Мужчина и женщина, встретившиеся в 1970 году в Ленинграде под надзором офицера КГБ, единственные во всем мире владели языком майя. Юрий Кнорозов в представлении не нуждается. А вот имя Татьяны Проскуряковой из Томска, только недавно стало известно в России за пределами круга лингвистов. Это случилось благодаря выходу русского перевода книги американского антрополога Майкла Ко "Разгадка кода майя"*.
"Мы их все сожгли"
Зимой 1517 года небольшая испанская экспедиция под командованием Франсиско Эрнандеса де Кордоба, отправившаяся из Старого Света с невинной целью захватить несколько сотен рабов на Багамских островах, попала в сильный шторм и сбилась с курса. Ветер вынес корабли к Юкатану, где европейцы встретили необычный и довольно воинственный народ, женщины и мужчины которого ошеломили пришельцев своими многочисленными украшениями из чистого золота.
Так была открыта цивилизация майя, которую испанцы сразу начали "закрывать". У них имелись мушкеты, пушки и Библии, а у местных жителей только пращи, копья и местные боги, так что, казалось, исход предрешен – однако в первом же столкновении Эрнандес был тяжело ранен, и европейцам пришлось ретироваться. Но золото есть золото – и вскоре к Юкатану поплыли десятки и сотни испанских галеонов и каравелл. Они везли не только солдат и оружие, но и неизвестные индейцам "европейские" болезни, такие как оспа и корь, за считаные годы унесшие миллионы жизней.
С исторической точки зрения, для майя все это оказалось крайне не вовремя. Случись экспансия лет на 500 раньше, когда их древняя цивилизация находилась в своем расцвете, и неизвестно, как развернулись бы события. Ведь тогда их государство, возможно, было одним из сильнейших на планете. Но, как говорится, "что-то пошло не так" еще задолго до вмешательства европейцев. Историки до сих пор спорят – то ли истощились почвы и наступил голод, то ли климат стал жарче и иссякли запасы пресной воды… Так или иначе, тысячу лет назад майя уже начали уходить из своих городов, которые мгновенно всасывали в себя джунгли. Население стремительно сокращалось, и испанцам пришлось иметь дело лишь с остатками могущественной когда-то империи, ее последними царями и воинами, тщетно пытавшимися защитить свою землю.
И все равно война продолжалась почти 170 лет – до 1697 года, когда последний независимый город майя Тайясаль был подчинён Испании. Лишь тогда, повнимательней оглядевшись, испанцы начали понимать, что воевали вовсе не с дикарями, а с могущественной когда-то цивилизацией, знавшей секреты строительства и ирригации, построившей величественные храмы и города, в которых, например, имелось такое забытое европейцами бытовое благо, как водопровод. У этой цивилизации, как выяснилось, была своя сложная (и абсолютно "инопланетная" в нашем понимании) система счета, основанная на числах 13 и 20, свой исключительно точный календарь, и своя иероглифическая система письменности. Впрочем, разбираться со всем этим испанские конквистадоры, несшие "в народ" Слово Божие, не собирались. Зная, что майя приносят своим богам кровавые человеческие жертвоприношения, они ни секунды не сомневались, что и все остальное в этой цивилизации – от дьявола. Поэтому попадавшиеся под руку книги (а вернее, "кодексы", как их называли испанцы – длинные бумажные "гармошки", изготовленные из волокон местного растения амате и расписанные иероглифами) они немедленно уничтожали. Так, монах Ди Ландо с недоумением писал в 1541 году, после взятия одного из городов майя: "Мы нашли у них большое количество книг этими буквами и, так как в них не было ничего, в чём не имелось бы суеверия и лжи демона, мы их все сожгли; это их удивительно огорчило и причинило им страдание". Конечно, книгам майя было бы трудно сохраниться и без усердия инквизиторов, ведь известно, что в Латинской Америке главные читатели – термиты, и даже теперь в местных библиотеках трудно найти издание, которому больше ста лет от роду. Иероглифы оставались лишь на притолоках храмов, на стелах и гробницах, но к началу XVII века их уже никто не мог прочитать. Все, владевшие когда-то грамотой, – жрецы, цари и знать – давно были уничтожены испанцами, а простые крестьяне смотрели на эти знаки как на магические символы, хранящие древнюю мудрость, но не имеющие никакого "земного" смысла.
И когда в конце XIX века историки и археологи наконец решили обратиться к изучению письменности майя, их ждало полное разочарование. Эта "азбука" со странными фигурками людей, животных и предметов, вписанных в скругленные прямоугольники, казалась непохожей ни на одну из когда-либо созданных на планете. Даже расшифровка египетских иероглифов (для которых у Шампальона в XIX столетии имелся "Розетский камень" с параллельными текстами на разных языках) оказалась куда более простой задачей. А знаки, оставленные писцами Майя, будто висели в филологическом вакууме. Разговорный язык более-менее сохранился, но благодаря усилиям испанских монахов оставшиеся в живых майя уже несколько веков как перешли на испанский алфавит. Мосты между древней письменностью и речью были полностью сожжены.
После почти столетия безуспешных попыток расшифровки иероглифов майя многие ученые начали даже приходить к выводу, что безграмотные крестьяне, может, и не далеки от истины. Эти знаки стали считать религиозными идеограммами, то есть выражением некоторой идеи или понятия, как, например, значок дискеты на экране компьютера обозначает действие по сохранению файла. Ими записывали не историю, а божественные предзнаменования и туманные пророчества. И вообще, исторических хроник, по мнению ряда исследователей начала XX столетия, у майя не было, потому что это была цивилизация под управлением жрецов, а не светских правителей. Ну, а если так – значит, разобраться в их письменности невозможно. В 1945 году немецкий майянист Пауль Шельхас объявил проблему дешифровки символов майя неразрешимой, а крупнейший специалист в этой области, английский профессор Эрик Томпсон, пришел к неутешительному выводу, что в лучшем случае удастся "угадать" лишь отдельные значения иероглифов. Их ведь не к чему "привязать", поскольку они не повествуют о человеческой жизни.
Но прошло всего несколько лет – и мир майянистики буквально перевернулся с ног на голову благодаря открытиям, сделанным не профессиональными историками-майянистами, а 30-летним советским лингвистом Юрием Кнорозовым и американской художницей русского происхождения Татьяной Проскуряковой.
Юрий Кнорозов. Кошки и иероглифы
До конца жизни Кнорозов был убежден, что главным событием, которое помогло ему расшифровать иероглифы майя, был удар, который он получил в пятилетнем возрасте, играя в лапту у себя на родине, под Харьковом. Именно тогда, после получасовой потери сознания, будто бы и открылись его удивительные способности. Дальнейшая его биография развивалась в стиле жестоких советских фантасмагорий: в школе он увлекся биологией и в 16 лет попытался поступить на факультет психиатрии Харьковского медицинского института, однако не прошел медкомиссию, которая заподозрила, что в данной дисциплине Кнорозову уместней быть объектом, а не врачом. Тогда он легко поступил на истфак и увлекся шаманскими практиками и древнеегипетскими иероглифами, в которых за полтора года стал разбираться не хуже преподавателей. В 1941-м его призвали на фронт, где он почти сразу попал в "котел" под Черниговом, чудом остался жив и, бросив оружие, сумел пробраться к родным под Харьков, на оккупированную территорию. Прячась от немцев, в подвале при свечах, Кнорозов продолжал изучать египетские иероглифы по знаменитому учебнику Гардинера (который был с ним даже на фронте) и к 1942 году настолько преуспел, что обнаружил в нем 16 ошибок.
Весной, после неудачной Харьковской операции Советской армии, ему вместе с матерью (и, возможно, при помощи египетских богов) удалось вместе с отступающими войсками выйти за линию фронта – и к началу 1943 года добраться до Москвы, где он каким-то чудом поступил в МГУ и продолжил занятия египтологией. В 1944-м его снова призвали в армию, но на фронт страдающий плоскостопием Кнорозов уже не попал, прослужив полтора года в резерве – и это отчасти вывело его из-под удара как человека, находившегося во время войны на оккупированных территориях. Его даже наградили медалью "За победу над Германией", а в 1947 году он уже защитил диплом в МГУ, перевелся в аспирантуру при Ленинградском музее этнографии, и в тот же год страстно увлекся загадкой письменности майя.
Материал для анализа у Кнорозова был крайне скудный – копия одного из четырех сохранившихся "кодексов" майя, так называемый "Дрезденский кодекс", полученная из библиотеки побежденного Берлина, и известная всем майянистам рукопись XVI века "Сообщения о делах в Юкатане" епископа Диего де Ланда, в которой автор при помощи местных жителей пытается сопоставить иероглифы с буквами испанского алфавита. Эта книга, которую по идее автора следовало применить как "Розетский камень" при дешифровке надписей майя, была "камнем преткновения" уже для нескольких поколений майянистов. Никому не удавалось с ее помощью прочесть ни одного знака. Однако мощный ум Кнорозова необычайно легко решил эту задачу: оказалось, что знаки майя, приведенные де Ландо, соответствуют не произношению испанских букв, как считали предыдущие исследователи, а названиям этих букв! То есть, например, J надо было читать как "jota", а L как "ele".
В каждом знаке оказалось по несколько слогов, и, "разобрав" иероглифы на части, Кнорозов сумел восстановить их звучание, а затем опознал в этих звуках некоторые слова до сих пор существующего юкатекского языка, родственного языку майя. То есть это был набор знаков, которым записывалась реальная речь. Некоторые обозначали отдельные звуки, другие – сразу целые слова или языковые конструкции.
"Ваше задание выполнено — письменность майя расшифрована. Эта письменность оказалась, как я и предполагал, иероглификой", – написал он своему научному руководителю в 1951 году. Вскоре в журнале "Советская этнография" появилась его статья с сенсационными результатами исследования, но перед ней (в духе эпохи) красовалось предисловие-"паровоз" главного редактора журнала под названием "Англо-американская антропология на службе империализма". Майя, не майя – так уж тогда в СССР было принято.
Как ни смешно, именно это предисловие на многие годы "выбросило" работу Кнорозова из круга интересов майянистов, потому что англичанин Эрик Томпсон, с возмущением реагировавший на идею, будто иероглифы майя могут быть фонетическими знаками, сразу нашел к чему придраться. Он объявил советского ученого идеологическим приспособленцем и спекулянтом, следующим марксистским догмам. Когда в 1956 году Кнорозову удалось выбраться из СССР на конгресс американистов в Копенгагене, ученики Томпсона устроили ему форменный разнос, обвинив в научной нечистоплотности и даже плагиате.
Впрочем, в СССР Кнорозова тоже не слишком жаловали. Хотя число сторонников его метода росло, а сам он уже был доктором наук, жизнь его складывалась столь же неприкаянно, как и раньше. Он продолжал обитать в маленькой комнате питерской коммуналки и до конца жизни работал в темном углу одного из обшарпанных кабинетов музея этнографии. Женился, но жена покинула его через несколько лет. Другое существо, скрашивавшее его одиночество, – сиамская кошка по имени Аспида – тоже куда-то сбежала. Но с кошкой было проще, он завел новую. Кошки не отвлекали от работы, а может, даже помогали, и во многих своих поздних работах Кнорозов то ли в шутку, то ли всерьез указывал их в качестве соавторов.
Говорят, начиная с середины 50-х годов он выпивал ежедневно не меньше бутылки водки, но среди питерских ученых это считалось самым обычным делом (до сих пор мозги некоторых российских интеллектуалов работают на спирту – и это почти безопасно в сфере гуманитарных наук). Ни водка, ни одиночество не помешали Кнорозову дожить до 76 лет, когда в конце 90-х для большинства майянистов он уже стал легендой – наравне со своим давно почившим (но от того не менее авторитетным) извечным оппонентом, Эриком Томпсоном…
Возможно, борьба Томпсона и Кнорозова в мировой майянистике так и закончилась бы ничем, отложив расшифровку текстов исчезнувшей цивилизации еще на полсотни лет. Но вмешался случай. Еще одна русская, которую Томпсон (да и кто-либо другой) никак не смог бы уличить в марксистском подходе. Ведь это была его американская коллега, Татьяна Проскурякова.
Татьяна Проскурякова. Из Томска – в Пенсильванию
Татьяна Проскурякова родилась в Томске в 1909 году. Она была младшей дочерью инженера-химика Авенира Проскурякова, за два года до того женившегося на московской красавице, генеральской дочери Алле Некрасовой, которая, влюбившись в молодого инженера во время путешествия по Сибири, решилась вопреки воле родителей отправиться к возлюбленному в Томск. По некоторым сведениям, семья матери состояла в родстве с потомками поэта Николая Некрасова, но точных сведений об этом не сохранилось. Зато наверняка известно, что жить в Сибири молодоженам и их детям – Тане и ее старшей сестре Ксении – довелось недолго. Началась Первая мировая война, и, как некогда в государствах майя, в Российской империи все пошло не так.
Вечная ошибка русской власти: ввязываться в войну с уверенностью, что она не продлится больше года. Впрочем, в 1914 году так считали все враждующие стороны, но затяжная "траншейная война" преподнесла неожиданный сюрприз. Запасов снарядов, орудий и амуниции в России стало не хватать, и уже в 1915 году пришлось начать закупки в США. Вот почему Авенир Проскуряков, которого по состоянию здоровья не взяли на фронт, как опытный инженер был включен в состав комиссии по проверке качества боеприпасов и командирован в Америку. Он решил отправиться туда вместе со своей семьей.
Так началось первое приключение Тани Проскуряковой. Они отплывали из Архангельска в самом конце навигации, и пароход сразу после выхода из порта застрял во льдах. Несколько дней ледокол тщетно пытался его освободить, но судно не двигалось с места. Между тем Ксения, а затем и Татьяна слегли с высокой температурой – у них обнаружилась скарлатина. В конце концов капитан корабля, опасаясь за жизнь детей, распорядился эвакуировать их вместе с матерью – и на руках матросов по льду девочек перенесли на берег. Спустя несколько дней льды начали двигаться, корабль освободился, и отец в одиночестве отправился в Америку, а остальная семья вернулась к родственникам, в Москву.
Переход через бурную Атлантику был опасен, в проливах свирепствовали немецкие субмарины, но, добравшись до американского берега и присмотревшись к неизвестной для себя стране, Авенир твердо решил, что семье следует воссоединиться. Ему казалось, что здесь куда больше свободы, чем в России – и в письмах он уговаривал супругу и дочерей при первой возможности отправиться в путь. Наконец спустя полгода, на небольшом корабле, который две недели нещадно качало в бурном океане, Проскуряковы прибыли в США. В тот же день отец повел всю семью в один из лучших ресторанов Нью-Йорка. К ним присоединилась и их спутница, с которой мать Татьяны подружилась во время путешествия. Когда все сели за столик, она достала сигареты и закурила. Почти в то же мгновение к ней подошел официант, заявивший, что женщинам здесь курить не разрешается. Таня огляделась – и, увидев, что почти все мужчины вокруг безостановочно курят, с возмущением повернулась к отцу:
– А ты говорил, что это свободная страна!
Позже она рассказывала друзьям, что именно в тот момент решила однажды начать курить. И правда, на свой шестнадцатый день рождения Татьяна попросила у сестры сигарету, закурила и драматически вошла в комнату, где собрались гости. Впрочем, скандала не последовало – в семье уважали право детей на самостоятельный выбор. В том числе и религиозный. Когда спустя несколько лет Авенир, а следом за ним супруга и старшая дочь присоединились к квакерам и начали регулярно посещать богослужения, Татьяна осталась убежденной атеисткой – и это ничуть не отдалило ее от семьи. Разве что за гордый характер к ней приклеилось прозвище "Герцогиня", которое оставалось с ней все школьные и студенческие годы…
Проскуряковы сняли дом в Пенсильвании, где располагались заводы по производству боеприпасов, которые должен был инспектировать отец, но вскоре в Петербурге грянул большевистский переворот – и Авенир решил, что семье лучше остаться в Америке. Ему, квалифицированному инженеру, ничего не стоило найти новую работу, поэтому денег хватало. Он даже помог переехать в США нескольким родственникам, в том числе сестре-художнице Людмиле, поселившейся в их доме. Они быстро подружились с Татьяной, и с этого момента началось ее увлечение живописью, повлиявшее на всю дальнейшую жизнь.
В 1926 году она поступила в Пенсильванский колледж на отделение живописи и графики, и блестяще окончила его – как раз в разгар "Великой депрессии", в 1930 году. Работы по специальности практически не было, ей приходилось подрабатывать продавщицей в магазине и лишь иногда делать проекты для маленьких дизайнерских фирм или чертежи в архитектурных бюро. Наконец, она устроилась в ателье, где нужны были эскизы для вышивки. В моду входили восточные мотивы – и Татьяна в поисках вдохновения стала заглядывать в университетский музей, где заинтересовалась археологией. Она даже прослушала курс для аспирантов, и подала заявку на участие в экспедиции в Иран – однако женщин в такое путешествие тогда не брали. Но она продолжала ходить в музей, и именно тогда у нее возник интерес к майянистике.
Позднее, рассказывая об этом периоде своей жизни студентам, Татьяна часто вспоминала, что буквально за полгода ей удалось перечитать все книги, посвященные цивилизации майя, какие имелись в университетской библиотеке. И, после восхищенных возгласов, следовавших за этими словами, с улыбкой добавляла:
– Впрочем, их тогда было всего шесть.
Да, изучение майя, начавшееся в конце XIX столетия, шло крайне неторопливо. Но как раз в начале 30-х годов знаменитый летчик Чарльз Линдберг обнаружил и сфотографировал с воздуха несколько заброшенных городов майя посреди джунглей, и интерес к древней цивилизации вспыхнул с новой силой. Фонд Карнеги начал активно финансировать новые работы по изучению Латинской Америки, и Пенсильванский университет, где к тому моменту Татьяна уже работала волонтером, копируя рисунки из древних рукописей, тоже готовил свою экспедицию. Талант рисовальщицы заметили – и в 1936 году один из знаменитых археологов-майянистов Линтон Саттертуэйт пригласил ее принять участие в раскопках Пьедрас-Неграс, где Татьяна должна была сделать рисунки-реконструкции памятника. Разумеется, она с радостью согласилась.
Черные камни
Их путь шел по джунглям, от Монте-Кристо, через древний город майя Паленка, руины которого уже были расчищены от дикой растительности предыдущими экспедициями. Для Проскуряковой это был новый и захватывающий мир, где все казалось необыкновенным. Когда спускались сумерки, воздух наполнился ревом обезьян-ревунов, и этот резкий звук, поначалу пугавший Таню, вскоре стал для нее родным и привычным, как шум города, который она покинула несколько недель назад. Десятилетия спустя она вспоминала, что именно в Паленке, впервые увидев элегантный Храм Солнца, поняла, что нашла дело своей жизни.
Караван продолжал путь через гватемальские джунгли, и спустя неделю прибыл в Пьедрас-Неграс (в переводе с испанского "Черные камни") – на место, где когда-то располагалась древняя столица майя. Теперь здесь не было никого, кроме десятка сотрудников американской экспедиции и полусотни подсобных рабочих, поставивших палатки прямо среди величественных руин огромного города.
Как пишет в своей книге "Разгадка кода майя" Майкл Ко,
"…Условия в археологических экспедициях варьируются от спартанских и даже отвратительных на одном конце шкалы комфорта до роскошных на другом. К какой категории относился Пьедрас-Неграс, сомнений нет: говорят, мальчик-слуга в форме каждый вечер подавал археологам коктейли (Саттертуэйт любил сухой мартини)."
Сама Татьяна вспоминала, что дамы, присутствующие на раскопках, после работы должны были надевать вечерние платья и проводить время в палатке-гостиной, обсуждая вместе с мужчинами новые находки и теории.
Это, безусловно, была идеальная экспедиция! И очень скоро Проскурякова стала в ней одной из главных фигур. Ее мастерские рисунки скульптур и строений сразу впечатлили Саттертуэйта, и сама она обнаружила, что начинает понимать логику построек майя. В один из вечеров, работая над очередным эскизом, она заметила, что, судя по всем признакам, с тыльной стороны храма должна находиться широкая лестница. Саттертуэйт отнесся к этому мнению скептически, но на следующий день позволил Татьяне начать самостоятельные раскопки в нужном месте – и спустя буквально несколько часов там действительно обнаружились ступени, ведущие наверх.
Реконструкцию акрополя Пьедрас-Неграс Татьяна завершила уже по возвращении в Филадельфию, и ее работа так впечатлила одного из ведущих археологов института Карнеги Сильвануса Морли, что он немедленно заказал ее копию, а спустя два года пригласил Проскурякову в мексиканскую экспедицию, в древний город Копан, где давно уже велись раскопки. В 1939 году Татьяна получила должность сотрудника института и вновь отправилась в джунгли.
Во владениях дона Густаво
Но Копан, в отличие от чинной и благопристойной экспедиции Саттертуэйта, по воспоминаниям современников, в те времена был "тем еще местечком". Всей программой раскопок здесь руководил весьма колоритный норвежец Густав Стрёмсвик, или Гас, который тоже попал в археологию не с "парадного подъезда".
Вообще-то еще за пять лет до того Гас служил простым матросом на норвежском каботажном судне, которое проходило мимо берегов Мексики. Как-то вечером, напившись и повздорив с капитаном, он решил бежать, и, увидев, что до берега не далеко, выпрыгнул за борт. Дойдя до ближайшего порта, капитан сообщил в полицию о матросе-дезертире, но как раз в эти дни на берег выбросило тело человека, по всем приметам похожего на беглеца, – и, недолго думая, местные жители и полицейские похоронили его, воткнув над могильным холмом табличку, что здесь, мол, покоится Густав Стремсвик. С тех пор Гас каждый год приезжал на это место, чтобы выпить бутылку бренди и пролить скупую слезу над своей могилой.
Благо, ездить было не далеко. Едва обсохнув и протрезвев после бегства с корабля, Гас решил, что ему неплохо бы найти работу, – и вскоре добрался до Копана, где, как он слышал, что-то раскапывали какие-то гринго. Одним из этих гринго как раз был Сильванус Морли, оценивший позднее таланты Проскуряковой. Вероятно, у него вообще был наметанный глаз на людей – потому что, едва взглянув на Гаса, он сразу понял, что этот человек нужен экспедиции. И, безусловно, не ошибся. Стремсвик оказался мастером на все руки: он умел строить, делать мебель, чинить экспедиционные грузовики, организовывать снабжение экспедиции, командовать землекопами и поварами, а спустя два года начал отлично разбираться в планах раскопок – и Морли решил включить его в проект Карнеги. К моменту приезда Проскуряковой Гас уже считался одним из лучших полевых археологов института.
Однако пить меньше Густав, разумеется, не стал – и поэтому непосвященным в его таланты могло показаться, что в лагере экспедиции царит полная анархия. Вереницы пустых бутылок на столах свидетельствовали о ежедневных возлияниях, а разбросанные там и сям колоды карт красноречиво намекали, что игра в покер – любимое времяпрепровождение сотрудников института Карнеги по вечерам. Однако, по воспоминаниям Татьяны, встретили ее радушно:
"Все собрались за этим огромным столом, заставленным бутылками и стаканами, и ждали меня с шампанским, виски и всякими другими вещами. Первое, что сказал мне Гас, было: а где патроны?". Патроны она, кстати, привезла – и от этой новости Стремсвик пришел в прекрасное расположение духа, предложив немедленно выпить, а затем сесть за партию в покер. Чтобы не чувствовать себя "белой вороной", застенчивая Татьяна немного пригубила шампанского, но от игры отказалась и отправилась к себе в комнату спать, заперев дверь на замок. Однако посреди ночи она проснулась от чувства, что рядом с ней кто-то есть. И правда, посреди комнаты, слегка покачиваясь, стоял какой-то индеец, озадаченно глядевший на нее.
– Где дон Густаво? – с интересом спросил он.
Спросонья Татьяна с трудом сообразила, что, очевидно, он разыскивает Гаса. От идиотизма ситуации ее вдруг охватил истерический смех. Глядя на нее, расхохотался и индеец, да так, что согнулся от хохота чуть не пополам.
– Он был такой пьяный… Мы ищем теперь его…
– Ну, идите и поищите на улице, он, может, упал в какую-нибудь яму на раскопках!
Индеец расхохотался еще сильнее, и чуть не упал от хохота на пол.
– Да, конечно! Мы так и делаем всегда по субботам!"
Все еще смеясь, он повернулся к двери и выскользнул на улицу, после чего Татьяна поняла, что замки в экспедиционном домике вообще не работают.
Но не слишком-то работали и люди. Особенно по утрам.
Раздраженная местным распорядком (а, вернее, его отсутствием), спустя несколько дней Проскурякова пошла на крайние меры. Однажды утром, когда, по ее мнению, всем давно уже следовало быть на раскопках, она открыла дверь комнаты Густава Стрёмсвика и запустила туда его попугая. Вскоре все услышали двойной громкий вопль: попугай стал выщипывать Стрёмсвику усы.
Казалось, это должно стать началом страшной вражды – но Густав пришел от выходки Тани в полный восторг, и со смехом объявил, что отныне будет подчиняться Проскуряковой, раз она вооружилась такой страшной птицей. Если, конечно, они за это немедленно выпьют.
Трудно сказать, чей взгляд на экспедиционный быт в итоге одержал верх – однако, судя по фотографиям того времени, где Проскурякова почти всегда держит в одной руке свою неизменную сигарету, а в другой – початую бутылку пива, ей удалось полностью адаптироваться к непривычному режиму лагеря…
Конец прекрасной теории
Потом было еще множество экспедиций, Гватемала и Белиз, Гондурас и Сальвадор, и вновь Мексика. Невыносимая жара, тропические ливни, работа по 12 часов, и страстные споры с коллегами до утра… К концу 50-х годов реконструкции Проскуряковой стали классикой майянистики, по ним преподавали в университетах, она защитила диссертацию, переехала в Кембридж, и считалась одним из ведущих специалистов по архитектуре майя. И все-таки главное открытие, которое теперь чаще всего связывают с ее именем, Проскурякова совершила в области, которая ее сперва почти не интересовала. Письменность майя была для нее скорее одним из элементов архитектурных украшений, орнаментом, наделенным каким-то смыслом и структурой. Возможно, именно поэтому она заметила то, что ускользало от глаз других исследователей.
Это открытие произошло именно там, где она когда-то начала свои полевые работы, в Пьедрас-Неграс – вернее, на материале, который она оттуда привезла. Внимательно изучая свои рисунки десятков каменных стел, расставленных вокруг центрального храма в определенном порядке, Проскурякова обнаружила, что многие изображения и иероглифы на них повторяются. Различаются только даты. И эти даты в рядах стел примерно соответствуют протяженности человеческой жизни – от 30 до 80 лет. Вскоре у нее не осталось никаких сомнений, что дата, связанная с "иероглифом перевернутой лягушки", – это дата рождения человека, изображенного сидящим в нише, а дата, связанная с другим иероглифом, – это дата вступления на трон. Наконец, последняя дата – время смерти. Были обозначены датами и другие события, которые Проскурякова сумела идентифицировать как победы в войнах и захват пленников. Но между повторяющимися иероглифами были уникальные для каждого ряда стел – и Проскурякова предположила, что ими записаны имена правителей. Так оно и оказалось.
Ей впервые удалось прочитать историю майя! И речь, безусловно, шла не о богах и не о жрецах, а о правителях, о политике и конкуренции разных городов, о войнах и перемириях. Красивая идея, которую многие десятилетия пропагандировал Эрик Томпсон – о том, что майя были цивилизацией жрецов и звездочетов, а вся их письменность – идеограммы, посвященные богам и предсказаниям, была разрушена в одно мгновение. Маленькая 22-страничная статья "Историческое содержание в датированных памятниках из Пьедрас-Неграс", опубликованная Проскуряковой в 1960 году, стала едва ли не самой важной научной работой за всю историю майянистики.
Когда она позвонила Томпсону и рассказала о своем открытии, он, разумеется, немедленно ответил, что "этого не может быть". Но, прочитав статью, немедленно сел писать Проскуряковой письмо.
"Вы, конечно, правы. Это опровергает мою заветную теорию о том, что майя настолько превосходили всё остальное человечество, что запрещали наносить на стелы записи о своих войнах, триумфах и взаимных истреблениях. Конечно, жаль – но теории и создаются затем, чтобы их опровергали".
Так рухнул последний бастион "старой" майянистики, открывая дорогу для новых методов дешифровки иероглифов майя – в том числе и для метода Кнорозова, который сама Проскурякова давно уже пропагандировала среди своих американских коллег. Она мечтала лично встретиться со знаменитым, и одновременно безвестным советским ученым, но это было трудно – во второй половине 60-х Кнорозов, раздражавший своим сумасшедшим видом и дирекцию Ленинградского музея этнографии, и сотрудников "особого" отдела, стал "невыездным". Им удалось увидеться всего раз, в 1970 году, когда Татьяна на один день приехала в Ленинград на научную конференцию – и сразу отправилась в музей. Но разговора не получилось, потому что рядом с ней, прекрасно говорящей по-русски, неотлучно находился "переводчик", сотрудник КГБ, которого в обязательном порядке приставляли тогда к каждому иностранцу. Мнительный Кнорозов почти не раскрывал рта. Возможно, им было бы проще поговорить на языке майя, но оба знали, что его окончательная расшифровка потребует еще многих десятилетий, а может быть, и столетия
Конечно, у них не было этого времени.
Татьяна Проскурякова умерла 30 августа 1985 года в Массачусетсе, и спустя годы ее прах был захоронен друзьями и учениками на самой высокой точке акрополя Пьедрас-Неграс – в месте, откуда видны все десятки стел, повествующих о долгой истории этого города. Могила Кнорозова – на Ковалевском кладбище под Петербургом, и над ней установлен памятник с надписью иероглифами и датами жизни по календарю майя. В сущности, это противоположные точки земного шара. Но некоторые иероглифы совпадают.
И все-таки до сих пор мы знаем о цивилизации майя чуть больше, чем ничего. Их письменность расшифрована на 75 процентов, но книг ("кодексов") почти не осталось, и археологам приходится довольствоваться иероглифами, высеченными на камне, и косвенными источниками. Но и то, что мы знаем, не укладывается в голове. Кровавые обряды жертвоприношений, рассечение тел и вырывание у пленников еще бьющихся сердец. Странное мистическое отношение к крови (даже правители каждый год должны были совершать ритуальное кровопускание, протыкая специальными шипами свои языки и даже гениталии). Сумасшедшая по нашим меркам система счета и загадочный календарь, берущий свое начало за три тысячелетия до нашей эры и окончившийся в 2012 году – но не датой "конца света", как предполагали не слишком сведущие в майянистике журналисты, а переходом к новой эпохе, для которой, если бы древние майя сохранили свое государство, просто понадобился бы новый календарный цикл. Ну, и, конечно, кое-что другое – например, драматургия, которая скорее всего современных зрителей тоже могла ошеломить. Например, в пьесе (которую пересказывали испанским монахам в XVI веке последние обитатели одного из городов майя) речь идет о царе Кече-ачи, который захвачен в плен. Царь-захватчик предлагает его усыновить, и тем сохранить ему жизнь, но Кече-ачи предпочитает лучше умереть, чем предать своё племя. Нюанс этого представления (которое, видимо, происходило не слишком часто) – в том, что актер, исполняющий роль Кече-ачи, всегда умирал по-настоящему…
Да, все это не позволяет изучать цивилизацию майя как часть "обычной" человеческой истории. Для того чтобы хоть что-то о ней понять, нужна доля сумасшествия и одержимости – как у Кнорозова или Проскуряковой. Простому человеку она кажется страшной и отталкивающей. Но кто знает. Может быть, и наша, вроде бы гуманная и логичная цивилизация, когда-нибудь покажется кому-то воплощением зла. Они не найдут в ней "ничего, в чём не имелось бы суеверия и лжи демона". Наши картины и книги будут сожжены, наши файлы навсегда стерты. И что мы хотели сказать, когда писали эти строки, доподлинно не узнает никто.
P. S.
Научные труды Татьяны Проскуряковой до сих пор не переведены на русский язык. Мы приводим краткий список её самых важных работ:
Классическая скульптура майя, 1950
Исторические данные в надписях Яшчилана, 1963–1964
Женские портреты в искусстве майя, 1961
Владыки царства майя, 1961
История майя (посмертное издание)
* Текст из архива Сибирь.Реалии
