Как советский кинематограф способствовал утверждению в общественном сознании имперских и колониальных идей, как несли "бремя белого человека" герои фильмов "Белое солнце пустыни" или "Кавказская пленница", какова связь между фильмом "Брат" и современной российской пропагандой, оправдывающей вторжение в Украину, – об этом в программе "Реалии" рассуждают писатель Андрей Филимонов и историк Сергей Чернышов.
Чтобы не пропускать главные материалы Сибирь.Реалии, подпишитесь на наш YouTube, инстаграм и телеграм
Герой фильма "Белое солнце пустыни" товарищ Сухов готов к любому повороту событий. Легко представить, как 20 лет спустя, в 1937 году, он мочит каких-нибудь троцкистов-зиновьевцев или, наоборот, сам становится к стенке в лубянском подвале, потому что он солдат. А солдаты не рефлексируют, они подчиняются приказам. Они не размышляют над вопросом, что это мы делаем в этой пустыне, почему надо воевать с басмачами, которые вообще-то местные жители и товарища Сухова к себе не приглашали. Он, как говорится, "сам пришел", нарушил все местные традиции, взорвал и поджег все, что мог. Такой красный терминатор, ностальгирующий по своим березкам в средней полосе, но завоевывающий при этом Среднюю Азию. Разумеется, именем "великой октябрьской революции".
Андрей Филимонов: До 1991 года у России было 14 колоний, которые назывались братскими советскими социалистическими республиками, от Белоруссии до Эстонии, если по алфавиту их перечислять. А еще была Сибирь, Якутия, Татарстан и много других земель, в разное время присоединенных к московскому царству без их согласия. Я пересмотрел недавно два советских фильма про Сибирь. Это "Злой дух Ямбуя" и "Конец императора тайги". И в том и в другом фильме сибирские аборигены показаны как лживые люди. Они хитрые, их культура построена на обмане. Во время медвежьего праздника они едят мясо медведя, но при этом сообщают духу медведя, что это не они его убили, что убийц надо искать в другом месте. И мы понимаем, что перед нами мораль устаревшая, которая должна уступить место новой, коммунистической морали. А её, разумеется, несут в тайгу хорошие русские люди.
Сергей Чернышов: В 30-е годы действительно снимали довольно типовые фильмы о борьбе с помещиками и капиталистами, притом что никаких помещиков в Сибири никогда не было, потому что не было крепостного права. Но линия партии и правительства была: снимаем про помещиков, кто там разберется. А вот начиная уже с Западно-Сибирской киностудии, как раз в 1935 году появляется фильм под названием "Золотое озеро". Там геологи едут покорять Сибирь. Им встречаются два вида трудностей. Первый вид – это суровая природа. А второй вид трудности – какие-то такие местные негодяи. Они, как правило, не местные жители, а какие-то бандиты, сбежавшие зэки, кто угодно. И вот эти негодяи, они мешают простым советским гражданам покорять Сибирь. И с тех пор образ этих мужичков с бородами кочует из фильма в фильм. И называются они таким замечательным словечком: первопроходцы. Это такое советское лингвистическое изобретение, которое звучит благородно.
Когда мы говорим "первопроходцы", то представляем этих "простых мужиков", которые по снегу бредут куда-то на Восток, покорять Сибирь. Они хорошие, в отличие от каких-нибудь негодяйских конкистадоров, которые индейцев режут направо и налево. А у нас первопроходцы. Это и советские геологи, и Семен Дежнёв, и адмирал Невельской – все они первопроходцы. Это изобретение советского кинематографа, советской культуры. Вопрос, как назвать то, чем они занимаются? Можно назвать это завоеванием, а можно – покорением. Что такое покорение? Это слово без негативных коннотаций. Секс-работницу можно назвать проститутка, а можно путана. И второе как-то нежнее звучит всегда. А их можно назвать завоевателями, а можно первопроходцами. Вроде суть не меняется, а уже какое-то другое отношение.
Ну и при этом, если говорить научным языком, у Сибири в этих фильмах, в этом нарративе отсутствует субъектность. Она такая ничья, по ее просторам бегают какие-то непонятные персонажи, иногда они плохие, иногда хорошие, но понятно, что главный герой – первопроходец. А земля, которую он "покоряет", – это первозданная такая райская куща. Холодная, правда, но райская. Называется – Сибирь. В ней живут люди чистой красоты, незамутненные. Они такие наивные, во что-то верят, в какую-то ерунду. И вот приходят нормальные ребята, вот эти самые первопроходцы, и они начинают, в общем, их обучать нормальному разуму.
Против этих нормальных ребят, естественно, воюют. Но кто воюет? Всякие интервенты, негодяи, которые мешают делать счастливыми народы Сибири. Хрестоматийный пример – фильм "Начальник Чукотки", где герой учит местных, как построить социализм. Разумеется, ему мешают империалисты всех мастей, в том числе и внутренние враги. Заканчивается всё грустно, но он хотя бы попытался. Вот такой благородный человек...
Андрей Филимонов: И действительно учили, что интересно. Не жалели денег на ликбез для "туземцев" (как называли в то время коренные народы). Строили красные чумы (не путать с "красным вигвамом"!), в которые собирали народ из тайги, объясняли, как отличить Ленина от Калинина, Сталина от Молотова. Портреты показывали.
Сергей Чернышов: Ну да. Главная мысль этих фильмов о Сибири, что это такая первозданная природа, рай на востоке. Тамошние жители знают больше, чем так называемые "цивилизованные люди". Вот есть знаменитая киноэпопея "Сибириада", конец 1970-х годов, режиссер Андрей Кончаловский. Герои эпопеи общаются с духами, с какими-то своими предками. Вечный дед у них там есть, чуть ли не разумные деревья. Этих замечательных людей нужно только немножко приодеть, умыть, и они будут такие же, как мы.
А ещё, кроме "Сибириады", мне вспоминаются фильмы Василия Шукшина, нашего великого земляка. Это и "Калина красная", и "Печки-лавочки". Там сибиряк появляется как главный герой. В "Печках-лавочках", 1972 год, тракторист Иван Расторгуев, самый простой сибирский мужичок. Даром что с духами не говорит, но всё-таки он, наверное, уже был коммунистом. Вот у него есть нормальное место, где он живет, почти рай. И он из этого места по глупости уезжает в Москву. Там какие-то улицы, суета, люди какие-то мутные, все норовят что-то украсть, обмануть. И он там, конечно, мучается. Как и должен мучиться человек из первозданной природы, попавший из своего рая в московский ад. В конце фильма он возвращается домой, на Алтай, садится на гору Пикет и, в общем, подзаряжается своей первозданной энергией. Вот это такое путешествие из рая в ад и обратно, из нормальной жизни в ненормальную и обратно, потому что Шукшин, в общем, всё-таки специфический автор, для него норма – это именно первозданность Сибири.
Андрей Филимонов: А сейчас я хотел бы поприветствовать в нашем эфире Юлию Хазагаеву, журналистку, деколониальную активистку, родом из Бурятии, живущую в США. Вы написали доклад для конференции, посвященной деколонизации России. И темой выбрали советский и постсоветский кинематограф как зеркало колониалзима.
Юлия Хазагаева: Я посмотрела на советский кинематограф как на зеркало, в которое смотрится общество. Давайте возьмем самые популярные ленты: "Кавказская пленница", "Мимино", "Белое солнце пустыни". В общем, матрица следующая. Есть положительные герои, рациональные, добрые, романтичные, которые несут цивилизацию. И это всегда выходцы из Москвы. Это всегда люди, принадлежащие русскому народу. А есть дикие, примитивные герои, страдающие пережитками прошлого, которые следуют каким-то странным древним традициям, непонятным и нецивилизованным. У русского всегда миссия спасителя по отношению к "полудиким народам". Эта линия прослеживается на протяжении всего советского кинематографа.
Андрей Филимонов: Понятно, что в "Кавказской пленнице" такой герой-спаситель – это Шурик, который, хотя и очкарик, но побеждает всю эту смешную, нелепую, связанную со старыми обычаями какую-то кавказскую мафию. Но вы упомянули фильм Георгия Данелии "Мимино". Там, извините, наоборот: герои не русские, но очень обаятельные.
Юлия Хазагаева: Да, но посмотрите, в какой комичной роли они выступают. И они, по сути, высмеивают друг друга. Почему-то объектом этого юмора становится произношение, грузинский акцент, с которым герой Вахтанга Кикабидзе говорит: "Ларису Ивановну хочу!" Все потом это подхватили. С другой стороны, русские персонажи, в лице того же экипажа самолета и той же Ларисы Ивановны (стюардессы), они вроде как не первостепенные, но они обладают таким налетом элиты. То есть они спускаются в белоснежных одеждах с этого белоснежного лайнера. Они несут цивилизацию. А Мимино и его армянский друг, они все равно принадлежат к "дикому" Кавказу, экзотичному, симпатичному, но все же нецивилизованному.
Андрей Филимонов: На ваш взгляд, эти талантливые фильмы, о других мы не говорим, они создавали национальные стереотипы или сами их использовали? Потому что анекдоты – это очень древняя вещь. И очень часто анекдоты рассказывают про соседей. Например, в Эстонии мне рассказывали анекдот, как эстонец встречает на границе латыша и говорит: "Завидую я вам, латышам! Как вам повезло с соседями! Не то что нам". И тут вроде бы нет империализма, просто анекдот про соседей.
Юлия Хазагаева: Да, такое видение культуры другого в кино, оно не является типичной чертой только советского или российского кинематографа. Колониальное мышление свойственно было и американскому кино, и британскому, и французскому. Я бы сказала, что расистские мотивы, они вообще в нас встроены, в человеческую натуру, как заводская настройка. То есть мы с этим идем с первобытных времен. Но если мы говорим про советское кино, то здесь это как бы "естественный" нарратив, который и сейчас никуда не делся. В СССР другое кино снять было невозможно. Нельзя было прийти на Мосфильм и предложить, допустим, кино на украинской натуре, с сюжетом, рассказывающим о самосознании украинцев или о какой-то их национальной черте. Такое было невозможно.
Андрей Филимонов: Мне сразу вспоминаются "Тени забытых предков" Сергея Параджанова, снятый на Киевской киностудии в 1964 году. После этого фильма Параджанов закрепился как украинский кинематографист, хотя он армянин из Тбилиси. Другое дело, что вскоре его посадили за слишком смелые высказывания, но тем не менее один как минимум национальный фильм ему удалось снять.
Юлия Хазагаева: Но заметьте, что в советском прокате этот фильм был переведен на русский язык. И, собственно, ему удалось пройти через цензуру только с тем обоснованием, что это "фольклор". Мол, давайте расскажем местную историю, очень локальную, на украинском языке. Но в советском прокате, повторюсь, он шёл по-русски, и вы на ютьюбе не найдёте этот фильм без дубляжа. Такие фильмы были, такое допускалось, но это были такие периферийные, отдельные случаи, это не массовое кино.
Андрей Филимонов: Какую традицию советское кино передало российскому?
Юлия Хазагаева: Вот это чувство гегемонии, доминанты. "Мы – самые главные", а все остальные, они какие-то сопутствующие. К сожалению, в российском кинематографе произошло то, чего не было в советском, где азиаты, кавказцы выступали в роли таких "африканцев" или "индейцев", по-своему "милых и забавных". А в российской кинематографии уже произошла демонизация. Вспомним 90-е годы, русско-чеченская война, выходит фильм "Брат" и множество других лент, снятых о Кавказе, и везде кавказские народы, вообще образ кавказца преподносится как образ бандита, террориста и абсолютно бесчеловечного существа.
Андрей Филимонов: А как же, например, "Кавказский пленник" Сергея Бодрова-старшего, снятый по рассказу Льва Толстого? Там всё сложнее, скажем так. Все-таки бывали и хорошие фильмы в 90-е годы.
Юлия Хазагаева: "Кавказский пленник" – это очень хороший мотив, который отсчитывается с Пушкина, с его одноименной поэмы. Потом подобные же вещи выходили у Лермонтова и, как вы правильно заметили, у Толстого. Но там везде сохраняется иерархия, русский является жертвой на Кавказе, понимаете? То есть, несмотря на то что он пришел туда в качестве оккупанта, русский является жертвой. И это заложено в самом названии "Кавказский пленник". То есть он пленник Кавказа, но зрителю не объясняют, каким образом он оказался на этом Кавказе, что он там делал. У зрителя вызывают только чувство симпатии, жалости к этому человеку. Так же, как и товарищ Сухов, который очень симпатичный, и непонятно, что он там делает вообще. Он так скучает по своим березкам, а в результате убивает людей в Средней Азии. Я думаю, что в современном российском кинематографе вообще скоро появятся подобные ленты о войне в Украине. Мол, бедные-несчастные русские солдаты, которые оказались жертвами обстоятельств войны, каких-то нехороших украинцев и так далее. Это очень старый мотив, заложенный еще в XIX веке. Он позволяет оправдывать то, что делает государство.
Андрей Филимонов: Большое спасибо, Юлия! А вы, Сергей, что думаете о преемственности советского кино в XXI веке? Вот, кстати, совсем свеженький пример: 7 ноября 2024 года на экраны России вышел фильм "Любовь Советского Союза". Про актрису Серову, поэта Симонова, наших летчиков в Испании, про товарища Сталина с трубкой, который у создателей фильма получился такой плечистый, высокий. Ему Берия буквально по плечо. Там модные машины, там полный соцреализм. Из серии – "жить стало лучше, жить стало веселее". Я давно не смотрел российского кино, но такие примеры вызывают ощущение, что кто-то пытается возродить этот "высокий стиль" сталинского кинематографа?
Сергей Чернышов: Я думаю, что ничего возрождать не надо. Не так страшно, что этот дискурс живёт в головах режиссёров, страшно, что он живёт в головах самих сибиряков. То есть вот эта идея, что мы какая-то дикая заброшенная территория, где ничего не происходит, где живут какие-то шаманы, бродят какие-то охотники, живущие в чумах. А есть "цивилизаторы", которые приходят и нас благодетельствуют: то нам Транссиб прокладывают, то заводы строят, то шахты разрабатывают. Вот эта картина абсолютно устойчива. Именно так об истории Сибири думают её нынешние жители. То есть любой фильм, снятый по этим лекалам, ляжет на благодатную почву. И вот тут фигура первопроходца, как мне кажется, абсолютно востребована в колониальном кинематографе, эти герои-цивилизаторы, которые превосходят всех. Супергерои. А все остальные народы, все другие персонажи рядом с ними бледнеют, потому что у них нет ни идеи, ни "духовности", ничего.
Андрей Филимонов: И есть такие специальные персонажи, типа героя фильмов "Брат" и "Брат-2", который отстреливает этих бездуховных америкосов. Такой психопатический, с улыбочкой, юноша, чпок-чпок-чпок, как будто мстит им за то, что Советский Союз проиграл в холодной войне. Вы бы могли отметить какие-нибудь ещё современные фильмы, где эта идея "нашего превосходства" выращивалась, вынашивалась? "У советских собственная гордость, на буржуев смотрим свысока". А ещё "мы русские, с нами Бог", вот это вот всё.
Сергей Чернышов: Одним из последних эпических фильмов о Сибири, который я смотрел, было "Сердце Пармы" по одноименному роману Алексея Иванова. Смотреть его можно по-разному. Можно смотреть на этих людей в шкурах и думать, какие же они отсталые, но возможно и другое прочтение. Когда одной из героинь фильма, принцессе пермского княжества, священник предлагает креститься, она ему говорит: а зачем? Мой бог меня вполне устраивает, он местный, а твой бог какой-то пришлый. Если в это вдуматься, то здесь есть довольно глубокая философия, которая, кстати, гораздо глубже, чем у этого священника. При желании там можно и экстремизм увидеть, и нарушение "традиционных ценностей". Это сейчас вообще легко. Важен контекст. Если человек смотрит это кино из типичного постсоветского контекста, то он видит отсталых дикарей, передовых священников и в конце фигуру московского князя Ивана Третьего, который говорит: я хочу, чтобы, если на Москву нападут, то в Перми, значит, все возбудились и поехали отражать врага, а если на Пермь нападут, то Москва будет её защищать. Такую, значит, единую Россию строит великий князь Иван III. И главное тут, что современный кинематограф опять исполняет мобилизационную роль.
Андрей Филимонов: Все зависит от контекста. Иногда в давно знакомом кино можно увидеть что-то необычное. То, что не подразумевалось пропагандистами. Вспоминается знаменитая сцена обсуждения эйзенштейновского фильма "Иван Грозный" в лагерном бараке, описанная Солженицыным в повести "Один день Ивана Денисовича". Понятно, что зэки, сидящие в лагере, по-другому воспринимают гений Эйзенштейна и догадываются, наверное, немножко о том, как страшно было режиссеру создавать этот шедевр.
– Нет, батенька, – мягко этак, попуская, говорит Цезарь, – объективность требует признать, что Эйзенштейн гениален. "Иоанн Грозный" – разве это не гениально? Пляска опричников с личиной! Сцена в соборе!
– Кривлянье! – ложку перед ртом задержа, сердится Х-123. – Так много искусства, что уже и не искусство. Перец и мак вместо хлеба насущного! И потом же гнуснейшая политическая идея – оправдание единоличной тирании. Глумление над памятью трех поколений русской интеллигенции! (Кашу ест ротом бесчувственным, она ему не впрок.)
– Но какую трактовку пропустили бы иначе?…
– Ах, пропустили бы?! Так не говорите, что гений! Скажите, что подхалим, заказ собачий выполнял. Гении не подгоняют трактовку под вкус тиранов!
А мы сегодня говорили о колониальном кинематографе. И старались как-то проанализировать этот феномен. Доктор Геббельс, хорошо разбиравшийся в механизмах управления большими массами людей, утверждал, что "интеллектуализм – это худший враг пропаганды, которая добивается эффекта, а не правды".
Мы сегодня как раз и рассматривали механизм этого эффекта.
