Джеймс Холман, знаменитый "незрячий путешественник", в 1822 году отправился в Россию и добрался до озера Байкал, но был заподозрен в шпионаже и насильно выдворен из страны. Его уникальные записки о российском путешествии, опубликованные почти 200 лет назад, до сих пор не переведены на русский язык.
Осенью 1822 года, незадолго до конца навигации, в Санкт-Петербурге появился странный человек с чуть кругловатым добрым лицом, украшенным изящными бакенбардами. Его дорожный наряд выглядел стильно и безупречно, что, несомненно, наводило на мысль о его английском происхождении, а осанка изобличала человека военного.
Странность была не в выражении лица и не в одежде, а в поведении: он ходил по улицам и, кажется, постоянно к чему-то прислушивался и принюхивался. Иногда останавливался, ударяя о мостовую кончиком упругой стальной трости, сам себе о чем-то кивал и стремительно продолжал путь. Он шёл так решительно, что ни одному случайному наблюдателю не пришло бы в голову, что человек этот, идущий по незнакомой дороге в незнакомой стране, абсолютно слеп.
Джеймс Холман – так звали этого джентльмена – совершал уже не первое своё путешествие за пределы Англии. Сын аптекаря из маленького городка Эксетер на побережье Ла-Манша, он, подобно известным персонажам Дефо и Свифта, впервые покинул родной дом и нанялся юнгой на военный корабль в 12 лет. Разумеется, в юном возрасте зрение его было безупречно, а здоровья хватало на все тяготы морской службы. К 21 году Джеймс дослужился до звания лейтенанта, прошёл немало морей, побывал во множестве стран. Однако после очередного плавания через Атлантику где-то у берегов Америки его поразил странный недуг: началось воспаление суставов, с которым корабельный врач не мог справиться ни одним известным ему способом. К концу путешествия, продлившегося более года, Джеймс уже не мог самостоятельно встать с корабельной койки. По прибытии в Англию его отправили в госпиталь, где воспаление удалось убавить, но болезнь приняла новую форму: она поразила глаза. За считаные месяцы Холман лишился зрения, и, хотя мог теперь ходить почти не испытывая боли, чувствовал себя столь же беспомощным, как слепой котёнок. Это сходство усугублялось его добродушным и чуть растерянным лицом, по которому порой блуждала виноватая улыбка. За такой внешностью трудно было заподозрить сильный характер – казалось, она больше подходит для церковной паперти, на которой в начале XIX века оказывались все слепые. Но Джеймс, хотя ему была назначена небольшая военная пенсия и комната с пансионом в Виндзорском замке, стремился к большему. Он начал упражняться, пытаясь "обмануть" свою слепоту и вернуться к нормальной жизни. Он заново учился писать, оттачивал свой слух, тренировал обоняние, чтобы определять места по запахам. Спустя много месяцев упражнений он обнаружил в себе новые удивительные способности. Слух настолько обострился, что начал улавливать эхо, отражённое от некоторых предметов. Подобно эхо-локатору летучей мыши, он создавал в сознании Холмана приблизительное представление о внешнем мире. Зачастую ему даже не нужно было использовать трость – достаточно лишь внимательно прислушиваться к звуку собственных шагов.
Вместо обычных глаз у него есть глаза во рту, в носу и ушах
Он не просто вернулся к нормальной жизни, но и решительно начал её с "чистого листа", отправившись изучать медицину и литературу в Эдинбургском университете. Спустя три года Джеймс с блеском сдал экзамены, хотя каждую лекцию, чтобы запомнить, ему приходилось прослушивать по нескольку раз. Все это обострило его память и дало представление о том, как пишутся книги (знание, которое позднее пригодились в полной мере). Увы, боли в суставах за эти годы никуда не ушли, они накатывали новыми и новыми приступами. Врачи советовали средиземноморский климат, уговаривая отправиться на юг Франции. И Холман последовал их совету. Правда, у него почти не было денег, и, переплыв на корабле Ла-Манш, дальше он добирался к Лазурному берегу пешком и с попутными повозками. Не зная ни слова по-французски, зачастую не вполне понимая, где находится, он за несколько месяцев не только легко достиг своей цели, но и обрёл множество друзей и восхищённых поклонников. По дороге у него даже случилось несколько романов, поскольку на женщин обаятельная внешность и манеры слепого путешественника производили неизгладимое впечатление. Когда он добрался до Монпелье, о нем уже знала вся Франция. Журналист Уильям Джердан, встретившись с Холманом, написал о нем восхищенную статью: "Вместо обычных глаз у него есть глаза во рту, в носу и ушах. Кроме того, у него есть глаза и в голове, которые никогда не моргают".
С каждым днём Холман чувствовал себя уверенней, ему все больше нравилась дорога и дорожные приключения. Пробыв год во Франции, он отправился в Италию, где прошёл по всем достопримечательностям, кроме картинных галерей. Он поднимался на купол собора Святого Петра в Риме и даже пытался дотянуться до установленного на нем креста, а затем доехал до Помпеи и поднялся на Везувий. Он подошёл к горячему вулкану настолько близко, что трость (которой он нащупывал обрыв) нагрелась и слегка оплавилась на конце.
За два года, проведённых во Франции и Италии, здоровье Холмана вполне поправилось, суставы перестали болеть. К тому же в Англию он вернулся почти мировой знаменитостью и за полгода надиктовал книгу о своём европейском путешествии. И пока она писалась, необыкновенный слепой все более увлекался идеей новой одиночной экспедиции, на этот раз кругосветной.
В 20-е годы XIX века на такое путешествие в одиночку не решался почти никто, а для незрячего оно и вовсе казалось невозможным. Разве что за большие деньги, в каютах крепких океанских кораблей... Но Холман располагал лишь небольшими средствами, которые дала продажа первой книги. Он рассчитывал доплыть до Петербурга, отправиться через Сибирь в Монголию, пробраться в Китай, оттуда на кораблях достичь Сандвичевых островов и Кейп-Хорна, пересечь Южную Америку, перебраться в Африку и вернуться в Европу через Средиземное море. Первым важным пунктом на его пути должен был стать Иркутск, где можно было тогда оформить бумаги для путешествия по Азии, через Монголию и Китай...
Казалось, что имя Сибири связано в их сознании только с ужасом
Начало путешествия оказалось не слишком удачным. Едва выйдя в устье Темзы, корабль, на котором плыл Холман, немедленно попал в свирепый шторм, и лишь чудом его не выбросило на мель. Едва пережив первое испытание, слепой путешественник столкнулся со вторым в виде российских таможенников, которые наотрез отказывались пропустить его на территорию Российской империи, если не получат два десятка бутылок хорошего виски. После долгого торга и препирательств компромисс, как водится в таких случаях, был достигнут – но серьёзно облегчил карманы путешественника. Дальше все пошло лучше и по более знакомому для Джеймса "европейскому" сценарию: он легко привлёк внимание светского общества Петербурга и даже был представлен при дворе. Перезимовав в северной столице, заведя несколько милых интрижек и множество добрых друзей, к лету он перебрался в Москву, откуда планировал как можно быстрее двинуться на Восток. И в Москве, и в Петербурге почти каждый, с кем он встречался, пытался отговорить его от этого шага. "Казалось, что имя Сибири связано в их сознании только с ужасом", – писал он позднее в своих записках. Но отступать было не в правилах Джеймса Холмана. В начале лета он купил дорожный возок (который позднее пришлось сменить на сани с тёплым пологом), нанял возницу и отправился в путь. Вскоре ему пришлось познать и постоянные укусы комаров, и ночные заморозки, и непроезжие дороги – все то, о чем предупреждали его городские жители. Но, день за днём продвигаясь на восток, Холман ухитрялся не только удобно обустроить свой кочевой быт, но и соблюдать спасительную, по его мнению, осторожность. Вот что он писал в своих путевых заметках:
"Во время путешествия по Сибири я подкреплял силы самыми простыми закусками. Завтрак, из-за частых трудностей с добыванием воды и огня, чтобы её вскипятить, был самой сложно организуемой трапезой. Чай, сахар, масло и хлеб я всегда имел при себе. Сервировать обед было быстрее и проще, так как для этого нужно было только открыть нашу продуктовую корзину и выложить её содержимое на стол, запивая еду квасом из деревянной бочки, который был нашим единственным напитком.
Мой слуга-татарин часто предлагал приготовить для меня обед, особенно, когда ему удавалось поймать рыбу, но, зная о том, что его соотечественники имеют обычай добавлять в свою стряпню восковые свечи, чтобы придать блюду вкус, я не решался испытывать на себе кулинарные таланты моего слуги".
Так или иначе, спустя несколько месяцев Холману удалось достигнуть Тобольска без малейшего ущерба для своего пищеварения, за что он был щедро вознаграждён торжественной встречей и приёмами, где шампанское лилось рекой, а на стол подавались вполне европейские яства. Впрочем, сам город, хоть и лежащий для него в звучащей темноте, не произвёл на Холмана никакого впечатления.
Я ошибочно принял вице-губернатора за какое-то неизвестное мне сибирское животное
"Проведя неделю в этом городе, где я не нашёл ничего интересного, за исключением приятного общества, – писал он – я начал обдумывать продолжение моего путешествия на Восток. В это время я познакомился с одним русским джентльменом, который был крайне заинтересован в том, чтобы задержать меня в Тобольске. Он был медик и настойчиво уверял, что за небольшую плату в размере 10 рублей он мог бы в течение шести месяцев восстановить моё зрение. Впрочем, сей джентльмен тут же добавил, что, если я захочу дать ему больше денег, он не станет отказываться.
Предложение было великодушным, но мой предыдущий опыт лечения слепоты, кажется, истощил мою веру, поэтому я без энтузиазма выслушал план тобольского медика, который собирался подвергнуть мои глазные яблоки воздействию электрического тока. К тому же, этот человек вёл себя слишком эгоистично, чтобы дать мне возможность поверить в силу его таланта...
Вечером накануне моего отъезда я делал визиты и посетил дом тобольского губернатора, который с любопытством расспрашивал меня об отдалённых странах, где я побывал. Когда, среди прочих мест, я упомянул остров Святой Елены, он воскликнул, что у него есть рисунки этого острова, и, принеся их из соседней комнаты, поинтересовался моим мнением о том, насколько изображения соответствуют реальности. Это был только один из многих случаев, когда люди, с которыми я общался, забывали о моем недостатке зрения и вспоминали об этом только, когда неосторожным движением руки я опрокидывал чашку чая или ронял со стола какой-нибудь предмет. Другие, напротив, помнили о том, что я лишён способности видеть, но делали неправильные выводы и начинали кричать мне в ухо, как будто я был глухой. Я уже привык к такому поведению окружающих, особенно людей малознакомых, которые обязательно повышают голос в моем присутствии.
Не могу, однако, умолчать о том, что и сам я в тот вечер дал повод для смеха. Когда губернатор удалился в соседнюю комнату за изображениями острова Святой Елены, я громко спросил у присутствующих, что за странное животное издаёт такие необычные звуки, напоминающие рычание? К несчастью, источником звука оказался вице-губернатор Тобольска, который страдал заложенностью носа и к тому же имел крошечный рост, из-за чего голова чиновника едва возвышалась над столом, как, скажем, у крупного ньюфаундленда. Я же ошибочно принял вице-губернатора за какое-то неизвестное мне сибирское животное".
Эти путевые заметки, вошедшие позднее в книгу о путешествии, ясно свидетельствуют, как копится и оттачивается опыт слепого путешественника, наделяя его в обход слепоты каким-то особенным внимательным зрением в отношении людей и их характеров. То же можно сказать о его памяти, которая в отсутствие зрительных образов демонстрирует удивительную цепкость и склонность к ироническим парадоксам. Таким образом, слепота как бы становилась его союзником. Впрочем, спустя несколько месяцев, добравшись до Иркутска и встретив там не менее тёплый приём, Холман обнаружил, что и здесь его ожидает очередное предложение избавиться от слепоты чудесным способом, пусть не столь прогрессивным, как электричество, зато проверенным тысячелетиями и дожившим до наших дней:
"Большинство моих добрых знакомых в Иркутске чрезвычайно сочувствовали состоянию моих глаз и очень советовали прибегнуть к помощи святого Иннокентия, чьи останки хранились в расположенном неподалеку монастыре. Моё любопытство было настолько возбуждено их рассказами о необъяснимых исцелениях, что я решил испробовать на себе эту чудесную силу. С этой целью, однажды утром, в сопровождении моей знакомой леди и её мужа, я отправился в монастырь, где святой покоится в великолепной усыпальнице.
Как только закончилась утренняя церковная служба, меня провели в гробницу и, после многих молитв, сопровождавшихся окроплением святой водой, священник велел мне приблизиться к гробу и поцеловать высохшую руку. Когда я исполнил его указание, священник начал тереть мои глаза шелковой тканью, предварительно смочив её в масле. Надо признать, что он очень старался, но - увы, после этой операции я не стал видеть ни на дюйм дальше.
Когда церемония наконец завершилась, мы отправились завтракать в крестьянский дом, расположенный неподалеку от монастыря. Потому что, согласно традиции, полный желудок может негативно сказаться на целительном воздействии святого. Также мне было сказано, что не имея усердной веры в чудо, я не могу ожидать никакого улучшения. Полагаю, что именно недостаток религиозного чувства стал причиной моего разочарования.
Впоследствии мне рассказали, что этот святой человек был назначен капелланом посольства, направлявшегося в Китай, однако имел такую сильную наклонность к пьянству, что его светлость посол, опасаясь, что дипломатическая миссия может быть скомпрометирована, распорядился оставить его по дороге, назначив епископом этих мест. В 1731 году Иннокентий умер и был похоронен в Воскресенском монастыре, который несколько лет спустя был уничтожен пожаром почти целиком, за исключением часовни, в которой покоились останки епископа. Тогда было обнаружено, что тело находится в высохшем состоянии без признаков тления. Это обстоятельство было признано чудом, и вскоре Иннокентия причислили к святым. В 1804 году его останки были эксгумированы и помещены в драгоценную раку - благочестивый дар одного иркутского лавочника, потратившего по этому случаю 12 тысяч серебряных рублей. С тех пор мощи являются местной реликвией, и тысячи паломников ежегодно стекаются в монастырь, чтобы поклониться святому".
В Иркутске Холман провёл несколько месяцев, пытаясь получить печати и визы, необходимые для продолжения путешествия. Несмотря на азиатскую бюрократию, дело постепенно шло на лад, к тому же высшее общество Иркутска оказалось куда более занятным и образованным. Тем большей неожиданностью для слепого путешественника стало абсолютно беспричинное обвинение в шпионаже:
"2 января 1824 года я был у генерал-губернатора, с которым приватно беседовал после званого обеда. Внезапно наш разговор был прерван известием о прибытии фельдъегеря из Санкт-Петербурга. С удивлением я узнал, что офицер этот послан за мной по распоряжению самого императора, который, как сообщил мне генерал-губернатор, весьма недоволен моим намерением отправиться на Камчатку без сопровождающих лиц и без знания языка. Принимая во внимание мой недуг, император отправил за мной офицера, которому было дано указание сопроводить меня за пределы России. Генерал-губернатор дал понять, что распространение этой новости среди моих знакомых в Иркутске крайне нежелательно".
Причиной этому, как выяснилось позднее, была вовсе не маниакальная подозрительность российских властей и даже не удивительные повадки слепого путешественника, который как будто всюду прислушивается и принюхивается, а донос, отправленный из Иркутска в Петербург наместником российско-американской компании. Узнав, что Холман активно интересуется заготовкой пушнины, ходом строительства и освоения лесных угодий, он заподозрил его в шпионаже в пользу Британии и поспешил сделать все, чтобы устранить конкурента. Холмана доставили в Москву и после недолгого допроса в тайной полиции сопроводили до польской границы. В Англию он добирался пешком через Австрию, Саксонию, Пруссию и Ганновер. Впрочем, ему было не привыкать к дорожным неудобствам.
Вернувшись домой, он почти тотчас начал диктовать новую книгу о своём русско-сибирском путешествии, которая, как ни странно, до сих пор не переведена на русский, хотя была в свое время европейским бестселлером. Благодаря гонорару, полученному за эту книгу, Джеймсу Холману в 1832 году удалось собрать достаточную сумму и осуществить свою мечту, совершив кругосветное путешествие через Азию, Африку, Австралию и Америку. После этого подвига он стал всемирной знаменитостью, а его путевые заметки издавались на многих языках.
Но постепенно читающая публика начала сомневаться в правдоподобности его приключений – ведь в те времена многие знаменитые авторы рассказывали о дальних путешествиях, не выходя из своих кабинетов. Бремя славы оказалось недолгим. И когда в 54 года Холман отправился в своё последнее путешествие по Европе, почти никто не узнавал его на пыльных дорогах Испании и Португалии, а уж тем более в Турции и на Балканах. Книга об этом путешествии так и не нашла издателя.
Историю знаменитого "незрячего путешественника", который за всю свою жизнь прошёл, проехал и проплыл около 400 тысяч километров, заново вспомнили на Западе в XXI веке. На острове Фернандо-По в честь Джеймса Холмана названа река, а с 2017 года общественная организация Lighthouse в Сан-Франциско присуждает ежегодную премию имени Холмана – грант на дальние путешествия для слепых и слабовидящих.
