"Я помню Омск – три-четыре года тому назад. Скучный, серый, пыльный. Кривые улицы, плоские домики – ближе к центру, в крепости, типа XVIII века. По-старомодному подслеповатые, неудобные. Жизнь в нем текла чиновным регламентом. По-провинциальному тупо – обеды, убойные ужины, дикие попойки. На окраинах – гармошка, поножовщина, хулиган, лежащий в пыли на улице.
А теперь.
В кривые улицы, скучные неудобные домики влилась сочная, яркая жизнь. Город сыт жителями, можно сказать, не только по горло, но и выше. Жителей, по свидетелям, около восьмисот тысяч. Кино, театры, танцевальные залы – переполнены. Преобладает приезжий элемент. Танцует, пьянствует, флиртует. Откровенно, до цинизма. И временами кажется, что только о насыщении желудка, о плотном кармане думает кипящий жизнью Омск.
Но за столбцами газет, за этой толпой, в серых, скучных зданиях ещё более ярким, чем на улицах, ключом бьёт жизнь. Жизнь, двигающая рычагами той машины, которая нажимает стальную перчатку на Советскую Россию. Эта жизнь вдвое интереснее жизни толпы, и взглянуть на нее поближе необходимо".
Возникли в Омске министерства. Во всем подобие столицы
Это строки из фельетона, напечатанного в несоветской омской газете "Земля и труд" 22 марта 1919 года. Автором их был Всеволод В. Иванов, в скором будущем ставший "Серапионовым братом", а затем – крупным советским писателем. Конечно, он тщательно и небезуспешно ретушировал свою работу в "белой" прессе, но речь сейчас не об Иванове, а о городе – герое его заметки.
В годы революции и гражданской войны, на рубеже 1910–1920-х гг. Омск, как никогда прежде и позже, играл заметную роль в драме российской истории. В июне 1918 г. Чехословацкий корпус ликвидировал там советскую власть, и с июля Омск стал столицей воевавших с большевиками правительств Сибири. И даже после отступления и падения Колчака Омск вплоть до лета 1921 года оставался административным центром советской Сибири. Об Омске как третьей столице России писали не только журналисты и мемуаристы, но и поэты. Вот, к примеру, стихи Александра Вощакина сентября 1919 года:
Ex oriente lux – сказали:
Так возрождение свершится.
Вот веют флаги на вокзале
Над новою столицей.
Прикрыв лицо степного зверства
Культурной беженскою пленкой,
Такою хрупкою и тонкой,
Возникли в Омске министерства.
Во всем подобие столицы:
В двенадцать пушка бухнет ровно,
И Любинский – Тверская словно,
Смешались экипажи, лица.
Так едешь долго до вокзала.
Ревут, трещат автомашины,
А всюду в окнах, на витринах
Видны портреты Адмирала.
Став политическим центром, Омск не мог не пережить и культурного расцвета. Туда перебралось немало незаурядных творческих людей. В Омске пожил футурист Давид Бурлюк, прежде чем окончательно покинуть родину. В Омске были написаны лучшие поэтические тексты молодого пушкиниста Георгия Маслова, не пережившего тягот войны. Чуть ли не официальным биографом адмирала Колчака стал писатель Сергей Ауслендер.
Антологию "Омский литературный авангард" 1920-х годов. Поэты "Червонной тройки" составила Юлия Зародова, хранитель фондов областного художественного музея "Либеров-центр". Основу антологии составили два больших архивных фонда: во-первых, архив "омского Кокто" – Антона Сорокина (1884–1928), а также личный архив семьи поэта Леонида Мартынова (1905?–1980), который в советские времена прославился более остальных омичей.
Дом Антона Сорокина на Лермонтовской улице был магнитом, притягивавшим все самое талантливое в Омске и окрестностях. Антон Сорокин служил счетоводом в управлении железной дороги с сентября 1915 по февраль 1927 года. Умер в Москве в марте 1928-го, лечась от туберкулёза. Похоронен на Ваганьковском кладбище. Сорокин гордо носил придуманные им самим титулы и прозвания: Король шестой державы Антон Первый, шут Бенеццо. Он считал себя культурным пророком, даже мессией, потому не следует удивляться особенностям его иконографии: Д. Бурлюк, "Распятие Антона Сорокина"; А. Громов, "Сорокин, связанный на кресте" и т. п. Вот как вспоминали об этом неугомонном мистификаторе его современники в мемуарах, прошедших советскую цензуру.
"Антон Сорокин был в высшей степени своеобразный писатель-прозаик и драматург, и художник-график и художник-фотограф. Он печатал в местных газетах и альманахах великолепные маленькие рассказы, посвященные защите угнетенных царизмом народностей – казахов, чукчей, и антиимпериалистические, разоблачающие культ золотого тельца и войну, острые памфлеты: "Хохот жёлтого дьявола" и другие. Совершенно необычными по форме были его полные острой философской мысли драматургические произведения, например, действие одной из пьес развертывалось в голове человека.
За свои фото Сорокин получил на Всемирной выставке в Париже золотую медаль (есть сведения о награде Казанской выставки, о Париже – молчание). Выходец из павлодарской купеческой семьи, наполовину старообрядческой, тесно связанной с казахами, Сорокин был великолепно знаком с фольклором и бытом. Он хорошо знал казахский язык.
В идейном отношении для Антона Семёновича было характерно сочетание своеобразного толстовства с сектантством молоканского толка".
А. Оленич-Гнененко, из воспоминаний
Г. Петров: "Сорокин и его жена гостеприимно встретили нас, угощали чаем с вареньем, Антон Семёнович рассказывал о своей особой, комбинированной мебели и о своем изобретении фотогравюр на самодельной фотобумаге. Он демонстрировал раскрашенные цветной тушью фотографии. Одна из них изображала Антона Сорокина распятым на кресте, у подножия которого лежала нагая женщина. Распятый же расположился на кресте в костюме, ботинках, при галстуке и белом воротничке".
И улыбается злорадно сам знаменитый Иванов. Увы, получена повестка. Неумолимо ГПУ
Сторонним наблюдателям и современникам Сорокин представлялся значительной фигурой. Давид Бурлюк так оценил его: "В Омске я встретил "короля писательского" Антона Сорокина. В нем не только юродивость, но и несомненное крупное литературное дарование. В Сорокине природный футурист, в нем все особое, оригинальное. Он служил, и очень пунктуально, в управлении железной дороги, имел собственный дом, сдавал квартиры, но при правильной жизни все свободное время занимался или писательством, или же рисованием композиций фантастического характера".
Начинающие литераторы, художники, музыканты Омска признавали Сорокина мэтром и делали ему соответствующие подношения. Будущий композитор и ректор московской консерватории Виссарион Шебалин посвятил Сорокину сонет-акростих:
Ариафар, Антихриста печать
На лбу твоем горит печалью страшной.
Ты весь какой-то бледный и обманный,
Отступник, днем герой, а ночью тать.
На подвиг свой ненужных сил не трать
Удачи дни сквозят во мгле туманной.
Слова твои – нетронутая кладь, –
Они укажут юным путь избранный.
Разбиты были гордые суда,
Один лишь твой корабль судьбы не тронут.
Коварных зол пройдут еще года
И многие исчезнут и потонут,
Но ты, широкий парус распустив,
Услышишь, как волнуется прилив.
15 ноября 1920, Омск
Нередко молодые люди становились соавторами Сорокина или даже передавали ему право авторства. Например, поэт-клептоман Игорь Славнин (в 1918–1919 гг. он находился в Омске в заключении за кражу) зарифмовал одну из деклараций Сорокина:
Это Мы владеем пороками,
Знаем тайных минут игру,
Пусть на плечи Антона Сорокина
Спелым яблоком чья-то грудь.
К черту хилых, нам надо бешеных,
Красотою пьяных невест.
Ныне сердце Наше подвешено
Печатно на Манифест.
Ах, зачем от Иванов Иваны,
Подножным кормом трава,
Будем плодить Тицианов,
Ибсенов засевать.
Мы ворвемся в семейное счастье,
В маленький, тусклый уют,
Только мастер сделает мастера,
Свежую выбьет струю.
Вас – погрязших в сухом девичестве,
Ждущих целость свою спалить,
Призывает Наше Величество
Радость любви разделить.
(Манифест)
Впрочем, "правление короля писательского" ничуть не походило на тиранию, да и сам монарх был мишенью для остроумия своих литературных подданных. Леонид Мартынов забавно описал советские злоключения Сорокина, упомянув уплотнение, национализацию, недружелюбие советских органов безопасности и культуры:
Описаны столы и кресла,
И книжный шкаф, поэтов дар.
Сорокин, препоясав чресла,
Идет в родимый Павлодар.
О, как жене сие отрадно:
Король остался без штанов.
И улыбается злорадно
Сам знаменитый Иванов.
Увы, получена повестка.
Неумолимо ГПУ.
Остаток роскоши и блеска –
Картина Брюллова, ау.
Упала с головы корона,
Потухла сальная свеча.
И бьют предерзкого Антона
В рабфаке, бешено крича.
Омск – эта недолговечная русская столица – давал по возможности убежище множеству беглецов, подхваченных революционным вихрем. Не приходится удивляться тому, что тема дороги, поиска пути, калик перехожих, странников находилась под пристальным вниманием поэтов "круга Сорокина":
Золотыми гвоздиками ночь приколочена
К угрюмой обивке туманных высот…
О! если б мог крикнуть я: "темное, не морочь меня
– Ведь в душе нежно-тихое цветет!!"
Но нет, качаются ставни – слуги ненастий
Ветряный вздох протяжен и глух…
Кто-то вымел из души все радости
И поставил в угол метлу.
Ушел бы я к светлому, темный и покорный
По весне ботинками шлепать –
Ловить в лужах огней золотые зерна
И вдыхать прохладную копоть.
В этом стихотворении Николай Калмыков разрабатывает тему в лирическом ключе, а в цикле "Колчаковские подвальчики: стихи июня 1921 года" отдает дань гражданственности:
Тоска ненужная растаяла
От поцелуев диких губ.
Когда я шел – собака лаяла
На что-то темное, как труп.
Я вспомнил нашу жизнь беспутную,
Как жизнь покинутых детей,
Реку эвакуаций мутную
И вас в санях среди полей.
И прошлых лет иные профили
Ко мне надвинулись впотьмах.
Да! Жизнь свою быть может пропили
Мы в колчаковских кабачках.
(Ночь на 26 июня 1921)
Люди молодые, омские авангардисты не упускали возможности пошутить или с иронией смотреть на свои трудности. Братья Мартыновы, Шебалин (поэтический псевдоним Тепляков) и Калмыков придумали поэта Эраста Чайникова, который внес посильный вклад в разработку темы любви и дальней дороги:
Омский романс
Я знаю: Вы не вспомните меня;
Вы далеко, наверное, уж дома.
Теплился вечер. Проплывал звеня
Аэроплан над зданьем Сибревкома.
Вы на него глядели. Озарен
Был профиль Ваш неярким, поздним солнцем.
И на груди запавший медальон
Дрожа сиял расплавленным червонцем.
Светился взгляд взволнованным огнем,
Мерцаньем, до сих пор мне незнакомым.
Не обо мне вы думали, – о нем,
О том, чей Фарман плыл над Сибревкомом.
А я молчал, печальный кавалер,
Тая в себе страдания избыток.
Я с вами был и этот пыльный сквер
Казался мне каким-то садом пыток.
Молодые омские авангардисты отнюдь не пребывали в локальном пространстве временной столицы и сибирских окрестностей. Творчество их находилось в содержательном диалоге с новыми поэтическими течениями европейской России, следственно, развивалось вместе с европейским модернизмом. Омские поэты активно сотрудничали с омскими же молодыми художниками, основавшими в 1921 г. союз "Червонной тройки".
Рассказывает Ильдар Галеев, искусствовед и галерист. Он был куратором выставки Виктора Уфимцева в Москве и издал его литературное наследие:
– "Червонная тройка" отражает идею экспорта русской революции. Таким образом, русский авангард двигался на восток вслед за отступающими колчаковскими дивизиями и обосновался в Омске, который стал временной столицей. Собственно, именно в Омске и развилась идея не столичного, провинциального, отдаленного русского авангарда. Причем, "Червонная тройка" не была единственной точкой на "карте русского авангарда" в Сибири. Во Владивостоке была, например, группа "Зеленая кошка". Сами названия этих групп соотносились с интенциями объединения "Бубновый валет", связанными с футуристическим, даже постфутуристическим пониманием литературы и искусства. "Червонная тройка" сочетала в себе мастеров как изобразительного, так и поэтического искусства. Благодаря сохранившимся дневникам Виктора Уфимцева, одного из лидеров "Тройки", мы можем проследить за тем, как создавалась группа. В Омске большое влияние имел Антон Сорокин – легендарная, но непоследовательная и противоречивая личность, любивший устраивать, говоря современным языком, хэппенинги. Например, он организовал так называемую "Заборную выставку", где буквально на заборах он сам и молодые художники вешали свои рисуночки. Это было продолжением идеи Ларионова о том, что искусство должно идти в массы. Сорокин был предводителем молодой озорной поросли. Частенько Сорокин как бы символически приобретал у молодежи права авторства на картины и стихи, чем очень усложнил работу искусствоведов и филологов. Другим фактором, способствовавшим утверждению "Червонной тройки" в русском искусстве, было присутствие в Омске на протяжении некоторого времени Давида Бурлюка, который двигался в сторону Владивостока и эмиграции. Встречи с Бурлюком произвели на омскую молодежь сильное впечатление. Особенно молодым людям понравилась идея ниспровержения всего и вся. Также на омичей большое влияние оказали работы Малевича и других супрематистов. Об этом писал в дневниках Уфимцев, это влияние заметно в его графике, в самом отношении к любому наброску и этюду как к завершенной работе. Самоорганизовались омские авангардисты в 1921 году. За время своей деятельности "Червонная тройка" провела четыре большие выставки (1921–1922), художники писали стихи (выше цитировалось сочинение Уфимцева), поэты – картины и рисунки. В "Тройку" входил молодой поэт Леонид Мартынов, который начинал свое творчество с постфутуризма, а также Всеволод Иванов, будущий создатель "Бронепоезда 14-69" и, можно сказать, классик социалистического реализма. И еще одного человека стоит выделить в "Червонной тройке" – Виссарион Шебалин тогда писал стихи, а потом закончил московскую консерваторию, стал видным композитором и педагогом, воспитал многих известных музыкантов, к примеру, композитора Георгия Фрида. Как возникновение и становление "Червонной тройки" было довольно внезапным, так и ликвидация группы произошла неожиданно и незаметно. В 1923 г. из-за разрухи и экономических неурядиц, отсутствия перспектив с работой лидеры группы разъехались, объединение потеряло, так сказать, "кровь".
Большинство стихотворений и поэм настоящей антологии было написано после падения белого правительства Сибири и утверждения советской власти. "Арлекинада" Мартынова так и завершалась:
И с отступающих обозов
Валились мертвые тела.
За взрывом взрыв над полем боя
Взлетал соперником луне.
И этот бой покрыл былое.
И день настал в иной стране.
Хотя омские авангардисты, отчасти по юности лет, практически не сражались с большевиками с оружием в руках, но отношение к советской власти у них было как минимум настороженное. Леонид Мартынов в символическом диалоге мужчины и женщины писал тревожный и бесперспективный пейзаж:
Она – Я боюсь – взгляни в окно на запад
За рекой пришел, громаден и лохмат
Зверь улегся и тяжелой лапой
Заслоняет солнечный закат.
он придет навалится, разрушит
Самые громадные дома
А меня… он может быть задушит…
Если не покончу все сама.
Николай Калмыков называл цикл стихов 1921 г. "Чужая родина" и упоминал большевистских карателей:
Зло дремали дома великаньими митрами,
Электричеством ярко горело Чека,
И блестела глазами задумчиво-хитрыми
У подъезда бесформенность грузовика
Опасения авангардистов были обоснованными, новая власть вскоре добралась до них. Большевики проницательно оценили молодые дарования. Емельян Ярославский писал в "Советской Сибири": Думаешь: да ведь заборные выставки омских озорников во главе с Антоном Сорокиным с его пылающими клизмами более талантливы, чем то, что дали нам Омские художники для Октябрьской годовщины (10 ноября 1920).
И вот уже было решено поставить молодое искусство на службу советской власти.
16 января 1922 г. в помещении омского рабфака состоялся суд-инсценировка над авангардистами. Через несколько дней литератор К. Урманов сообщал в "Рабочем пути":
Обвинителем выступил тов. Войтов: Российский футуризм – это шарлатанство, одурачивание публики, а его детище имажинизм – это образоблудие. Футуризм и имажинизм ныне доживают свои последние дни, потому что публика "раскусила" их и околпачивать себя больше не позволит. Обманув на мгновение читателей своими истерическими выкриками, порнографией и желтыми кофтами, они умирают, и наше дело вогнать в их могилу осиновый кол. На смену этого шарлатанства идет здоровая пролетарская литература – литература коллектива и революционности.
В качестве защитника выступает тов. Васильев: Для того, чтобы видеть красоту в новых течениях литературы, надо перешагнуть через самого себя, через свою косность и тогда все "просветлеет" и примет свой подлинный вид.
Вынесенный аудиторией приговор сводился к следующему: 1) футуризм и имажинизм антиколлективны и реакционны, 2) виновны в извращении истины и в художественном шантаже и 3) провозглашая новую красоту, на деле проявляют недопустимую грубость и антихудожественность.
Виктор Уфимцев мрачно отметил в дневнике: поганую комедию разыграли.
Омские авангардисты стали покидать несостоявшуюся столицу и скоро разлетелись по разным частям советской страны. В 1923 г. распалась "Червонная тройка": Мамонтов и Уфимцев уехали в Среднюю Азию (Мамонтов через год еще дальше – в Италию), а затем и Шабль-Табулевич поступил во ВХУТЕМАС к Машкову и Осмеркину. Талантливого Калмыкова застрелили неизвестные на железнодорожных путях (не с целью ограбления). Революционер Александр Оленич-Гнененко переехал из Омска, стихи писать перестал, занимался переводами. Сергей Орлов в 1923 г. принял сан. Ольга Черемшанова училась в студии МХАТа, работала в ленинградской филармонии, предисловие к сборнику ее стихов в 1925 г. написал Михаил Кузмин. Поэт-клептоман Игорь Славнин менял города, точно перчатки, пока не утонул в Самарской области (1925). Всеволод Иванов, Виссарион Шебалин и Леонид Мартынов отправились покорять советские столицы и вполне преуспели в этом. Старший брат Мартынова Николай благополучно служил и преподавал. Жизнь ряда авангардистов сложилась драматически. Евгений Забелин, Алексей Петренко, Давид Виленский, Юрий Казарновский, Николай Мамонтов, Нина Хабиас стали жертвами необоснованных репрессий. О судьбах иных сведений нет.
