Алексей Павлов – фотограф из Якутии, перебравшийся в Петербург, – работает с актуальной повесткой, сибирской и не только. Сочетает документальность с экспериментальными техниками, устраивает фотографические перформансы. Победитель и финалист всероссийских и международных фотоконкурсов.
– Я родом из села Борогонцы Усть-Алданского района. Это центральная Якутия. Там ничего не добывается, это сельскохозяйственная часть региона. И в моём селе с 1994 года существует Мюрюнская гимназия для мальчиков, а при ней интернат. Раньше у гимназии было второе название "Уолан", что в переводе означает "юноша". Оно осталось в качестве неофициального.
Гимназия позиционируется как элитная, надо пройти серьезный конкурс, чтобы туда поступить. В интернат селят ребятишек, приезжающих из других районов и городов. Несколько лет назад её окончил парень из Москвы, которого родители специально туда отправили. Гимназию создали, чтобы воспитывать "достойных сынов Якутии", которые смогут и родину защищать, и научные открытия делать. Уклон в физику и математику. Я по складу гуманитарий, но учился в этой гимназии с 5-го по 9-й классы.
В кабинете ОБЖ – у меня есть фотография – висят портреты всех вождей, руководителей. И в годы моей учёбы, и сейчас каждый год осенью проходят военно-полевые сборы: строевая подготовка, стрельбы, метание гранат.
Три дня и три ночи живёшь в палатке в поле. Меня военная романтика и в годы учёбы не захватывала.
Учёба в гимназии – очень противоречивый период моей жизни. Я там сталкивался с буллингом. Не знаю, кто в этом виноват: я, люди, которые буллили, или место, сама гимназия.
Уже тогда не мог понять: почему одни мальчики? Почему надо обязательно ходить в строгом чёрном костюме, белой рубашке и черном галстуке, когда в других школах можно, например, в толстовках? Рождался внутренний конфликт.
И вот теперь, когда я твёрдо убеждён, что гендерного разделения в сфере образования быть не должно, решил вернуться и посмотреть на эту гимназию глазами взрослого. Серия называется "Отрочество".
Что изменилось за пятнадцать лет? Вместо маленького деревянного здания построили большое каменное. Стало больше детей и педагогов. Некоторые мои одноклассники работают там учителями. Они, скорее, поддерживают гендерное разделение, но не думаю, что задаются вопросом, зачем всё это.
Если говорить о сегодняшних учениках – пятьдесят на пятьдесят. Одним это нравится, другие, как и я в своё время, непонятно как там оказались.
– Якутия – край тысячи озёр. Такой интересный ландшафт, особенно в центральной части. Раньше якуты селились не деревнями или городами, а аласами. Алас – огромная ложбина, по центру которой расположено озеро. В этой ложбине одна или несколько семей жили.
На фотографии озеро Мюрю, на берегу которого я вырос – одно из крупнейших якутских озёр. В моём детстве было полноводное, но в последнее время заметил, что воды всё меньше, появляются островки. Возможно, это связано с глобальным потеплением. Грустно за этим наблюдать. Хочу снимать озеро каждый год с одного и того же ракурса на протяжении 20–30 лет, чтобы в старости посмотреть на эти "картинки" и понять, обоснованы ли мои опасения.
– Монумент в моём селе, посвящённый погибшим в Великой Отечественной. Родина-Мать, только якутская. Село – райцентр с населением 7 тысяч в 120 км от Якутска. Расположено за рекой Леной. Дорога до Якутска плохая. Её хорошо бы заасфальтировать, хорошо бы построить мост через Лену. Отсутствие моста – проблема всех заречных районов. Люди об этой проблеме кричат, им много лет обещают, да толку-то. В начале десятых еще были какие-то подвижки, но, как я понимаю, средства, предназначавшиеся на строительство моста Ленского, экстренно ушли на строительство моста Крымского.
В селе, где я родился, живут почти одни якуты. Все говорят на якутском, и я свой родной язык хорошо знаю. Помню, в детстве ехал с мамой в автобусе по областному центру, заговорили по-якутски, и кто-то нас дернул: "Вы в общественном месте, общайтесь на русском!" Самое смешное, это была женщина-якутка. В то время своей этнической идентичности стеснялись, сейчас, наоборот, любят подчёркивать.
К сожалению, иногда это превращается в фарс. Появляются какие-то странные организации с националистическими замашками, вся современная визуальная культура, основанная на традиционном, выглядит крайне нелепо. "Якутское" везде, где можно. Едешь по городу, кругом орнаменты. Но якутскую культуру исковеркали за века колониальных отношений, и никто не задумывается, аутентичны ли эти орнаменты.
Тем не менее глупо не отметить, что обрядовость встречается во многих аспектах жизни. Я сам совсем не верующий человек, но, когда езжу в лес, например, всегда кладу под большое дерево что-то из своей еды. Нужно класть по кусочку от всего, что у тебя с собой, поделиться с духом леса. Не могу сказать, насколько осознанно я это делаю. Скорее, мне от этого просто становится спокойнее. Все это идет из детства, из времени, когда мы ездили с дедушкой на рыбалку.
Якутия – огромная территория: крайний север, центральная часть, юг кардинально друг от друга отличаются, даже климатически. На юге Якутии бросается в глаза, что дома стоят не на сваях, потому что там нет вечной мерзлоты. В селах центральной Якутии преобладает якутское. Зачем русский человек поедет туда, где нет полезных ископаемых, где нечего копать? Что ему там делать?
Рыбалка на озере Мюрю
– В ХХ веке общие для страны катаклизмы затронули и Якутию. Приходит на память принудительное переселение жителей соседнего с нашим Чурапчинского района. Их отправляли на крайний север добывать рыбу. Разрешали брать с собой груза не больше 16 кг, включая продукты. Переселение проходило осенью 1942 года, в то время, когда уже наступили холода и лежал снег. Некоторым разрешили взять с собой домашний скот. Всех грузили на телеги и пять суток везли до Нижнего Бестяха, где люди неделями жили под открытым небом. После погружали на баржи, не предназначенные для перевозки людей. Многие в дороге умирали – старики, женщины, дети. Уцелевших выгружали – иногда где попало, на абсолютно пустых местах. Это тёмная страница якутской истории, о которой не особо стремятся говорить.
Якутск
– У меня есть юридическое образование, и я работал в администрации города Якутска по этой специальности, когда Сардана Авксентьева была мэром. Когда она выдвигалась на этот пост, народ ей поверил. Сначала всё действительно выглядело хорошо. Но спустя несколько лет методы, которые использовались, выглядят откровенно популистскими. Вспомнить хотя бы закончившуюся ничем историю с ликвидацией автопарка элитных автомобилей при горадминистрации. В начале политической карьеры говорила правильные вещи, казалась фигурой, за которой хотелось идти, а потом произошло то, что произошло. Сейчас она выдвигается от партии "Новые люди". Честно говоря, примерно такого развития событий я и ожидал. Возможно, она сделала бы что-то, если бы досидела до конца своего мэрского срока, но за то время, пока она занимала эту должность, в городе не изменилось ничего. Многие в ней разочаровались, но есть и те, кто продолжает верить Авксентьевой.
Одновременно с этим развивалась история Александра Габышева, которого весь мир считает чуть ли не главным оппозиционером Якутии. При этом в Якутии всерьез обсуждается, настоящий ли он шаман. Мне кажется, это абсолютно неважно и несерьезно. Лично я считаю Александра классическим примером узника совести.
Обрядовость есть во всём якутском. На этом снимке – задабривание духов перед подлёдной рыбалкой на озере Мюрю. На противоположных концах озера делаются две большие лунки, по периметру – маленькие. И самые крепкие мужчины тянут невод из одной большой лунки в другую через всё озеро
– В мае 2021 года в Дрездене я показал сразу два своих проекта. Одному местному куратору понравилась моя серия "Отрочество", которую он увидел на групповой выставке. Он связался со мной и предложил провести персональную выставку в другой галерее, для которой мы выбрали серию "Юность Севера".
"Юность Севера" – возникшее в начале 2010-х объединение якутских панк-рокеров. Я познакомился с их музыкой, стал ходить на концерты году в 2016-м, когда закончил учебу в Екатеринбурге и вернулся в Якутск.
Группа "Имя твоей бывшей"
Якутская рок-музыка всегда была самобытной. В 90-е годы существовали группы, получившие широкую известность – "Айтал", "Хардыы", "Дапсы". Но самая прославившаяся, пожалуй, "Чолбон". Александр Липницкий из "Звуков Му" и критик Артемий Троицкий очень их уважали, возили за пределы республики выступать и записываться. Но постепенно группы того поколения утратили самобытность. Кого-то из музыкантов сгубил алкоголь, кто-то не выдержал испытания славой. Печальных судеб там много. В общем, был самобытный и популярный якутский рок, а потом куда-то исчез. Но в андеграунде всё равно что-то происходило, и лет десять назад появились молодые музыканты, громко о себе заявившие. Я думаю, они ощущают себя идейными наследниками тех великих якутских рок-групп 90-х.
На концерте группы "Имя твоей бывшей"
Crispy Newspaper – одна из немногих рок-групп, поющих на якутском. Их вокалист многим известен как Игорь Цой, но мне он представлялся и другими именами. Не знаю, какое из них настоящее. Пишет тексты для группы, через которые транслирует свою гражданскую позицию.
Лидер группы Crispy Newspaper
Группы из "Юности Севера" поют про свою жизнь, переживания – не обязательно подростковые, но всегда личные. И, наверное, только у Crispy Newspaper политизированные тексты: "Посмотри, богатства твоей республики разворовали, а ты сидишь и ничего против этого не делаешь!"
Это просто посетитель концерта. В Якутске у "Юности Севера" нет привязки к определённой точке. Обычно выступления бывают в разных барах. Иногда это имеет флёр подпольности. Мне рассказывали, что раньше концерты устраивали в каком-то гараже, было такое легендарное место на окраине Якутска.
Мне близка эта музыка. Конечно, для человека, который находится вне якутского контекста, в этом есть момент экзотизации: "Ничего себе! Там минус 60, там, казалось бы, ничего не может происходить, а вот есть ребята, которые панк-рок играют!" А ребята просто занимаются любимым делом. В этом году они проводили благотворительные концерты и направляли деньги пострадавшим от пожаров в Якутии.
Вообще якутская экзотизация – больная тема. Запрос на экзотичное есть всегда. Покажи европейскому зрителю картинку с оленем – ему "зайдёт" стопроцентно. И поэтому все хотят их фотографировать. Но я, например, родом из центральной Якутии и оленей вообще никогда в жизни не видел – только в зоопарке, когда был маленький. Я считаю, не нужно строить своё творчество на экзотизации. История про Якутию – это не обязательно про оленей и шаманов. Когда я куда-то приезжаю ради съемок новой истории, строю свой нарратив на общем для всех. Везде есть определённые различия, но проблемы во всей России одинаковые. Снимаю про это, поэтому не позиционирую себя как якутского фотографа. А несколько лет назад переехал в Петербург. Хочется верить, что я занимаюсь современной фотографией. В Якутии мне особо не с кем общаться на эту тему. В Питере с этим проще.
– Из серии "Люди земли". Выпускной в селе Найхин Нанайского района Хабаровского края. Фотография мне нравится чисто визуально, нравится настроение, которое через неё передаётся… Но, чтобы понять контекст, надо рассказать, как серия появилась. В петербургской Школе современной фотографии "Докдокдок", где я тогда учился, проводятся экспедиции – студентов обучают работе фотографа "в поле". В 2019 году попал в Биробиджан, но не нашёл там для себя истории. А рядом Хабаровский край, где живут нанайцы, малочисленный коренной народ. Это показалось мне интересным. Этноним "нанай" переводится как "люди этой земли", отсюда и название серии.
Кроме Найхина, побывал ещё в четырех сёлах. За две недели встретил только одного человека, который говорит на родном языке. Он был уже очень почтенного возраста. Нанайский язык почти забыт, к сожалению. Это проблема большинства малочисленных народов. Грустно это всё, конечно. Когда умирает язык, умирает и многое другое, исчезает один из важнейших элементов этнической идентичности.
Исторически главный промысел нанайцев – рыболовство. Добывают, в основном, кету. Но туда пришли, скажем так, крупные игроки. Сёла на берегах Амура, в которых побывал, расположены ниже по течению, чем рыбоперерабатывающие заводы.
До этих сёл рыба теперь практически не добирается, что очень влияет на жизненный уклад: работы не стало, заняться особо нечем. Люди уезжают, потому что перспектив никаких.
Это село Джари. Добрые женщины из местного ДК разрешили там жить во время экспедиции. В одном из кабинетов поставили мне раскладушку. На снимке выставка-продажа народных промыслов, проходившая у этого ДК во время фестиваля.
Село Дада. Пчеловод – это местный дедушка-бизнесмен, у него своя пасека и пилорама. Он нашёл какой-то выход, какое-то дело, позволяющее неплохо жить, не связанное с рыболовством. Но и этот дедушка рассказывал, что всё традиционное забывается, что у молодёжи нет работы, и она уезжает. Об этом в Нанайском районе говорят все.
Серия "Люди земли" стала пробой пера, началом более осмысленного отношения к фотографии. Сейчас метод работы, которого я тогда придерживался, мне не нравится, кажется каким-то экзотирующим: ты едешь с целью выстроить нарратив, который изначально есть у тебя в голове. Если бы поехал туда сегодня, снимал бы совершенно иначе. Сейчас стараюсь максимально дистанцироваться от того, что снимаю, не только в физическом плане. Снимаю без эмоций, не транслирую собственное видение. Я всего лишь автор и знаю свое место – я умираю в тот момент, когда фотография доходит до зрителя, оставляя ему свободу интерпретации.
Пушкин
– Проект "Живловка" о селе Верхняя Верея. Раньше село называлось Гибловка из-за близости дремучих лесов и торфяных болот. В 2010 году, в результате перекинувшегося на село лесного пожара, оно сгорело дотла, 12 человек погибло. У одной бабушки дом сгорел со всеми вещами, остался только Пушкин. Проект делался в рамках арт-резиденции "Выкса" в Нижегородской области, куда я ездил как художник в прошлом году.
Вместе с домами сгорели почти все фотографии из домашних архивов. Осталось совсем мало снимков, по которым можно судить, каким было село до пожара.
Так село выглядело в 2020 году. После пожара там всё перестроили: одинаковые дома, покрытые сайдингом. Идешь по улицам и чувствуешь, что здесь произошло какое-то травмирующее событие, которое пытались преодолеть, но последствия всё равно ощущаются.
Съёмка с дрона. Это сгоревшие деревья, которые валяются там до сих пор.
Ещё один коллаж. Я приехал туда спустя 10 лет после пожара. За это время успели родиться дети. Они выросли внутри такого пейзажа, где никаких пышных елочек нет, но почему-то их рисуют. Вот откуда это берётся?
Планирую продолжать этот проект. Хочу собирать там листья с деревьев, успевших вырасти. Есть такой альтернативный фотографический процесс, основанный на фотосинтезе. Он позволяет печатать фотографии прямо на листьях: под воздействием ультрафиолетовых лучей хлорофилл меняет свои свойства. Прикладываешь изображение, напечатанное на прозрачной пленке к листку, и часов через восемь оно пропечатывается. Хочу печатать таким способом сохранившиеся в Верхней Верее архивные фотографии.
Страшные пожары всё чаще случаются по всей России, в том числе и в Якутии. В 2006 году приняли новый Лесной кодекс, приравнявший лес к движимому имуществу и, по сути, отменивший институт лесничества. Как раньше было? Лес разделён на участки. Каждый участок закреплён за лесничим, который ежедневно делает обход. Маленькие очаги возгорания тушились моментально. Из-за реформы десятки тысяч лесников потеряли работу, лес остался без надзора, и я считаю, что страшные пожары последних лет – прямое следствие этого.
– Из серии "Время быть вместе", снятой во время ковидных ограничений. В этой серии рассказываю про собственный опыт и размышляю о глобальных изменениях. Когда в марте прошлого года вернулся из нижегородской Выксы в Петербург, казалось, что город пережил нашествие невидимого врага – вот этого вируса. В середине буднего дня вышел с Московского вокзала на площадь Восстания – она пустая. И Невский пустой! Я обалдел. Никогда такого не видел. Зашёл в свою квартиру, мы с соседями заперлись, и всё, почти не выходили на улицу несколько месяцев. Даже в магазины не ходили – заказывали еду на дом.
Серию "Время быть вместе" снимал у себя дома. Проект о том, как ковид, самоизоляция изменили межличностные отношения.
Много пар нашли друг друга, но больше распалось. Экстренный режим вынужденного сосуществования выдержали не все.
– Это недавно снято в Кузбассе, но это не конечный результат, я буду использовать гумбихроматную печать. Это альтернативный фотопроцесс родом из девятнадцатого века, позволяющий использовать в качестве печатного пигмента практически все что угодно. Делаю серию про уголь – логично напечатать фотографии с помощью угля. Таким образом, появляется связь изображений с регионом на химическом уровне. Сам метод работы всегда транслируется, логически структурируется, исходя из условий, в которых производилась съёмка. Решил делать "угольную" серию именно в Кузбассе, потому что уголь и всё что с ним связано – элемент идентичности этого региона.
Привлекает возможность поработать с природным материалом, который возник за миллионы лет до появления на Земле человека, но человек его добывает и использует для своих нужд, что влечёт определённые последствия. Не только человек влияет на природу, но и природа отвечает ему. Серия будет об этом. Меня вдохновляет концепция тёмной экологии британского философа Тимоти Мортона, которая перекликается с моими ощущениями: мы пытаемся заботиться об экологии, чтобы предотвратить апокалипсис, не понимая, что уже находимся внутри апокалипсиса, и надо просто учиться с этим жить.
Буду ещё приезжать в Кузбасс, работы ещё очень много. Нарративная история выстроится потом, во время финального отбора фотографий.
Я был и остаюсь документальным фотографом, но хочется быть причастным и к современному искусству. Быть художником, который работает с фотографией. Кузбасская серия – первый опыт использования нестандартных материалов, первая попытка войти в эту сферу.