"Старый мир закончился". Андрей Филимонов о своей новой книге и о том, стоит ли уезжать

2 декабря в Москве открылась Книжная ярмарка интеллектуальной литературы – Non/fiction №23. Писатель и журналист Андрей Филимонов представит там свою новую книгу – "ПлясНигде". Роман, написанный в жанре путешествия, сегодня читается уже как фантастика. "Эпоха закончилась", – говорит автор.

Лирический герой романа – он же сам автор – начинает свой путь в горах Алтая. Он проезжает автостопом через всю Россию и улетает в Ригу, затем в Париж, в Германию и, наконец, в США, а оттуда обратно в Сибирь. "Это была данная жителям России после долгого сидения взаперти возможность открыть мир, – говорит Андрей Филимонов. – Напитаться теми реалиями, впечатлениями – Старый Свет, Европа, Азия, экзотика. А теперь опять мы отделены от мира уже не железным, а "биологическим" занавесом. Приходится опять вспоминать, каково это – сидеть внутри своего пространства".

Материал для книги Филимонов успел собрать до прихода коронавируса и начал писать ее уже в режиме самоизоляции. Новые реалии – эпидемия, "красные зоны", карантины – не присутствуют в тексте, он целиком о той жизни, которой, как уверен автор, у нас больше не будет. "Старый мир закончился", – говорит он.

В финале книга переносит читателя в будущее – и оно выглядит вполне оптимистично. По версии Андрея Филимонова, пандемия завершится в 2023 году.

– Не слишком ли оптимистичная версия?

– В книге не то чтобы пандемия закончилась. Скорее получилась утопическая картинка. Мы же и сейчас видим людей, которые пытаются продолжать старый образ жизни. Они куда-то едут, хотя бы в Турцию, хотя бы в Танзанию – куда пускают. Едут и там воспроизводят привычные формы существования. Почему бы не попытаться? Никакая ведь эпоха не заканчивается в конкретный день. Когда я учился в советской школе, нам рассказывали, что эпохи сменялись как бы по календарю, что до 476 года, падения Римской империи, был рабовладельческий строй, а дальше начался феодальный строй. На самом деле все происходит очень диффузно – одна эпоха медленно и плавно перетекает в другую. По этому поводу у меня есть момент в книжке, когда, размышляя про христианских святых начала нашей эры, герой идет по Парижу и думает: "Интересное было время – наша эра. Неужели она закончится. Неужели был прав поэт Эллиот, который еще в первой половине XX века написал, что все закончится не взрывом, но всхлипом?"

– Вы думаете, что действительно закончилась эпоха, а не просто поставлена пауза?

– Мне кажется, что эпоха закончилась. Мы же никогда не думали, что карантин может привести к таким серьезным изменениям в политике, в общественной жизни. В любой момент по любому поводу можно объявить локдаун, закрыть город, закрыть страну, не говоря о том, чтобы закрыть привычные нам учреждения. Я недавно посмотрел интересный румынский фильм. В русском переводе он называется "Безумное кино для взрослых". Там учительницу осуждают за то, что ее интимное видео попало в интернет, ее ученики посмотрели, все травмированы, родители в первую очередь. И в конце фильма происходит судилище над ней. Но поскольку фильм свеженький, то все в масках. И вспомним первоначальное значение слова "маска" в древнегреческой трагедии: люди надевали маску, чтобы изобразить какую-то эмоцию, какое-то состояние. А тут люди тоже надевают маску, но для того, чтобы обезличиться. И люди в масках, толпа идет на камеру, люди обезличены – такой странный карнавал, где маска не расцвечивает, а стирает, напротив, всякую человеческую особенность.

"Показать людей без идеологии"

Натан Фарб со значком выставки "Фотография в США" и комсомольским значком

– Американский фотограф Натан Фарб, который приезжал в Новосибирск в 1977 году и снимал жителей города полароидом, невиданным в СССР чудом техники, уже был героем нескольких ваших журналистских материалов, а теперь стал героем книги. И, я так понимаю, еще и фильм будет о нем?

– Фильм, как мне говорит режиссер, живущий в Германии, тоже герой моей книги Анатолий Скачков, да, скоро будет – он его монтирует, озвучивает и прочее. Это все происходило параллельно в начале 2018 года. Я был во Франкфурте у друзей, и тогда же состоялось мое знакомство с Натаном Фарбом, но заочное. И когда я об этом рассказал, то Анатолий сказал: "Это же прекрасное кино!" Тогда проникнуть в Сибирь было подвигом. Сейчас это не подвиг, но все равно будет очень интересно туда вернуться с Натаном. А поскольку он человек очень интересной жизненной философии, то довольно быстро согласился, несмотря на свой почтенный возраст. Все-таки сейчас ему 80, тогда было 77. Он сказал: "Да, я поеду. Я хочу посмотреть на этих людей. Хочу с ними поговорить, хочу узнать, как прошла их жизнь за четыре десятилетия".

– Получилось интересно?

– Он, несомненно, не был разочарован. Он даже был, наверное, счастлив, когда начались разговоры о том, что вагон метро оформят этими фотографиями и улицу Выставочную надо переименовать в "Фарб-стрит". Вы что-то сделали когда-то – репортаж, книга, – и вам кажется, что об этом все забыли, потому что в мире появляется огромное количество книг, других произведений. И вдруг оказывается, что нет, не забыли, что людям это важно. Я видел, как это происходило в Новосибирске, когда мы приехали, сколько людей пришло на эти фотосессии, сколько людей пришло на встречу с Фарбом. Это вызвало большой интерес. Конечно, когда вы понимаете, что были причиной такого оживления, то для вас это становится большим опытом.

– Часто вижу реакцию, когда люди смотрят на фотографии советского периода, особенно сделанные западными фотографами, и говорят, что это "клевета на нашу действительность". Было такое в Новосибирске?

– Как раз идея самого Фарба заключалась в том, чтобы показать людей без идеологии. На тот момент ему было под 40 лет. Он, разумеется, знал, какими предстают советские люди в тогдашней американской прессе. Они предстают homo sovetikus – некими рабами коммунистической партии, людьми либо задавленными, либо фанатичными, отравленными советской идеологией. В общем, почти не люди. Момент расчеловечивания присутствует в любой пропаганде, когда другие, тем более потенциальные противники, они не люди – случись война, их не жалко будет убивать. А он хотел увидеть феноменологическое действие, когда мы очищаем образ другого от всего, что нам рассказали. "Я, – подумал Натан, – хочу увидеть это своими глазами". И потом, когда ему удалось вывезти негативы, чему попытались воспрепятствовать, то девизом своей выставки он сделал слова: "Я хочу, чтобы вы полюбили этих людей". То есть его интересовала как раз возможность увидеть людей такими, как они есть, а не как их подает советская/антисоветская идеология.

В этой попытке было что-то героическое. Существовала идеология, шла холодная война, все, что происходило, так или иначе, определялось противостоянием СССР и США. И понятно, что очень многие люди, которым из СССР удалось выбраться на Запад, активно говорили и писали о том, какой ужас этот советский лагерь, что там людей морят голодом, сажают, обманывают и т.д. Это общее место. А увидеть конкретику, увидеть живых людей среди этого идеологического шабаша очень трудно.

– Разве можно на фотографии полностью очистить живого человека от того, что на него налеплено культурой? Та же одежда, взгляд, окружение, в котором он находится, вещи, которые при нем…

– Видите, тут еще магия портрета работает, потому что нет контекста. Человек стоит на фоне белой стены. Ни транспарантов, ни предметов нет. Есть одежда. Но когда я стал рассматривать альбом The Russians, который был впервые опубликован в Германии в конце 1970-х годов, увидел разных людей. И там есть, действительно, какая-нибудь женщина в ужасном ситцевом платье, в косынке – ты на нее смотришь и понимаешь, что это "наша" советская женщина. Но новосибирская молодежь того периода была очень разная. И некоторые были вполне себе не советского вида, не говоря уже о подростках. Это портретная магия. Это были просто люди, кто-то одет в ширпотреб, а у кого-то своими руками сшитое платье, девушки были красивые.

Фарб рассуждал, что эти люди напоминали жителей американского Среднего Запада, которые очень далеки от власти: Вашингтон где-то далеко, массовая культура, Голливуд тоже далеко, а они погружены в свою жизнь. Да, они, конечно, ходят на выборы, ходят в кино, причастны ко всему. Но, скорее всего, делают это не как самое важное в своей жизни. И город Новосибирск удален от всего – и от Москвы, и от других стран, он в середине страны находится. Конечно, глобализация внесла свой вклад в размытие границ, в открытие территорий. Но в целом, мне кажется, город Новосибирск продолжает жить своей новосибирской жизнью.

Сибирь в целом не очень склонна к оживленным контактам с внешним миром, и в силу удаленности, но и в силу "медвежьего характера", который сложился. Классический сибиряк, если он живет в деревне, то вообще знать не хочет никого. Если он живет в городе, у него все равно свои заботы. Места очень много, пространства. Представьте, вот вы из Пскова, я через Псковскую область в Питер ездил. Мне показалось, что по сравнению с Сибирью у вас очень высокая плотность населения – деревня за деревней. А когда вы едете в Сибири из одного города в другой – мелькнула за окном деревня, а потом лес, поле, поле, лес. А если вы поедете к северу от Новосибирска, Томск – последний город, а дальше тайга. И это пространство, особенно когда наступает зима, а она наступает в конце октября, абсолютно безжизненное. Это накладывает отпечаток на характер сибиряков: это люди, находящиеся в толстом-толстом слое пустого пространства. Как эти мухи в янтаре – немножко человеческой жизни, человеческого тепла, небольшой населенный пункт, а вокруг космос.

"Может, это я"

– Ваш герой перемещается из страны в страну, от одного соотечественника к другому соотечественнику. Это что-то говорит о масштабах эмиграции из России?

– Безусловно. Масштабы огромные. Не только в общественном парижском туалете есть надписи на русском языке, но и русские сообщества оказываются в самых неожиданных местах, вплоть до отдаленных уголков Америки. Даже сам Натан Фарбс с его русскими корнями мне показался не совсем американцем. Может быть, это связано с его жизненной философией. Мы с ним начали наш разговор с того, что я его спросил, зачем его занесло за "железный занавес". "Хорошо, вы фотограф. Но портреты можете у себя в Нью-Йорке, в деревне в горах Адирондака собирать". Говорит: "Корни". Один дедушка из Румынии, бабушка откуда-то из России. Точно мы не смогли выяснить. Вроде Великий Новгород. Я искал по его наводке документы, мне ответили: "Таких не значится". И ему было очень интересно узнать, какой бы могла быть его жизнь, если бы его предки не эмигрировали в Америку. И в Румынии он нашел своего двойника: "Я смотрел на этого парня и понимал, что такой была бы моя жизнь, может, это я".

В философии моего героя меня привлекла идея сходства между людьми. Он говорит, что в 1969 году нашел в Румынии человека, который "был вылитый я", и подумал, что вообще может речь идет о некоем метафизическом клонировании: один и тот же человек и варианты его судьбы. Вот вариант судьбы, при котором он не уехал, – это один человек. А вот человек, получившийся в результате эмиграции, в результате перемещения в пространстве. А они живут, ничего не знают друг о друге. И есть сталкер, который ездит со своей камерой, пристально смотрит, размышляет, делает портреты.

Натан Фарб. Адирондак. 2018 г.

– Отсюда следует мысль, что мы можем выбрать свою судьбу – достаточно найти правильное место для жизни. Все герои вашей книги, эмигранты из России, довольны тем, что уехали.

– Да. Но можно сказать, что все те, кто не уехал, перефразируя Толстого, похожи друг на друга, а вот эмигранты счастливы по-разному и несчастливы по-разному. Что отличает эмиграцию от путешествия, командировки? Для того чтобы стать эмигрантом, вам нужно совершить отказ – отказаться от той страны, где вы жили. Когда вы это сделали, вы оказываетесь уже в другом статусе. Пусть отказ от страны, в которой вы жили, будет не таким жестким, как в советское время, когда и страна лишала гражданства, и люди не имели возможности вернуться. Но, тем не менее, когда вы отказались от страны, вы отказались от какой-то части своего прошлого. Многие эмигранты с этим сталкиваются. Здесь я достиг чего-то, у меня была должность, у меня было положение, а тут я должен все это обнулить, потому что живу среди людей, которым нет дела до того, какие у меня заслуги в прошлом. Нужно себя заново спроектировать в другом мире. На это способно небольшое количество людей, на мой взгляд, пассионарии, словами Льва Гумилева.

– Два распространенных представления о русском человеке за рубежом: а) тоскует по березкам, б) продолжает любить Путина и отстаивать величие России, не приближаясь к России. Почему у вас в книге таких нет?

– По той простой причине, что я не придумывал людей, я их видел. И я не встретил ни тех, кто тоскует по березкам, ни тех, кто любит великую Россию на расстоянии. Даже скорее наоборот, те, кого я встречал в городе Париже, иногда выходят на демонстрации. Есть район Трокадеро, где все всё время выходят на демонстрации против несправедливости, которая в их стране происходит. И там, когда сажали Навального, стояли русские с плакатами, а рядом стояли люди из Сьерра-Леоне с плакатами против того, что у них происходит. Их объединяет то, что они в Париже вышли сказать, что мы, хоть и уехали, нам не все равно, что вы продолжаете людоедствовать у нас на родине. В книге есть очень пожилая дама, дочь корниловского офицера. Ей за 80 лет. Она любит русский язык, смотрит через интернет Russia Today, Первый канал. И мой герой говорит: "Это все вранье". – "Так я знаю. Они по-русски говорят, мне это важно". Остается язык. Живете вы там, живете здесь, а язык остается.

В Париже у меня была встреча в книжном магазине по поводу предыдущей книжки "Головастики и святые". Это было накануне прихода к нам вируса – осенью 2019 года. Мне хотелось, чтобы я не просто про книжку рассказывал, а мы что-нибудь сделаем вместе. Давайте напишем рассказ: "Один день русского парижанина". И вот, все писали, я потом скомпоновал из этого текст, получилось очень забавно. Люди не только продолжают общаться, но и пишут. Они используют язык для того, чтобы рассказать о себе, что чувствуют в Париже, Нью-Йорке. А те, кто там уже давно – дети эмигрантов первой волны, – очень любопытно двуязычны. Я сидел на одном литературном вечере, люди разговаривают между собой по-французски, потом переходят на русский – видимо, есть вещи, о которых лучше говорить на этом языке.

"Ощущение счастья наваливается автоматически"

– Очень впечатляет героиня, которая говорит: "Куда ты собрался уезжать?! Ты уже в Америке!".

– Для меня было важно, чтобы прозвучал этот голос безапелляционной уверенности, что Америка – это место, откуда уже никуда не надо стремиться. И действительно, по крайней мере среди моих знакомых, никто не вернулся. Когда вы живете в России, вы все время думаете о том, что можно, что нельзя. Для Америки, насколько я ее успел понять за время путешествий, такого вопроса не существует. Все можно в той степени, в которой ты способен что-то сделать.

Это проявляется на бытовом уровне. Когда мы собирались помочь нашему герою Натану Фарбу получить российскую визу, то в какой-то момент нам сказали, что если вы что-то нотариально заверите – я уже не помню, что именно, – то вам будет легче. Я открыл интернет в Бруклине, нашел нотариуса, позвонил ему, он мне сказал: "Окей, где вы находитесь? Я через 15 минут к вам подъеду, и мы все сделаем". Я думаю: "Вот это да!" Я даже не был готов внутренне. В России мы должны сами отправиться к нотариусу, у него обеденный перерыв, или очереди, или что-то еще. А тут ты первый номер набрал – "Окей, все будет!".

Это разлито в воздухе. Естественно, после России, тем более после провинциальной, ощущение счастья наваливается автоматически. Вам не надо бояться хулиганов, не надо бояться бюрократии, спецслужб. Эту позицию я показал в образе своей героини. Есть другая позиция – в Париже живет человек, он говорит: "Париж – это наша русская земля. Раз я сюда приехал, значит, эта земля стала русской. Я буду говорить с этими французами по-русски". Так и делает. Это в разной степени свободные люди.

– Когда изучаешь историю России, то невольно радуешься за тех дворян, меньшевиков, белогвардейцев, кто успел уехать в 20-е годы из СССР, потому в 30-е с ними уже известно, что было бы. Вот и сегодня часть противников режима убегает, а часть остается под предлогом, что "это наша страна". Уместно ли сравнивать эти ситуации?

– У меня есть глава, в которой рассказывается, как семья Натана Фарба оказалась в Америке. Бабушка приплыла на пароходе с четырьмя детьми, смелая женщина. Если бы она в 1907 году не приплыла, потом бы настал 1917-й, потом вообще бы тема закрылась. Жил бы мой герой сейчас поживал, был бы пенсионером в Великом Новгороде. Тоже бы фотографией занимался. Наверное, про него бы даже писали местные газеты. Но вышло по-другому.

Конечно, мы все думаем о вариантах своей жизни. И эмиграция – это один из вариантов. Главная идея заключается в том, чтобы эти варианты видеть. У меня искушения эмиграцией не происходило ни разу. То, что сейчас происходит в политической жизни России, мне не нравится. Так же как, наверное, не нравится большинству людей. Когда есть конкретный повод высказаться, я по этому поводу высказываюсь. Когда чуть не случилась официальная война с Украиной, мы ходили на митинги, разумеется, несанкционированные и платили штрафы за это. Но сослагательное наклонение – что было бы с этими людьми?.. А я в ответ спрошу, что было бы сейчас с Россией, если в 1990-е годы так много людей – умных, хороших, сильных – не уехало в поисках лучшей жизни? Может, не так легко было бы сфальсифицировать выборы, не так легко было бы заниматься пропагандой власти. Может быть, как-то иначе сложилась бы судьба страны?

– Эмиграция 20-х и 90-х – разные вещи. От того, что "философский пароход" не отплыл бы из России, ничего к лучшему в стране точно не поменялось бы, просто поубивали бы и тех пассажиров. Так вот и вопрос: сейчас больше похоже на 90-е или 20-е?

– Сейчас не 90-е, потому что гораздо выше уровень сытости. Люди едут адресно: если нашел хорошую работу, с тобой контракт заключили, ты возьмешь да и поедешь. Но это даже не эмиграция. Сейчас, мне кажется, и не 20-е, и не 90-е. Используется для всего этого беспомощное прилагательное "гибридный". У нас война гибридная, мир гибридный. Потому что нет понимания того, что на самом деле сейчас происходит. Это репрессии? Это 37-й год? Ну, слушайте, образ 37-го года у нас используют и официальные пропагандисты, когда движение #metoo началось, когда пошли иски в Штатах к разным селебретис. По-моему, Дмитрий Киселев рассказывал про "сексуальный 37-й год". Это такая банальность. Получается, что у нашего времени нет собственного содержания, что мы все время туда, в прошлое. Может быть, попытаться все-таки понять, что происходит на самом деле, и своей жизнью жить, а не аналогиями с НЭПом, террором, какими-то еще временами? И, возвращаясь к герою моей книги, мне интересно в нем как раз то, что он хочет найти в людях их собственное содержание, а не то, что рассказывает пропаганда на Западе и на Востоке.

– Можно представить ситуацию, когда сегодняшние эмигранты вернутся в Россию?

– Конечно, как только сменится политический режим в России, наверняка многие приедут. Если они уехали исключительно из-за опасений, что их посадят в тюрьму, то как только они поймут, что их не посадят в тюрьму, скорее всего, приедут. Те, кто хорошо устроился, они вряд ли захотят. Русская эмиграция всегда какая-то трагическая была – билет в один конец. Если мы сравним с итальянской эмиграцией в Америку, которая тоже очень сильна была в ХХ веке, то для итальянцев важно было заработать и вернуться на старости лет домой. А тут получается, что возвращаться некуда, там лучше хоть в молодости, хоть в старости – как-то спокойнее, безопаснее.

Но это может быть отчасти связано именно с русским характером. Как-то десять лет назад в Милане случайно встретил на улице группу тетушек, заговорил с ними. Оказалось, что они из Украины, все там работают нянями, они хотят заработать денег и поехать жить в Москву. Это было до русско-украинской войны. Я говорю: "А что в Москву?" – "В Москве хорошо, свои практически". Говорю: "В Италии не хотите старость встретить?" – "Зачем?! Это не наше". У многих людей это присутствует. И только русская интеллигенция мыслит такими категориями – навсегда, мы отрясем этот прах со своих ног и забудем эту страну.