобы "кичилась своим аристократическим происхождением, говорила о том, что она настоящая арийка и что она хотела бы жить в фашистской стране, где родовитым арийцам обеспечена хорошая жизнь". Более того, Подгоричани "негативно отзывалась о Ежове" и симпатизировала Троцкому: "Любарская Н.М. зачитывала мне свое стихотворение, посвященное врагу народа Троцкому, в котором она в весьма теплых тонах отзывалась об этом проходимце (стихотворение это имеет название "Чужой король")".
– Белинович говорит о фрагменте посвященной шахматам поэмы. О Троцком там не было ни слова, а самыми "подозрительными" были строки "Пока чужой король силен, / С ним рядом ферзь, с ним рядом слон…" – поясняет Дмитрий Сафонов. – Чем поэтесса настолько не угодила Белинович, остается загадкой. Подгоричани, по ее собственным словам, всего лишь "шила ей платья и учила стихосложению".
Донос Белинович оказался как нельзя кстати. Знатное происхождение и две родные сестры за границей – в Польше и в Харбине, – делали Подгоричани легкой мишенью. А еще поэтесса имела неосторожность подружиться с Айве Литвиновой, женой наркома иностранных дел Литвинова, которая тоже любила играть в шахматы.
Из следственного дела Нины Подгоричани:
"Драматург Московского кукольного театра – ЛЮБАРСКАЯ Нина Михайловна (литературный псевдоним Н.Чани), полька по национальности, быв. жена графа ПОДГОРИЧАНИ, проживавшая и работавшая в годы гражданской войны в Сибири, на территории, занятой белогвардейцами, имеет братьев и сестер, проживающих в настоящее время в Польше и Италии. Кроме специальности драматурга ЛЮБАРСКАЯ имеет еще одну специальность – портнихи. Как портниха Любарская Н.М. часто посещает жену Наркоминдела т. Литвинова – Айве ЛИТВИНОВУ. … ЛЮБАРСКАЯ Н.М. систематически ведет в окружающей ее среде разную контрреволюционную агитацию, восхваляет врагов народа и выражает озлобленное настроение в отношении руководителей ВКП(б) и членов правительства СССР".
На допросе в Бутырской тюрьме сразу после ареста, 16 января 1938 года, поэтесса отказалась признавать сфабрикованные обвинения. Ее пытали, и уже 28 января она признала себя полностью виновной в том, что была участницей шпионского заговора и собиралась организовать покушение на наркома иностранных дел. Во время очередной шахматной партии с женой Литвинова она якобы собиралась разоружить милиционера (остается лишь гадать, почему, по мнению следователей, милиционер должен был присутствовать при игре в шахматы) и убить наркома.
20 октября 1938 года Особое совещание при НКВД приговорило "бывшую графиню" Любарскую Нину Михайловну к восьми годам исправительно-трудовых лагерей.
Пока поэтесса отбывала срок в Унженском исправительно-трудовом лагере в нынешней Нижегородской области, ее второй муж, Арсений Альвинг, купил себе право на освобождение. Он написал воспевающие БАМ стихи для сборника "Путеармейцы. Стихи и песни лагкоров" и сумел вернуться в Москву, где организовал поэтическую студию в Доме пионеров Ленинградского района.
Из воспоминаний Генриха Сапгира, ученика студии Альвинга:
"Иные из дореволюционной русской интеллигенции не были уничтожены, выжили в тени, затерялись в огромных массах. Еще в детстве мне посчастливилось познакомиться с одним из таких людей, поэтом Арсением Альвингом. … Я лишь недавно узнал, что Альвинг не фамилия, а псевдоним, фамилия Арсения Алексеевича была Смирнов. Но выглядел он все равно Альвингом: всегда в темном костюме с бабочкой, надушенный, какими-то старыми духами от него пахло, каким-то забытым благородством давно ушедшей жизни. Он действительно выглядел дворянином среди всех этих Шариковых".
Когда началась война, заболевший в лагере туберкулезом Альвинг дежурил в часы воздушной тревоги на крыше дома, гасил зажигательные бомбы. А в январе 1942 года умер – по одной версии, от инсульта, по другой – от дистрофии. Друг Альвинга поэт Лев Горнунг вспоминал: "Умирал он зимой 1942 в Москве, – "страшный, в отеках, с трясущимися руками", и был похоронен в женином пальто". Вернувшись в Москву, Нина Подгоричани будет ухаживать за могилой Альвинга до самых последних дней своей жизни.
"Типичный узор шизофреника"
Еще не досидев первый срок, в 1943 году поэтесса получила второй – за участие… в художественной самодеятельности. В деле сохранились ее показания: "В лагерном драмкружке ставили пьесу Николая Островского "Без вины виноватые", мною допускались намеки того, что я тоже без вины виноватая".
– Эта запись сделана рукою следователя. Поэтому не нужно удивляться, что Александра Николаевича Островского он назвал знакомым со школьных лет именем – Николая Островского, автора романа "Как закалялась сталь". Не думаю, что Нина Михайловна могла сама допустить подобную ошибку, – поясняет Дмитрий Сафонов.
24 февраля 1943 года судебная коллегия по уголовным делам Горьковского облсуда приговорила Подгоричани по ст. 58-10 к 5 годам ИТЛ с "поглощением приговора прежней судимостью".
В лагере у поэтессы окончательно испортилось зрение, развился анкилоз коленей, обострился туберкулез легких. К началу второго срока и без того печальное состояние ее здоровья резко ухудшилось. 13 августа 1943 года Подгоричани "в порядке статьи 461 УПК условно-досрочно" освободили из лагеря и отправили в Турковский район Саратовской области. Так начались бесконечные скитания: из села Турки в Касимов, из Касимова в Тарусу, затем в Щекино, в Епифанский район Тульской области и в Косую Гору. Места ссылки менялись, но одно оставалось неизменным: бытовые условия были ужасными.
Из письма Подгоричани поэту Льву Горгунгу:
"Зима тянулась медленно и мучительно. Мне удалось обмануть ее и проходить без пальто. Но валенки она меня заставила купить. Сейчас эти валенки – единственная реальная вещь, которая у меня имеется. Остальное – тень! Тень юбки, тень блузки, тень чулок. … И сама я точно тень, колеблемая ветром. Впрочем, тут такие ветра, что крыши сворачивает".
Графиня прекрасно шила. Она брала заказы и получала оплату продуктами, делала "дергунчиков-паяцев, балерин, негров" на продажу, но жить все равно приходилось впроголодь.
Из воспоминаний писательницы Софьи Прокофьевой:
"Бедная Нина Михайловна! Надо было ее видеть: маленькая, мне по плечо, худенькая, одни косточки, и почти слепая.
… Она писала нам. Один из ее друзей, главврач больницы для душевнобольных, рискнул (по тем временам это был немалый риск) поместить ее в свою клинику.
Ее письма, полные тепла и юмора, всегда кончались какой-нибудь безумной фантастической фразой. Например, что к ней приходят через день то ангелы, то косматые чудовища. Иначе было нельзя, ведь все письма откровенно вскрывались и прочитывались.
Однажды она написала нам: "Здесь – рай. Здесь тепло и кормят".
Потом как-то она прислала нам варежки, сшитые ею самой из грубой черной материи, украшенные разбросанной в беспорядке оранжевой вышивкой.
Эти варежки были на выставке, под ними красовалась надпись "Типичный узор шизофреника".
Я долго их хранила.
Но вдруг нагрянула какая-то комиссия, и главврач, ее друг, вынужден был попросить ее покинуть этот "рай".
Какое-то время она жила под Тарусой, и тогда она чаще приезжала к нам. Но Москва была для нее запретной зоной. Как же она пугалась, если раздавался звонок в дверь. Металась, как запуганный зверек, пряталась…
Потом она купила домик где-то у реки. Однажды она, взяв сумочку с документами, паспорт, пошла отмечаться в милицию или куда-то еще, как было положено для ссыльных – каждый месяц. Была весна, половодье. Она вернулась – а домика нет. Разлившиеся воды реки унесли его.
Мы получили отчаянное письмо. Самое печальное для Нины Михайловны было то, что вместе с домиком уплыла ее любимая кошка.
Мои родители выслали ей денег, чтобы купить новый домик, но кошка исчезла, и Нина Михайловна была безутешна. Одиночество…"
"Какое счастье: хожу по Москве и не боюсь"
16 июля 1949 года Подгоричани неожиданно арестовали в третий раз. И хотя при обыске не удалось найти ничего "антисоветского", 12 октября 1949 года решением Особого совещания МГБ поэтессу отправили на поселение в деревню Бирилюссы Красноярского края. В каких условиях ей там приходилось жить, Подгоричани описала в стихах:
Нету на улице домика хуже,
Осенью он отражается в луже,
Нынче зима – палисадник в снегу,
Даже калитку открыть не могу,
Кажется, домик вот-вот упадет,
Утром прохожий его не найдет,
Скажет: "А может, и не было вовсе"?
Впрочем, жила ведь собачка там Топсик.
Нету на улице домика хуже,
Но и такой он хозяину нужен,
Чей это домик? Увы, это мой,
Адрес: Калинина, номер восьмой.
В этом домике на ул. Калинина, 8, Подгоричани встретила 1953 год. После смерти Сталина она пыталась добиться освобождения, писала председателю Президиума Верховного совета СССР Клименту Ворошилову, министру внутренних дел СССР Лаврентию Берии, а после его расстрела – занявшему место Берии Сергею Круглову. Никакого ответа она не получила.
Из заявления на имя Министра внутренних дел СССР Лаврентия Берия от 15 мая 1953 года от ссыльной Любарской Н.М., проживающей по адресу: Красноярский край, Бирилюссы, ул. Калинина, 8:
"В январе 1938 г. я была арестована и, получив 8 лет, выслана в Томские лагеря. Арест и высылка явились для меня громом среди ясного дня, так как не только преступления, но и никакого правонарушения я за собой не знала.
Оказывается, меня обвинили в том, что я собиралась убить тов. Литвинова. … Почему именно Литвинова и за что? Может быть, потому что была дружна с его женой и бывала у них в доме. …
Через 5 лет меня освободили из Унжлага, как совершенно больную, по актации (я – инвалид 2-й группы по зрению, у меня туберкулез и анкилоз колена, я едва хожу). …
После освобождения я жила в Туле, зарабатывая себе на жизнь шитьем, и была этим удовлетворена. Но вот в 1948 г. снова арест, тюрьма и ссылка в Красноярский край без указания срока. За что?
Никакого нового обвинения предъявлено не было. Клеветник мне известен – это Надежда Сергеевна Белиневич. Меня ознакомили с ее клеветническим доносом при допросах в Туле. Сейчас я почти слепая, 60-летняя старуха, веду нищенское голодное существование, т.к. заработать здесь нет никакой возможности. … Прошу о возвращении к мужу в Москву по месту постоянного жительства".
Освобождения пришлось ждать еще долгие полтора года. Реабилитировали Подгоричани лишь в 1955 году.
Из воспоминаний Софьи Прокофьевой:
"После Двадцатого съезда Нина Михайловна была полностью реабилитирована. Она жила то у нас, то еще у каких-то друзей, ожидая ордер на однокомнатную квартиру.
Она часто с юмором, безо всякой горечи, вспоминала свой роскошный московский дом, конфискованный во время революции. Там была лестница из оникса и большой зимний сад.
Наконец, Нина Михайловна получила свой долгожданный ордер и въехала в свою новую маленькую квартиру.
Она была совершенно счастлива. Нашлись ее тоненькие книжечки, где она обучала детей шахматной игре. Ведь она была незаурядная шахматистка. Рассказывала, что однажды сыграла вничью с Ботвинником. Во всяком случае, он говорил, что не встречал женщин-шахматисток сильнее ее.
Она рассказывала нам:
– Представляете, нет, вы только подумайте, какое счастье: хожу по Москве и не боюсь. Не боюсь, что меня схватят. Даже милиционеров не боюсь!
И это после семнадцати лет, проведенных в тюрьмах, в ссылке, на поселении…"
"Должно быть, я совершенно никчемный человек"
Получив разрешение вернуться в Москву, Подгоричани устроилась переводчиком в Гослитиздат. Переводила стихи с английского, немецкого, французского, румынского, болгарского, чешского, сербского… Единственная книга с собственными стихами, которую ей удалось опубликовать под своей настоящей фамилией, вышла в свет в 1961 году. Эта десятистраничная книжка-ширма для детей старшего школьного возраста "Сначала – налево, потом – направо".
Поэтесса уже потеряла надежду увидеть в печати свои стихи "для взрослых". Однако в феврале 1963 года "Бюллетень ЦШК" благодаря хитрой уловке Виктора Хенкина все же напечатал одно ее стихотворение – "Хлеб". Однако подготовленные в разные годы шесть сборников – "Четки из ладана", "Хрустальные четки", "Рубиновые четки", "Восьмая горизонталь", "Сибирские триолеты" и сборник шахматных стихов – так и не были изданы при жизни поэтессы.
В последние годы жизни Подгоричани рядом с ней был еще один близкий человек – Евсей Черняк, с которым они были знакомы с 1927 года и переписывались все время ссылки. Он вращался в театральной и литературной среде, был хорошо знаком с Алисой Коонен, солистами Большого театра Еленой Степановой, Борисом Евлаховым и пр.
Из письма Нины Подгоричани к Евсею Черняку от 3 декабря 1963 года:
"Дорогой любимый Евсеюшка, сегодня исполнилось 8 лет нашего совместного житья. И я могу сказать: лучшего выбора я сделать не могла.
Я очень сожалею, что в этот вечер не сижу рядом с тобой и не могу выпить за твое здоровье!
Но я могу попросить тебя навещать меня теперь пореже и подумать о себе – ты плохо выглядишь.
А я уже хожу.
Вначале мне было совершенно безразлично, вырвусь ли я из когтей смерти или нет? Потом подумала, что хотелось бы увидеть сборник шахматных стихов. И, если он будет, то это опять-таки благодаря тебе. Ты решил чем-нибудь скрасить остаток жизни старой карги. Спасибо тебе. Сама бы я ничего не сделала.
Евсеюшка, родной, мне так обидно, что я для тебя ничего хорошего не делаю. Должно быть, я совершенно никчемный человек.
Спасибо тебе, Евсеюшка, бесконечное спасибо за все. Надеюсь, что этот 9-й год будет для нас счастливым.
Целую, люблю и нахожу, что ты – лучше всех людей. И горжусь тобой – Нина".
Здоровье поэтессы становилось все хуже. Почти весь последний год своей жизни она провела на больничной койке.
Из воспоминаний Софьи Прокофьевой:
"Конец ее жизни был поистине трагичен.
Она позвонила мне из больницы и просила срочно приехать. Я тотчас же отправилась к ней. И вот что я узнала.
У нее был знакомый художник, кажется, анималист, с которым она подружилась где-то на поселении.
Он умолял ее устроить ему московскую прописку. Больше-де ему ничего не надо. Только прописка. У него есть деньги. Он не стеснит ее, снимет комнату, потом купит себе квартиру.
Надо знать, как знали мы, ее безмерную доброту и доверчивость. Она сочеталась с ним фиктивным браком, прописала его у себя. И он тут же вселился в ее однокомнатную квартирку.
Перенести столько страданий и потерь. Семнадцать лет скитаний из одного чужого дома в другой, голод, выживание из последних сил. И вот снова, в сущности, бездомность.
Больное сердце ее не выдержало этого последнего испытания".
Одно из последних стихотворений поэтессы "Завещание" оканчивалось так:
Подводя итог в последней смете,
Задыхаясь в гневе и тоске,
Брошу вызов обнаглевшей смерти –
"Буду жить на шахматной доске!"
Из воспоминаний профессора Бориса Каплана, племянника Евсея Черняка:
"Когда я в очередной раз пришел ее проведать, мне сказали, что она совсем плоха и несколько раз спрашивала меня. Я подошел к кровати, Нина Михайловна увидела меня и произнесла несколько слов тихим голосом. Я не разобрал их, и она повторила. Я услыхал: "грязью ... колеса ... " По счастью, я догадался: она не могла вспомнить стихотворение Александра Блока "На железной дороге" и оттого мучилась. Я прочел знаменитые последние четыре строки:
"Не подходите к ней с вопросами,
Вам все равно, а ей – довольно:
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена – все больно".
Нина Михайловна благодарно пожала мне руку и отвернулась. В этот день она умерла".
Нина Подгоричани скончалась 15 мая 1964 года. Ее друг Лев Горнунг записал в своем дневнике: "15.5.1964. Сегодня ночью скончалась Нина Михайловна Подгоричани в I Градской больнице. От болезни сердца. Была хороший, умный, талантливый, добрый человек. Не мещанка до мозга костей. Величайший друг всех собак, которых она обожала и жалела".
Похоронили поэтессу на Донском кладбище Москвы. В последний путь ее провожали немногочисленные друзья и Евсей Черняк.
Книга Нины Подгоричани "Четки из ладана", куда включены не только ее "шахматные" стихи, вышла лишь в 2015 году тиражом всего 500 экземпляров.
