Актриса, телеведущая, дважды лауреат телевизионной премии ТЭФИ, Член попечительского совета благотворительного фонда "Созидание" Татьяна Лазарева родилась в Новосибирске в 1966 году в семье учителей. С 1980 года по 1989-й играла и пела в группе политической песни АМИГО. После окончания школы поступила в Новосибирский педагогический институт на факультет иностранных языков, французско-немецкое отделение, где проучилась два года. С 1989 года играла за легендарную команду КВН НГУ, затем за команду "В джазе только девушки" и за сборную КВН СНГ. Дважды была признана Мисс КВН.
В 1994 году в была приглашена в Москву для участия в программе "Раз в неделю". Затем были передачи "Назло рекордам!", "Пальчики оближешь" и одна из лучших на тогдашнем российском телевидении программ "О.С.П.-студия", которую даже не хочется называть юмористической (слишком это слово – юмор – на нашем телевидении нынче опошлено). Также в телевизионной биографии Татьяны Лазаревой программы "33 квадратных метра", "Хорошие шутки", "Это не мой ребенок" и другие. За участие в протестных митингах и членство в Координационном совете российской оппозиции в 2011–12 годах Татьяна Лазарева сегодня отлучена от федеральных телеканалов. Считает, что "общепринятые нормы" всегда были не про нее.
Мы попросили Татьяну Лазареву специально для нашего издания вспомнить Сибирь ее детства и юности.
Моя Сибирь кардинально отличается от того образа, который существует в массовом сознании – как-никак, для всех это прежде всего каторга, ссылка. А я все-таки выросла в новосибирском Академгородке, в научной среде. Это особая территория, нетипичная, там процент задумывающихся о том, что происходит, был даже в советские времена гораздо выше, чем в любом другом месте, концентрация умов зашкаливала. Отсюда, конечно, и диссидентство, и письмо сорока шести, и фестиваль бардов с Галичем, и клуб "Под Интегралом". Но я выросла уже в эпоху, когда маятник качнулся в другую сторону, у нас в семье тема диссидентства даже не звучала. Ну, читали книжки какие-то перепечатанные, но фигурировали там все больше Стругацкие, максимум Солженицын. Видимо, у наших родителей были свои страхи и травмы, от которых они старались нас с сестрой защитить.
А с 14 лет я уже стала петь в студенческой группе политической песни "Амиго", там были бывшие ученики родителей из ФМШ, и они взяли меня в группу из-за того, что я играла на скрипке. И пели мы уже только о том, как плохо живется в других странах, про пятую колонну да проклятый империализм. Как говорится, ничего личного. Забавно, что спустя тридцать лет я сама стала пятой колонной. Да, история повторяется в виде фарса. А тогда каждую весну, в конце апреля, проходили "Интернедели", куда съезжались кубинцы с гитарами, угнетенные чилийцы и никарагуанцы, а на первомайской маевке под радостные крики студентов обязательно сжигали чучело какого-нибудь заклятого врага – дядюшки Сэма или Самосы какого-нибудь. Помню, как толпа весело скандировала: "Пиночета на фонарь!" Никакой толерантности, в общем.
Так было до середины восьмидесятых, когда все довольно стремительно стало поворачиваться вспять – и в нашем репертуаре появились песни на внутреннюю тематику, у нас даже программа была под названием "Время Думать". Вот тогда-то я, наверное, и начала думать. Чуть позже в моей жизни появился КВН. К тому времени университетские капустники гремели, на каждом факультете был свой клуб, и, конечно, там уже начали смеяться надо всем запретным, недаром у математиков из "Конторы Братьев Дивановых" был девиз: "Для нас нет ничего святого!" Смеялись уже и над "Интернеделей", и над комсомолом, и над самими собой, над своими растаявшими страхами и заблуждениями. Потом клубы объединились в одну команду, и она от этого слияния стала, конечно, сильнейшей и легендарной. Маятник опять махнул в другую сторону, и, если теперь посмотреть КВН конца восьмидесятых, то сейчас даже не всегда понятно, над чем люди смеялись – их просто перло от возможности обо всем открыто говорить. И порой удачная шутка оценивалась зрителями не смехом, а аплодисментами – настолько это казалось смелым и свежим. Иногда зал просто аплодировал стоя. Наверное, потому что КВН конца 1980-х годов постоянно раздвигал границы дозволенного – это же были молодые ребята, студенты, бунтари, это было тогдашнее поколение Z, которое выросло при Брежневе, как сейчас нынешнее при Путине.
Но мы тогда, конечно, этого не осознавали, а просто страстно желали быть острее, оригинальнее и смешнее других команд. И надо отдать должное Маслякову: он брал на себя много ответственности, решая, про что шутить уже можно, а с чем пока лучше подождать, и в случае небольших перегибов разводил рукам, давая понять, мол, это же не я, это же они так шутят, ах, озорники какие, вот я им задам. Хотя, конечно, всем все было понятно. Но уж очень хотелось всем выдохнуть из себя этот затхлый воздух, выйти из этого застоя. Кстати, именно команда НГУ придумала версию о том, что время застоя так назвали из-за того, что тогда все голосовали "за" и аплодировали стоя… Золотое было время для КВНа, мы были все заодно, несмотря на соперничество, как будто делали одно дело. Но увы – возраст и опыт, сын его ошибок, никому не добавляют смелости и бесшабашности, и вот теперь уже нет того задиристого КВНа, и то, что мы видим сейчас – всего лишь ржака ради ржаки, ну разве что еще какой-то социальный лифт.
Попутно с политической песней и юмористической жизнью я пыталась получить должное мне образование. После школы у меня была прямая дорога в НГУ, где к тому времени была уже, что называется, широко известна в узких кругах, к тому же все знали моих родителей, да и сестра уже заканчивала тот же университет. И вообще, иметь высшее образование для детей из Академгородка тогда было практически обязательным. Но нормы всегда были не про меня. Или я не про них…
Год после школы я проработала машинисткой в газете "Университетская жизнь", после чего стало окончательно понятно, что в универ я точно не пойду. И тогда, поддавшись, скорее, обеспокоенным моей судьбой родителям, я поступила в пединститут на факультет иностранных языков. Это было французско-немецкое отделение, и моего французского после спецшколы вполне хватило на два года, а до немецкого я так и не дошла, потому что бросила этот институт из-за одной очень показательной для меня истории. Вспоминать это сейчас забавно, но поучительно. Это было, видимо, году в 86-м, когда группа "Амиго" находилась в зените своей славы и популярности, объездив к тому времени все крупные города Советского Союза, от Якутии и Приморья до Прибалтики. Тогда мы были очень любимы Новосибирским обкомом ВЛКСМ и благодаря ему даже умудрились в 1985 году побывать на Всемирном фестивале молодежи и студентов, где участвовали в творческих мастерских с ансамблем "Песняры" и видели живого Дина Рида. Очень импозантный был мужчина. Впрочем, "Песняры" тогда тоже были ого-го.
Но сейчас не об этом. Обком ВЛКСМ решил, что мы уже вполне созрели для того, чтобы представлять наш сибирский край не только в Москве, но и во Всемирном караване мира, куда отправлялись, конечно, только самые достойные и проверенные. Чтобы было понятно, в те времена выехать за границу можно было, только пройдя всевозможные проверки и получив все необходимые разрешения, среди которых была обязательная, но чисто формальная по тем временам характеристика с места работы или учебы. Подгоняемая сроками, ребятами из обкома и уверенностью в том, что все уже решено на высшем уровне, я, видимо, проявила чуть больше настойчивости, граничащей с пренебрежением к общепринятым нормам. Результатом была отрицательная характеристика деканата моего факультета, в которой говорилось, что я недостаточно хорошо отношусь к учебе и к общественным факультетским нагрузкам. Да, вот такие были формулировки, я сама их сейчас с трудом вспоминаю.
Слегка озадаченная, я предоставила ее в обком, где была послана обратно со словами, мол, они там что, одурели – у нас на сбор и оформление документов всего неделя осталась, пусть переписывают. На факультете уперлись и переписывать отказались, но меня уже вовсю трясли из обкома в связи со сроками, о чем я еще раз сообщила в деканат. Деканат пошел в отказ и передал дело в ректорат. В обкоме уже топали ногами, а в институте тем временем решили созвать расширенное заседание парткома и ректората, посвященное конкретно моему вопросу. Сейчас даже сложно объяснить, что это такое по сегодняшним меркам. Ну это как если бы ежегодный съезд партии "Единая Россия" обсуждал, разводиться ли с мужем уборщице Валентине Петровне с третьего этажа. И вот на этом внеочередном заседании парткома и ректората я вдруг слышу собственными ушами от председателя парткома пединститута и лично от ректора, до этого вообще вряд ли знавших о моем существовании, что я не только недостойна представлять Советскую страну за рубежом, но и вообще не совсем понятно, что я делаю в педагогическом вузе и чему смогу научить детей в школе, когда и если его закончу.
Я прошла достаточно большой путь, чтобы стать сильной и не бояться вернуться туда – в холод и темноту, в Сибирь моего детства...
Тут-то и произошел мой первый каминг-аут, как сейчас принято говорить. Вместо того чтобы потерять дар речи вместе с пониманием всего происходящего, я, ставшая красной, как знамя партии в углу зала заседаний, неожиданно для всех, включая себя, говорю всем присутствующим: слушайте, ну вы же мне все равно эту характеристику подпишете, это же не мне лично вы делаете одолжение, это обком комсомола от меня требует, а это кое-что уровнем повыше вас всех, и мы все это прекрасно понимаем. И ведь это не была какая-то наглость и смелость с моей стороны – я реально понимала, что так и произойдет, просто я искренне недоумевала, к чему весь этот сыр-бор. В общем, огребла я по полной, в чем со слезами и призналась требующей стороне. Из обкома немедленно пришел нагоняй в институт, там все, что нужно, быстро и по-тихому написали, и положительная характеристика уже через пару дней в обком ВЛКСМ была предоставлена. Наконец-то дооформили все документы для участия группы "Амиго" в Караване мира и отправили их в Москву.
Институтская жизнь продолжилась, как ни в чем не бывало, но не для меня. Я после этой истории не посчитала возможным там оставаться и бросила институт. Конечно, друзья отговаривали, и, конечно, теперь, с высоты своего возраста, я понимаю, что можно было бы и остаться, наплевав на все, но на то он и каминг-аут, чтобы открыто заявить о том, что ты – это ты, а не твоя характеристика с места учебы, пусть даже и положительная. А в тот злополучный Караван мира нас так и не взяли, видимо, нашлись более достойные представители отечества...
В последние пару-тройку лет я на родину в Новосибирск, можно сказать, зачастила. Раньше годами не выбиралась, благо, связь позволяет сейчас общаться с близкими, не тратя времени на перелеты. А сейчас прямо Сибирь как-то стала возвращаться ко мне. Понимаешь, что это – корни. Я вот этим летом специально поехала одна и без всяких дел в родной Академ, даже никого там не предупредив, что приеду. Ходила, смотрела, думала, встречала каких-то людей из прошлого, вспоминала что-то вместе с ними. Скорее всего, это с возрастом происходит – начинается наконец осознание себя, своих истоков, поиск ответов каких-то, а почему ты такой, как к этому пришел и куда тебе дальше.
В детстве у всех бывает много поводов быть счастливыми и беззаботными, в какое бы время мы ни жили. Всегда приятнее вспомнить, как снег искрится на солнце, мороз покалывает нос и щеки, а ты укутан и в санках, и тебя куда-то везут мама с папой, они смеются и им хорошо, и тебе от этого тоже. И только потом ты начинаешь понимать, сколько же всего в детстве было того, что и вспоминать не хочется, да ты и не вспоминаешь, стараешься забыть какие-то моменты, задвигая их все дальше, завертывая в пуховое одеяло памяти.
Некоторые благополучно забывают все плохое, запихивают поглубже в подсознание. А у меня оно все равно все лезет и выпирает, какие-то углы торчат. И ложка с рыбьим жиром в детском саду насильно через сжатые зубы, потому что это полезно; и котлета, которую тебе кидают прямо в тарелку с борщом, и туда же капают твои незаметные слезы, потому что все поели и ушли, а ты все сидишь; и это жуткое: не будешь есть – за шиворот вылью, и как на нас орали учителя в школе – и да, это тот самый светлый, родной и любимый Академгородок, где свобода упирается в безысходность со стуком железной ложки об зубы. Забавно, что теперь я могу вспомнить больше. Но это только потому, что я прошла достаточно большой путь, чтобы стать сильной и не бояться вернуться туда – в холод и темноту, в Сибирь моего детства...
Трудно говорить о каком-то отдельном сибирском характере, я, по крайней мере, не очень готова. Но кое-какие признаки типичных сибиряков, наверное, я могу назвать. В целом это люди сдержанные и емкие. Как будто собранные на морозе, они оттаивают, если их поместить в тепло, и тогда раскрываются на всю широту души, но не раньше. Есть некая прямолинейность, которая отличает сибиряка от жителей более теплых регионов России. Открытость, но при этом готовность идти своим путем, может, даже чем-то жертвуя. Важно действовать честно и прямо. Говорят, в старину в деревнях сибирским котам отрубали их знаменитые пушистые хвосты, потому что они слишком долго заходили в избу: сначала заходил кот, а потом он еще долго заносил свой роскошный хвост, и за это время изба выхолаживалась. Времена изменились, а сибирские коты по-прежнему отличаются от других своими хвостами.
