"Небо здесь ¾ года бесконечно богато и разнообразно. В другой раз за один вечер бывает несколько смен – от ослепительного серебра в начале и до червонного золота, переходящего в густо-малиновое и кончается темной голубизной. Приезжайте писать сибирское небо. Возьмите командировку от Всекоходужник и шпарьте. Не раскаетесь".
Это письмо весной 1941-го было отправлено в Москву со станции Тайга тяжело больным художником Михаилом Соколовым, который к тому времени уже три года находился в лагере, осужденный за антисоветскую деятельность. Которой он (разумеется) никогда в жизни не занимался. Более того, по молодости, в 1917 году Соколов был красным матросом, возглавлял революционный комитет 2-го Балтийского экипажа и отказался подчиняться приказам Временного правительство, за что сам Керенский лично угрожал ему арестом. То есть заслуги перед партией и советским государством у художника были налицо. Однако 20 лет спустя, после революции, ежовское НКВД не только этих заслуг не учитывало, но и старательно вычищало поколение романтиков 17 года как лишних людей. С помощью страха и репрессий в СССР тогда выводили новый тип человека – Homo Soveticus, который ходит на демонстрации, не имеет собственного мнения и жрёт что дают, как в буквальном, так и в идеологическом смысле.
Михаил Соколов не вписывался в эту картину прекрасного нового мира. Поэтому его отправили на нары. Но, поскольку кроме искусства его ничто не интересовало, он, сидя в лагере, вполне искренне советовал друзьям–художникам ехать в Сибирь, чтобы писать небо.
И сам не терял времени даром. За пять лет, проведенных в заключении на станции Тайга, Михаил Соколов написал десятки миниатюр – очень маленьких пейзажей, исполненных горелой спичкой (заменявшей кисть, которой не было) на кусочках папиросной бумаги – вместо холста. Ничего подобного в русской живописи до Соколова не существовало. Так считает Марина Гадас, куратор выставки "Маленькое искусство" в Еврейском музее и центре толерантности (Москва). Выставка ретроспективно представляет историю миниатюры в отечественной живописи – от Левитана до Пригова.
Зал, где выставлены миниатюры Соколова, называется "Камерное искусство" и посвящен судьбе художников 1930-х годов, классово чуждых социалистическому реализму.
"После 1932 года возможностей для работы за пределами идеологии почти не остается, и художники перемещаются в изобретаемое каждым на свой лад укромное измерение. Маленький формат в искусстве 1930-х читается как образ тесноты, в которую должна была для собственного сохранения уместиться человеческая жизнь. Речь не только о миниатюрах Соколова, появившихся в крайней точке общего ирреального существования. Незначительным (на годы это определение попадает в обвинительный контекст) становятся многие темы, формы и жанры".
(М. Гадас. "Камерное искусство")
В интервью Сибирь.Реалии куратор Мария Гадас рассказала, как советские художники скрывались от сталинизма в микромире, и о том, как сибирское небо позволило Михаилу Соколову сказать новое слово в искусстве.
– В своей кураторской экскурсии вы подчеркиваете, что заниматься искусством в лагерях было запрещено. Как Михаилу Соколову удалось обойти этот запрет?
– Запрет на занятия искусством не был прямо прописан в лагерном уставе. Этот запрет вытекал из разных ограничений и правил внутреннего распорядка. Но всегда всё зависело от конкретного начальника – были такие начальники лагерей, которые даже поощряли творчество заключенных и чувствовали себя меценатами. Но в то же время рисование нередко воспринималось как шпионаж. Известно немало случаев, когда рисунки отбирались, уничтожались на месте, заключенного наказывали, если заставали за чем-то подобным. Например, эстонский художник Юло Соостер – его лагерные рисунки бросили в костер, его самого сажали в карцер и избивали – за то, что он занимался рисованием.
Но у Соколова ситуация была иной. Он находился в бараке для инвалидов, где надзор был не такой строгий. И к тому же до того, как его признали окончательно нетрудоспособным, Соколов работал в мастерской игрушек, делая эскизы. А потом, в больничном бараке, у него появилась возможность и время для рисования миниатюр. Он очень боялся, что эта возможность исчезнет, если его снова отправят в общую зону. Но, к счастью, до конца заключения он так и оставался в бараке при больнице, пока в 1943 году его не списали из лагеря как безнадежно больного.
"За последние дни принялся опять за рисунки и сделал, применяя к карандашу мел (который достал здесь с большим трудом). Рисую у себя на нарах в очень, очень неудобном положении. Света также мало, и можно пользоваться лишь серединой дня, когда больше всего барак освещен. Но, все это преодолевалось в надежде, что сделанное перешло Вам… Боюсь одного – рисунки на самой тонкой папиросной бумаге в дороге могут быть помяты – их же можно смотреть, когда бумага безукоризненно гладкая".
(Из лагерной переписки Михаила Соколова)
– Под каким предлогом арестовали Соколова? В чем его обвинили? Мы знаем, что во время Большого террора людей обычно подвёрстывали к неким заговорам, контрреволюционным группам. Но также известно, что Соколов был художником-одиночкой. Для него сшили отдельное дело?
– Насколько я знаю, это действительно было одиночное дело, вопреки распространенной тогда практике. Соколов был арестован за антисоветскую пропаганду. Он ведь высказывался довольно открыто и откровенно говорил о том, что ему не нравится в современном искусстве. В частности, после 1936 года, когда в Москве состоялась его персональная выставка. Поскольку она проходила довольно успешно и было много откликов, он надеялся (и прямо об этом говорил), что скоро закончится время бездарных советских академиков вроде Исаака Бродского. То есть официоз в искусстве, так называемый "социалистический реализм", он открыто осуждал. И вот кто-то из его учеников написал донос…
– Говорят, что настоящей причиной его ареста было получение им мастерской в 1938 году? Насколько я знаю, Михаила Соколова арестовали всего через две недели после того, как он занял эту мастерскую.
– Я бы сказала, что дело скорее в его характере. Соколов был очень конфликтным человеком, всегда имел собственное мнение и высказывал его очень резко. Хотя тогда сажали и тех, кто вообще помалкивал, всячески избегая конфликтов. А Соколов, наоборот, был очень заметным, эксцентричным и позволял себе острые критические замечания. Так что если были желающие донести (а мы знаем, что они были), то найти в речах Соколова что-нибудь "антисоветское" для них труда не составляло.
– При этом его самого в печати критиковали за неприятие соцреализма, за уход в туманные дали. "Он носит в себе упрямые образы романтических пейзажей, причудливых голгоф, старомодных женщин в манерных шляпах. Он упирается в свою фантазию и не признает становящегося дня" – так отзывался о Соколове советский искусствовед.
– Конечно. И по поводу выставки Соколова 1936 года критик Абрам Эфрос написал статью, которая называлась "Выставка незамеченных", где Эфрос говорит о том, что, при всей одаренности Соколова, при том что он виртуоз и мастер, но на самом деле Соколов – несуществующий художник – именно так было сказано. Потому что всё его искусство никому не нужно...
"… художественная Москва сейчас живет двумя станами – моих друзей и моих врагов. Это особенно выявилось на так называемом "производственном совещании". Это "совещание" войдет в историю как сдвиг от мертвого застоя последних лет. Были провокационные выступления, но, к сожалению провокаторов, я не пошел на них. Я говорил последним. Когда поднимался по ступенькам к "месту оратора", то, по замечанию одного из моих друзей, мой вид был человека, идущего на эшафот к "своей неизбежности", – разница лишь та, что шел под аплодисменты, как модный тенор… Получение мастерской превратилось в какой-то фарс, а в настоящее время мастерская для меня самое важное – почти что "быть или не быть".
(Из письма М. Соколова Надежде Розановой. 1936 год)
– Как ему при этом удавалось оставаться в официальной структуре, в Союзе художников?
– Мне кажется, это была некая инерция того времени, сохранявшаяся благодаря воспоминаниям о более свободных условиях предыдущего десятилетия. В 1932 году вышло постановление партии о роспуске всех неформальных организаций. После этого образуется Московский союз художников, затем – Ленинградский. А все творческие объединения и группировки, которых было очень много в 1920-е годы, оказались вне закона. Но некоторые художники продолжали жить "по старинке", пока аресты 37–38 годов не положили конец всякой неформальной активности. Михаилу Соколову несколько лет удавалось лавировать просто потому, что совсем недавно были ещё другие времена.
ЦК ВКП(б) постановляет:
…объединить всех писателей, поддерживающих платформу
Советской [стоящих за политику советской] власти и стремящихся
участвовать в социалистическом строительстве, в единый союз
советских писателей…
(Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) "О перестройке литературно-художественных организаций" 23 апреля 1932 г.)
– Тем не менее люди надеялись, что времена закручивания гаек скоро закончатся, что это не навсегда.
– Ну, конечно, мы ведь тоже надеемся, что скоро закончится весь этот нынешний кошмар и настанет новая светлая эпоха.
– Экспозиция миниатюр Соколова, на мой взгляд, выделяется из всей выставки "Маленькое искусство". Здесь миниатюризация вынужденная, кроме горелой спички и папиросной бумаги у художника не осталось других средств выражения. Почему вы решили показать работы Соколова вместе с этюдами Левитана, Врубеля и других художников более благополучных времен?
– Наша выставка состоит из нескольких тем, в каждой из которых раскрываются особенности малого формата. Там, где у нас Левитан, мы показываем путь от наброска к готовой картине, зал "Мир Искусства" – это разговор о поиске нового художественного языка с помощью малого формата. А зал, где выставлены миниатюры Соколова, называется "Камерное искусство или способ сохранения вида". "Камерное" здесь в двойном смысле – камерность формата и, с другой стороны, камера – как пространство, в котором заключен художник. Почти все художники, представленные в этом зале, не только Соколов, прошли через тюрьмы, а некоторые были расстреляны, как Вера Ермолаева. Но Соколов, конечно, выделяется даже среди них какой-то светлой интонацией, очень необычной на этом фоне ужаса.
– В одном из лагерных писем Михаил Соколов советует московскому знакомому: "Приезжайте писать сибирское небо". Такой совет из заключения в 1941 году звучит очень необычно. Соколов действительно был таким оторванным от жизни адептом чистого искусства?
– Как раз вчера в Центре толерантности я читала лекцию по нашей выставке, много рассказывала о Соколове и вспомнила строчки из лагерного стихотворения Варлама Шаламова:
И шагнув на шаткий мостик, поклянемся только в том,
что ни зависти, ни злости мы на небо не возьмем…
Вот это состояние "ни зависти, ни злости", оно было свойственно Соколову. Его действительно интересовало только искусство. В своих лагерных письмах он размышляет о литературе, вспоминает выставки, которые он видел, и просит друзей подробно рассказывать ему о выставках, которые сейчас проходят в столицах. То есть, несмотря на обстоятельства, он продолжает в лагере, на станции Тайга, жить искусством. Он помнил почти каждую картину в Эрмитаже и в Музее нового западного искусства, который сейчас стал частью Пушкинского музея, а тогда был сформирован из коллекций Щукина и Морозова, собравших много полотен импрессионистов и постимпрессионистов. Все эти работы Соколов знал наизусть. После освобождения из лагеря он очень тяжело переживал запрет на посещение Москвы (и других больших городов), потому что это лишало его возможности ходить на выставки и видеть любимые картины.
"Когда осенью 1945 года в Москву привезли картины Дрезденской галереи, мне удалось их увидеть и описать в письме Соколову. Он прислал ответное письмо, которое тяжело было читать. Он буквально страдал от невозможности все это увидеть своими глазами. В последующих письмах он просил меня более подробно пояснить ряд полотен, о которых я ему сообщал. Очень был заинтересован Рембрандтом. Спрашивал, выдерживает ли конкуренцию "Эсфирь" с вновь привезенными полотнами голландца".
(Николай Тарабукин. Материалы для биографии художника Михаила Соколова)
– Какие работы Соколова вы считаете лучшими?
– Я считаю, что вершиной его творчества стали лагерные миниатюры. Да и он сам так считал. Соколов продолжил ими заниматься, уже выйдя из лагеря, и всегда беспокоился о том, как бы их сохранить. Ему казалось, что в миниатюрах удалось открыть нечто настоящее и сделать что–то абсолютно своё.
– В чем суть этого открытия?
– Наверное, в том, что ни обстоятельства, ни средства выражения не важны для художника. Сам Михаил Соколов написал об этом уже после освобождения из лагеря: "Мне кажется, я овладел тайной вложить в квадратный вершок то, что другие в метрах. И в маленьком это даже сжатее, яснее выражено чувство и дыхание жизни". По-моему, лучше не скажешь, – говорит Мария Гадас.
Михаил Соколов был приговорен к семи годам заключения в 1938-м. Но освободили его досрочно в 1943 году как безнадежно больного. Дело было не в гуманизме лагерного начальства – освободили, скорее, нары для нового заключенного, а доходягу-художника отправили на волю умирать. Ему удалось добраться до Свердловска, где в местной консерватории преподавал один из его друзей, Олег Эйгес.
"… мне говорят, что в консерваторию кто–то звонил с вокзала и спрашивал мой адрес. … Кого же ты думал, я застал? Ко мне пожаловал сам великий Ксенофонт!!! Но в каком он был виде! Я, разумеется, назвал его прямо Ксенофонтычем и кинулся к нему. Расцеловались. Он сказал: "Да, я почти мертвый, умирающий, но не творчески, я даже написал поэму, где фигурирует…", тут я уже на запомнил что. Лихорадочную речь я после объяснил себе, а в первый момент мне показалось, что вижу перед собой безумного. Речь его была прерывиста из–за затруднённого дыхания. Он всё пытался что–то рассказать и так и не смог связно довести до конца мысль. Одет он был по виду страшно…"
(Из письма О. Эйгеса брату Сергею)
Наталья Эйгес, дочь ученика Соколова Сергея Эйгеса, семья которого во время войны находилась в эвакуации в Свердловске, много лет спустя вспоминала о появлении Соколова в их доме: "Он пришел к нам в арестантской одежде, обросший. Вид у него был ужасный. Буквально дистрофический. Соколов упал на пороге. Его внесли в комнату… Впервые я увидела отца плачущим – он от жалости просто не мог смотреть на Михаила Ксенофонтовича".
("Русское искусство". 2005, №2)
Освобожденный, но не реабилитированный, художник не имел права жить в Москве, Ленинграде и крупных областных центрах. Поэтому он поселился в Рыбинске, в 80 километрах от родного Ярославля, где вел кружок рисования в местном Доме пионеров. Зарплата у него была мизерная. Творческая среда отсутствовала, поговорить об искусстве было не с кем, только с далекими друзьями, в письмах:
"Не нужно забывать, что мое творчество было и для Москвы всегда дискуссионным, что же говорить про небольшой город, где художественное понимание остается в пределах районного центра. Здешние художники – большинство самоучки…Общего языка у меня с ними, конечно, нет. Творчески никто не работает. Работают по заданию, пользуясь фото или репродукцией с картин…"
Михаил Соколов. Из письма Надежде Розановой
Первая, долгожданная поездка в Москву для Соколова стала возможна только в 1946 году, когда в столицу начали пускать без особых разрешительных документов. А в 1947 году, за несколько месяцев до смерти, Соколов получает разрешение переехать в Москву, но большую часть времени проведет не на выставках и вернисажах, а в клинике Склифосовского, где врачи безуспешно будут бороться с онкологическим заболеванием художника. В эти последние месяцы рядом с ним непрерывно находится его подруга Надежда Розанова, дочь писателя Василия Розанова. После смерти Михаила Надежда Васильевна хранила у себя его миниатюры и рисунки, а когда и она умерла, наследие Соколова было передано в Ярославский художественный музей.
В 2018 году издательство "Арт-Волхонка" опубликовало 3-томное собрание рисунков, графики и писем Михаила Соколова, подготовленные к печати стараниями Юрия Петухова (галериста, коллекционера и издателя) при активном участии Нины Голенкевич, искусствоведа Ярославского художественного музея .
"Трудно назвать общее количество миниатюрных произведений, созданных художником. В собрании Ярославского художественного музея в настоящее время хранится более семисот миниатюр. Они поступали начиная с 1961 года, но в основном, а это около 650 миниатюр, поступили из части наследия, принадлежавшего Н.В. Розановой. Большая часть из них благодаря сохранившимся текстам писем имеет авторские названия и датировки.
Немалая их часть хранится в собрании Третьяковской галереи, Музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина, Государственном Русском музее, в целом ряде музеев разных городов нашей страны и за рубежом. Время рассеяло их по миру. Они находятся в руках целого ряда коллекционеров. До сегодняшнего дня миниатюрные рисунки Соколова хранятся в семьях друзей, учеников и передаются по наследию потомкам", – пишет Нина Голенкевич во вступительной статье к этому фундаментальному труду.
На примере своей жизни Михаил Соколов показал, что у настоящего художника нельзя отнять свободу и возможность оставаться собой при любых обстоятельствах. Но урок стоицизма дался художнику нелегко. Вскоре после освобождения из лагеря он написал в одном из писем друзьям:
"От судьбы, верно, не уйдёшь, хорошее скорее подвержено гибели, а всякая дрянь в виде крапивы и лопуха бурно процветает и всё глушит – странные у природы законы…"
