17 апреля 1865 года в Москве родился Влас Дорошевич,
ставший одним из известных фельетонистов конца XIX – начала XX века, журналист, театральный критик и публицист. Одной из наиболее известных его работ стал серия очерков о Сахалине и сахалинской каторге, позже вышедших отдельной книгой "Сахалин. Каторга". Дорошевич написал о коррумпированных надзирателях, доводящих каторжан до людоедства, проигравшихся в пух и прах арестантах, несущих "двойную каторгу", сахалинском Христе и бесправных поселенках, отправленных "на фарт".
"Читаешь как современника"
Читая сахалинские очерки Власа Дорошевича, невольно вспоминаешь сегодняшние расследования журналистов и правозащитников о преступлениях в российской системе ФСИН.
Ещё одно неизбежное сравнение – "Остров Сахалин" Чехова. Писатель приезжал туда за семь лет до Дорошевича. Они познакомились в 1880-х, когда оба сотрудничали с журналом "Будильник". Дорошевич раньше многих понял масштаб дарования Чехова и посвятил писателю несколько очерков. Чехов, судя по воспоминаниям современников, относился к Дорошевичу с симпатией и высоко ценил его как журналиста.
– В сахалинском научном сообществе книгу Чехова принято считать энциклопедией сахалинской жизни, а Дорошевича – публицистом, вторичным по отношению к великому писателю. В своё время я сначала прочитал "Остров Сахалин" Чехова, а потом сразу "Сахалин. Каторга" Дорошевича. Дорошевич мне понравился больше. И многие, с кем разговаривал, говорили, что "Остров Сахалин" одолели с трудом, потому что книга сухая, научная. Засыпали, пока читали. А Дорошевича – от корки до корки за ночь! Потому что завораживает, написано интересно. Много диалогов – Дорошевич даёт слово самим каторжанам. Читаешь как нашего современника, который увидел Сахалин конца 19-го века, – рассказал Сибирь.Реалии сахалинский краевед, сотрудник музея книги Чехова Егор Лурцев. – На Сахалине сложился культ Чехова, Дорошевич оказался в тени. Именем Чехова названы улица, село, аэропорт. Есть пик Чехова, два музея Чехова. Дорошевич в топонимике Сахалина никак не представлен. На него не хватило внимания.
О том, как создавались сахалинские очерки, можно прочитать у самого Дорошевича и в подробной книге о его жизни и творчестве "Судьба фельетониста", написанной литературоведом Семёном Букчиным и изданной в 2010 году. По мнению Букчина, "Каторга" – провидческое произведение, предвосхитившее "Колымские рассказы" и "Архипелаг ГУЛАГ".
В 1897 году тридцатидвухлетний Влас Дорошевич – уже известный журналист, успевший посотрудничать с крупными московскими газетами. Автор путевых очерков, театральных рецензий, юмористических рассказов и литературных пародий, но в первую очередь – фельетонов на актуальные социально-экономические и политические темы.
Переехав из Москвы в Одессу, он публикует в "Одесском листке" фельетон, разозливший одесского градоначальника Павла Зеленого. Тот, узнав о намерениях журналиста написать о Сахалине, лично просит Главное тюремное управление этому помешать.
Дорошевич, не получив разрешения осматривать сахалинские тюрьмы, отправляется в каторжный край на свой страх и риск. Из Одессы, где находилась пересыльная тюрьма для приговорённых к каторге, журналист плывет на одном пароходе с осуждёнными. Несмотря на строжайший запрет общаться с ними, с некоторыми успевает познакомиться в пути.
Чтобы узнать остров изнутри, он готов сказаться "бродягой, родства не помнящим" и попасть в сахалинскую тюрьму в качестве арестанта. Но обошлось. Уже прибыв на Сахалин, Дорошевич всё-таки получает необходимое для осмотра мест заключения разрешение от тогдашнего "системного либерала" – приамурского генерал-губернатора Сергея Духовского.
"Засада, убийство, неубранный труп"
Сахалинскую реальность Дорошевич постигал два с половиной месяца по восемнадцать часов в сутки. Побывал и в тюрьмах, и в лазаретах, и в домах сахалинских служащих, и в хибарах каторжан, вышедших на поселение.
В сопровождении надзирателя и инженера он даже спускался в Александровский рудник, расположенный в нескольких верстах от поста Александровского – тогдашней столицы Сахалина. Вот как Дорошевич описал этот опыт:
"Словно какие-то черви, мы ползли в недрах земли по узеньким, кривым, извивистым "параллелям"…"Кривошейными" работами называются такие, когда рабочий, лёжа, скривив шею, чтобы не ударить себя в голову, впереди себя продавливает в каменноугольном пласту кайлою такую дыру, чтобы в неё можно было пролезть одному человеку. Работы эти считаются не только самыми трудными изо всех существующих, но и прямо убийственными.
– Сколько, небось, народу в этих параллелях перегибло… Устраивали рудники безграмотные смотрители! – сердился инженер. – Устроят бог знает что и пошлют в Петербург радостную телеграмму. А там думают, что и действительно тут благоустройство растёт!"
Ужаснули корреспондента "Одесского листка" и условия содержания каторжан-шахтёров в тюрьме при Александровском руднике.
"Лохмотья одежды, лохмотья подстилок, грязь, – всё это кишело насекомыми.
– Хлебушка кусочка съесть невозможно! – жаловались мне потом каторжане. – Всё с ими, с проклятыми, есть приходится!..
В "саклях" (камерах – С.Р.), прислоненных к горе, текло. Пол земляной, от сырости, от того, что на пол всё выплёскивается, от стоявшей там же "параши" превратившийся в грязь…
До потолка можно было достать рукою. В таком "номере" лежало на нарах от тридцати до сорока человек.
От тридцати до сорока покрытых толстым слоем грязи людей".
Дорошевич пишет, что сопровождавший его инженер возмущался антисанитарией и ругал чиновников, придумавших такие сакли, однако, когда Дорошевич спросил, почему бы не построить для каторжников пригодные для жизни помещения, инженер ответил, что отвечает за угольные склады, остальное – не его дело.
Здесь же Дорошевич описывает и молодого, но уже "осахалинившегося" доктора Давыдова, который в каждом пациенте-каторжанине видит симулянта и старается разоблачить. Способы, которыми врач это делает, Дорошевич прямо называет пытками.
"Больной, тридцати лет, нога согнута в колене, - рассказывает господин Давыдов, - два с половиной года провел в постели, мышцы и ноги были атрофированы. Тогда ему н а с и л ь н о выпрямили ногу, мышцы стали оживляться, но больной стоять не мог. Его выписали из больницы, и он упал у подъезда. Больного отнесли в тюрьму, и никакими наказаниями и лишениями нельзя было заставить его ходить. Тогда господин Давыдов прибег "для опыта" к следующему способу. "Больному объявили, что отрежут ногу, приготовили его к операции, уложили на столе, разложили перед ним все пилы и ножи, какие имелись в лазарете, захлороформировали..."
Хлороформирование без надобности - преступление. И в какой же степени должен был "осахалиниться" этот "молодой врач", чтобы считать преступление чем-то обыденным, законным, должным, хвастаться им в своем "научном" труде!
Этот доктор, по его собственному признанию, подвергавший пыткам больных, - типичное указание, как "осахалинивает" Сахалин даже образованных и, казалось бы, развитых людей.
Конечно, не от таких господ может ждать каторга защиты от надзирательского произвола!"
В 1897 году Фельдман, бывший смотритель другой сахалинской тюрьмы – Воеводинской – подал на Дорошевича в суд. Обвинение – "клевета в печати".
Фельдман фигурирует в нескольких очерках "Каторги" как человек трусливый, жестокий и вороватый. Этот бывший тюремный смотритель публиковал в "Одесском листке" свои сахалинские воспоминания. В них, в частности, он с гордостью пишет, как приказал застрелить каторжников, задумавших бежать, и распорядился не убирать труп убитого на месте арестанта.
"Вместо двора тюрьмы, где обыкновенно производится раскомандировка арестантов на работу, я производил ее около рудника, чтобы арестанты, видя неубранный труп товарища, поняли, что прежний способ бегства больше не существует", – цитирует Дорошевич Фельдмана и комментирует: – Засада, убийство, неубранный труп, – жестокость, на которую только и способен трус. Трус, мстящий за то унижение, которое он испытывает, боясь каторги".
"Слово ф е л ь д и т ь означает "обманывать"… Говорят, что слово "фельда" специально сахалинское и появилось на свет в то время, когда смотрителем Воеводской тюрьмы был некто Фельдман, о котором я уже упоминал. Тогда только хитрость, только лукавство могло спасти каторжанина от мант и лоз: Фельдман не признавал непоротых арестантов. Арестанты и фельдили перед Фельдманом, как Фельдман, кормивший тюрьму сырым хлебом и экономивший на "припеке", фельдил перед начальством".
Тот судебный процесс Дорошевича, тянувшийся семь лет, закончился полным его оправданием.
Человечина с крапивкой
Дорошевичу разрешили общаться с каторжанами с глазу на глаз, без свидетелей. Довелось ему выслушать и исповедь людоеда Васильева, бежавшего на Сахалине с каторжных работ вместе с двумя другими арестантами – юношей Федотовым и закоренелым преступником Губарем, которого каторга ненавидела за жестокость. Губарь убил Федотова уже на второй день.
"Я так думаю, он для того его и уговорил бежать, чтобы убить и съесть. Уже заранее у него в мыслях было!" – цитирует Дорошевич Васильева.
Васильев, по словам журналиста, "добродушный великан", совсем не похожий на человека, способного на такое зверство.
"Он рассказал мне, краснея, бледнея, волнуясь от страшных воспоминаний, все подробно, как они подошли, вырезали мягкие части из трупа, вынули печень и сварили суп в котелке, который унесли с собой с работ.
– Молоденькой крапивки нащипали и положили для вкуса.
Васильев, по его словам, сначала не мог есть.
– Да уж очень животы подвело. А тут Губарь сидит и уплетает... Ел".
Когда беглецов поймали, Васильев во всём признался. Обоих приговорили к одинаковому наказанию – пятьдесят плетей. Васильева каторга жалела, а Губаря подозревала в том, что он не в первый раз и с холодным расчётом совершил такое преступление. Арестанты заплатили палачу 15 рублей, и он запорол Губаря до смерти.
"Палачи – артисты, виртуозы в искусстве владеть плетью, – и никакой самый опытный начальнический глаз не различит, с какой силой бьет палач. Кажется, все время одинаково со страшной силой. А на самом деле есть сотни оттенков".
Васильев потерял сознание после 48 ударов. У него развилась "мания преследования в самой бурной форме". Журналист беседовал с ним в лазарете. Как рассказал Васильев, рассудком он тронулся не от перенесённого наказания, а от ужаса за содеянное им.
Этот и другие случаи людоедства, о которых сообщает Дорошевич, стали следствием невыносимых условий, в которых оказались каторжане на работах по проведению Онорской просеки – дороги, которую начальство решило проложить из Среднего Сахалина на Южный через заболоченную тундру и тайгу.
Дорошевич пишет, что каторжане работали по пояс в топкой грязи, их нещадно кусала мошкара. За всё лето прорубили только 70 верст, а зимой задачу прорезать просекой весь Сахалин начальство признало невыполнимой. Из 390 арестантов, отправленных на эти работы, вернулось только 80. Судьбу остальных автор не уточняет.
Работы организовывал старший надзиратель Ханов – в прошлом сам ссыльный, отбывавший наказание в Каре, в Забайкалье.
"Нет вообще "лютее" надзирателей, чем из ссыльно-каторжных", – пишет Дорошевич.
Ханов сделал надсмотрщиками за работами "Иванов" – так называли криминальных авторитетов, тиранивших бесправных арестантов, которым давали непосильные уроки (наряды, задания, выдаваемые заключенным на день) и вынуждали жить впроголодь. Ханов проводил селекцию и среди "Иванов". Оставлял власть в руках самых жестоких, остальных отправлял на общие работы. Упомянутый людоед Губарь – как раз из "Иванов", утративших доверие Ханова. Губарь не вынес перемены участи, от того и решился бежать.
Как рассказали Дорошевичу арестанты, далеко не все случаи людоедства становятся известны. Но решаются на такое не столько от жестокости, сколько от безысходности. На тех же онорских работах кормили настолько скудно, что арестанты не могли запастись едой, как обычно делают перед побегом.
Иные каторжане, чтобы спастись от онорских работ, калечили себя.
"Люди бросались под падавшие срубленные деревья, чтобы получить увечье, люди отрубали себе кисть руки, – на Сахалине и сейчас много этих "онорцев" с отрубленной кистью левой руки, – чтобы только их, как неспособных к работе, отправили назад, в тюрьму".
По словам Дорошевича, таких надзирателей, как Ханов, который сам из каторжан, на Сахалине добрая половина, и в жизни каторги они играют зловещую роль.
"При мне, на моих глазах, никто из надзирателей не брал с арестантов взятки. То есть, я никогда не видал, чтобы арестант передавал надзирателю из рук в руки деньги. Но, посещая надзирателей, я часто спрашивал:
– Откуда у вас вот это? Откуда вот то-то?
И часто получал ответ:
– В тюрьме подарили... Арестант у нас есть такой, он сработал…
Иногда арестанты потихоньку жаловались мне, что такой-то тюремный главарь, арестант из породы "Иванов", обижает их, вымогает от них последние деньги. И когда я указывал на это надзирателям, я слышал всегда один и тот же ответ:
– Да что же, ваше высокоблагородие, нам с ним делать? Человек отчаянный, чуть что, – сейчас нож в бок. Нешто он остановится? Ну, и молчим.
В силу отчасти чувства самосохранения, отчасти по другим побуждениям, эти низко стоящие на нравственном уровне и безграмотные надзиратели являются потатчиками именно для худших элементов каторги: "Иванов", майданщиков (торговцев водкой. – С.Р.), шулеров – "игроков", "отцов" (ростовщиков. – С.Р.), – и смело можно сказать, что, только благодаря надзирателям, эти "господа" каторги имеют возможность держать в такой кабале бедную, загнанную "шпанку" (самая бесправная категория каторжан. – С.Р.).
Бунтари и сектанты
Встречались Дорошевичу на каторге и те, кто попал туда из-за участия в холерных бунтах.
"Уверенность в том, что их вернут (отпустят с сахалинской каторги. – С.Р.), у этих несчастных так же сильна, как и уверенность в том, что их прислали сюда "безвинно".
– За что прислан?
– Так, глупости вышли... Доктора холеру выдумали. Известью стали народ присыпать, живьем хоронить. Ну, мы это, стало быть, не давать. Глупости и вышли. Доктора, стало, убили.
– За что же убивали?
– Так. Спужались сильно.
– Да ты видел, как живых хоронили?
– Не. Я не видал. Народ видел".
Участников холерных беспорядков автор называет "людьми темными, невежественными, несчастными, но не преступными". По словам Дорошевича, на Сахалине они отказывались подчиняться порядкам, уставленным закоренелыми преступниками, и даже сумели подорвать авторитет "Иванов".
Ещё одна категория каторжан, выделенная автором, – сектанты. Как пишет Дорошевич, ему встречались не только сектанты, отправленные в каторгу за веру. На острове возникла оригинальная секта, участники которой называли себя "православно верующими христианами". Тихон Белоножкин, попавший в каторгу за убийство двух человек и ведший со ссыльными душеспасительные беседы, считался кем-то вроде местного Христа. Вот как происходили встречи адептов сахалинской веры:
"Мужчины зовут себя "братией", а женщин – "по духу любовницами"…
Беседы часто касаются сахалинских злоб дня и разрешают разные вопросы, конечно, в духе, приятном каторге.
Например:
– Каждый человек спастись должен. А в голодном месте не спасешься, скорее человека съешь. А потому бежать с Сахалина – дело доброе. Духом родиться можно только на материке, где можно трудиться. А для рождения духом надо креститься водой, то есть переплыть Татарский пролив. Татарский пролив и есть Иордан. Надо сначала "водой креститься", и потом уж человек идет на материк возрождаться духом".
Для всех ссыльных и каторжан Сахалина, за исключением отъявленных мерзавцев, у Дорошевича находится хотя бы капля сочувствия. Иных он вообще считает невиновными, угодившими на каторгу из-за собственного невежества, несовершенства судебной системы и равнодушия адвокатов по назначению:
"Большинство [каторжан] не может даже ответить на вопрос, был ли у него защитник... Есть ли что-нибудь беспомощнее?
Надо правду сказать, что господам защитникам не мешало бы повнимательнее относиться к своим клиентам "по назначению".
Многие так до суда не знают в лицо своего защитника..." – пишет Дорошевич.
"Каторга начинается, когда она кончается"
"Сахалин" Власа Дорошевича – не только яркие зарисовки арестантской жизни, но и подробный рассказ о том, как устроена каторга.
Дорошевич объясняет, что каторжники делятся на два разряда: испытуемых и исправляющихся. В разряд испытуемых попадают только приговоренные к пятнадцати и более годам. Их содержат в отдельных тюрьмах, бреют половину головы и заковывают в кандалы. На работу водят под конвоем. Срок содержания в кандальной тюрьме зависит от тяжести преступления и не превышает восьми лет (правда, от невыносимой жизни многие бросаются в бега, их ловят и добавляют срок), потом арестанта переводят в "вольную" тюрьму – для исправляющихся.
"Исправляющимся дается более льгот. Десять месяцев у них считается за год. Праздничных дней полагается в год двадцать два. Им не бреют голов, их не заковывают. На работу они выходят не под конвоем солдат, а под присмотром надзирателя. Часто даже и вовсе без всякого присмотра. И вот тут-то происходит чрезвычайно курьезное явление. Самые тяжкие, истинно "каторжные" работы, например, вытаска бревен из тайги, заготовка и таска дров, достаются на долю "исправляющихся" – менее тяжких преступников, в то время как тягчайшие преступники из отделения испытуемых исполняют наиболее легкие работы… Судите сами, может ли такой "порядок" внушить каторге какое-нибудь понятие о "справедливости" наказания".
Это далеко не все "курьёзы". Кандальные тюрьмы усиленно охраняются, однако "на Сахалине всё продаётся и покупается", поэтому каторжане из "вольной" тюрьмы всё равно проникают в кандальную, чтобы проносить водку и играть в карты. Это на руку только элите преступного мира, которая, по словам Дорошевича, на Сахалине вообще не работает, нанимая за мизерную плату "сухарников", несущих двойную каторгу ("сухарник – человек, который нанимается за другого нести каторгу"). Нередко "сухарниками" становятся каторжане, обыгранные шулерами в карты.
В зависимости от времени года рабочий день каторжников варьировался от 7 до 11 часов, однако зачастую их заставляли трудится и дольше, а также выгоняли на работу в положенные по закону выходные. Дорошевич стал свидетелем бунтов – каторжники, несмотря на грозящее наказание, отказывались выходить на работу.
Из "вольной тюрьмы" за хорошее поведение можно попасть в "вольную каторжную команду" – исполнять заданный урок, живя при этом на частной квартире. Но такой перевод зависит от воли надзирателей, к тому же не у всех арестантов есть деньги на аренду жилья.
Если за каторжником следует семья, его выпускают из тюрьмы, на два года полностью освобождают от работ, а потом назначают урок, не мешающий правильному ведению хозяйства.
"Случается так, что за одно и то же преступление, на один и тот же срок, приходят двое преступников. За одним следует семья, – и он живет "на воле", два года ничего не делает. А другой – холостой и потому сидит в кандальной тюрьме, на лето ему бреют голову, его заковывают.
Убийца-зверь, убийца по профессии, гуляет на свободе и работает на себя, потому что он семейный. А человек, осужденный на семнадцать с половиной лет за то, что, разговаривая с фельдфебелем, он наговорил дерзостей и сорвал с себя погоны, томится в кандальной тюрьме".
Каторжане, отбыв срок в тюрьме, не сразу получают право вернуться на материк – остаются на Сахалине на поселение. Пообщавшись с сахалинцами, Дорошевич сделал вывод: "Каторга начинается тогда, когда она кончается – с выходом на поселение". Заниматься сельским хозяйством в сахалинском климате трудно, к тому же не все к этому приучены.
"Тюрьма, надо ей отдать справедливость, с большой жалостью относится к участи "поселенцев". Ведь "поселенец" – это будущее "каторжника". Зайдя во время обеда в "вольную тюрьму", вы всегда застанете там кормящихся поселенцев. Хлеба каторжане им не дают.
– Потому самим не хватает.
А похлебки, "баланды", которую каторга продает по пять копеек ведро на корм свиньям, отпускают сколько угодно. Таким образом, в годы безработицы и голодовки, в "вольной тюрьме", говоря по-сахалински, "кормится в одну ручку" подчас до двухсот поселенцев. В вольную же тюрьму ходят ночевать и бездомовные поселенцы, пришедшие "с голоду" в пост из дальнейших поселений и не имеющие где приклонить голову.
Они приходят перед вечером, забираются под нары и там спят до утра.
Право, есть что-то глубоко трогательное в этом милосердии, которое оказывают нищие нищим".
Однако обнищавшие поселенцы живут не только подаянием.
"На Сахалине убийства беспрестанны: убивают за двадцать копеек и говорят, что убили "за деньги" – такова "порча нравов" вследствие голода", – констатирует журналист.
Впрочем, изголодавшиеся ссыльнопоселенцы, как и большинство пускающихся в бега каторжников, почти не надеются остаться безнаказанными. Они преступают закон, чтобы снова оказаться в тюрьме, где живётся всё же сытнее.
Дорошевич сообщает, что на Сахалине есть и женская тюрьма, но там содержатся только подследственные. Женщины "отбывают на Сахалине особую каторгу: их отдают в "сожительницы" поселенцам".
"Выдать для домообзаводства из казны корову и бабу", – цитирует Дорошевич ходатайство ссыльнопоселенца, на которое в канцелярии ответили, что коров не имеется, а бабу взять может.
Журналист пишет, как сахалинские поселенцы, желающие взять сожительницу, встречают осужденных женщин, только что прибывших на Сахалин.
"Женихи ходят гоголем.
– Сборный человек, одно слово! – похохатывают проходящие мимо каторжане "вольной", "исправляющейся" тюрьмы.
"Жених", по большей части, "весь собран": картуз взял у одного соседа, сапоги у другого, поддевку у третьего, шерстяную рубаху у четвертого, жилетку у пятого…
И вот Шаповалова у поселенца, с которым она столковалась.
Входит в его пустую, совершенно пустую избу.
"Сборный человек" вдруг весь разбирается по частям; сапоги с набором отдает одному соседу, поддевку – другому, кожаный картуз - третьему.
И перед ней на лавке сидит оборвышь.
– Ну-с, сожительница наша милейшая, теперича вы на фарт (проституция. – С.Р.) идите!..
– Да что ж это я на тебя работать буду?
– Это уж как на Сахалине водится…
– Да ведь я там, в России, за это же самое мужа, что меня продать хотел, задушила!
– Хе-хе! Там Рассея! Порядок другой. А здесь, – что же-с! Ну, и задушите! Другой такой же сожитель будет. Все единственно. Потому сказано – каторжные работы. Пожалуйте-с!"
Деньги, добытые сожительницами, каторжане, как правило, проигрывают в карты. Картёжная игра, по словам Дорошевича, – бич каторги. Игроманами становятся в тюрьме. Карты помогают заглушить душевные терзания и ненадолго забыть о нынешнем отчаянном положении. Этот порок поражает и хозяйственных мужиков, попавших в каторгу по недоразумению. "На фарт" отправляют не только каторжанок-сожительниц, но даже жен и дочерей, приехавших на Сахалин вслед за главами семейств.
Главная мысль "Каторги" Дорошевича: Сахалин никого не исправляет.
"Велика изобретательность человеческая по части преступлений, но до сих пор еще не изобретено такого преступления, которое заслуживало бы такой каторги, как сахалинская", – писал он.
Благодаря интеллигенции, писавшей о сахалинской каторге, в том числе и Власу Дорошевичу, жизнь каторжан, пусть и незначительно, но улучшалась, говорит краевед Егор Лурцев, – в частности, были отменены телесные наказания. В начале 20-го века каторгу на Сахалине упразднили. Правда, связано это было и с тем, что началась Русско-японская война, в результате которой Россия потеряла Южный Сахалин.
– Что стало с каторжанами после ликвидации каторги на острове?
– Их перевели в Сибирь. Кроме того, во время Русско-японской войны многие сахалинские каторжане записывались в партизанские отряды и потом вышли по амнистии.
После Октябрьского переворота Влас Дорошевич не эмигрировал, но почти не брался за перо. Тяжело болел – физически и душевно. Не мог принять ни красного, ни белого террора. Умер 22 февраля 1922 года. В следующем, 1923 году в Советской России открылся Соловецкий лагерь особого назначения, положивший начало ГУЛАГу.
Текст из архива Сибирь.Реалии.
