1 декабря 1934 года, ровно 85 лет назад, в Ленинграде был убит один из лидеров большевиков, глава местной партийной организации С.Киров. Именно его гибель, как считают историки, стала поводом для закручивания гаек и последующих массовых репрессий в стране, которые сегодня принято называть Большим террором.
В Энгельсской картинной галерее работает выставка "Невольные подруги. Заключенные ГУЛАГа в рисунках Нины Лекаренко". Художница пять лет провела в сибирских лагерях как член семьи изменника родины. Её мужа, инженера Михаила Борисова, расстреляли в 1937 году. В лагерях Нина Алексеевна писала портреты своих сокамерниц, а позже – уже на свободе – делала зарисовки лагерного быта. Лагерные рисунки Лекаренко и стали основой выставки.
В небольшом графическом зале галереи зеленые стены, мягкий свет. В центре – портрет самой художницы. На нем ей всего 23 года. Портрет написал педагог Лекаренко Владимир Лебедев в 1934 году. Мягкий, нежный образ женщины, у которой всё хорошо: рядом дочь, любящий муж, любимая работа в Детгизе, в 1935-м выйдет первая проиллюстрированная ею книга "Федорино горе" Чуковского. Но пройдет три года, и её жизнь перевернется.
– Эту выставку я задумала несколько лет назад, – говорит научный сотрудник музея Радищева Елена Шкута. – Обратила внимание на акварель работы Лекаренко в нашей базе данных – почти шарж. Портрет рыжеволосой женщины, крепенькой такой. Стало интересно, что за художница. Оказалось, что у нас целая коллекция работ Нины Лекаренко. Их подарила музею дочь художницы Нина Либерман. Отбирать работы для выставки было легко: в большом массиве рисунков сразу выделяется лагерная тема. Нина Лекаренко – не самая известная художница в России, она больше известна как оформитель издававшихся в советские времена детских книг – Нина Носкович. Но мы на этой выставке хотели показать не столько художника, сколько время. И может быть, самое жуткое – это то, что происходило в те времена с детьми "врагов народа". Этого нельзя ни простить, ни забыть. Дочери Лекаренко еще относительно "повезло", ее спрятали родственники, и она хотя бы избежала детдома.
Дочь Нины Лекаренко филолог Нина Романовна Либерман живет в Петербурге. В момент ареста матери ей было всего 6 лет.
– Мама вспоминала: незадолго до ареста Борисов говорил, что видел себя в каких-то списках. Арестовали его тихо, как бывало тогда со многими. Позвонили вечером из квартиры его родителей, позвали к отцу. Сказали, заболел. Он ушел, сказал, что ненадолго. И больше не вернулся.
Из воспоминания Нины Лекаренко:
"Шли аресты. Свет в окнах квартир гас, и люди исчезали. Знакомые, встречаясь на улицах с родственниками арестованных, старались их не заметить и не поздороваться. Люди были объяты страхом за свою дальнейшую судьбу, было непонятно, почему и за что пострадали исчезнувшие. Газеты были полны призывов выкорчевать с корнем "изменников родины". Ночью 18 января раздался телефонный звонок из дома родителей мужа, и чужой мужской голос предложил мужу срочно приехать, так как отец его заболел. Муж мой все понял. Уходя, он сказал: "Я скоро вернусь, это недоразумение". Все уходящие во тьму говорили так..."
– Конечно, мама думала, что это недоразумение, что обязательно разберутся, что Борисова скоро отпустят домой. Даже ездила в Москву, к знаменитому адвокату, чтобы хлопотать за него. Адвокат, услышав, что за статья (Михаил Борисов был осужден по статье 58 УК РСФСР, пункты 7,8, 11 – вредительство, терроризм, организационная контрреволюционная деятельность. – Прим. С.Р.), тихо смылся без объяснений. Видимо, понимал, что связываться бесполезно.
– Понимала ли Нина Алексеевна, какая участь постигла её мужа?
– Следователь сказал, что у Борисова 10 лет без права переписки. Чаще всего это означало расстрел. Просто об этом никто не говорил. Но надежда на хороший исход теплилась у мамы до последнего. Она хлопотала, носила передачи. Даже когда тюремщики выдали ей белье Михаила Натановича – рубашки, окровавленные на спине, – она подумала, что у него начался фурункулёз.
Арест матери
– А как маму арестовали, вы помните?
– Это было без меня. После ареста Борисова мама и сама ходила на допросы, дала подписку о невыезде. Меня каждый год на лето отправляли в Горький – теперь Нижний Новгород, к родителям отца. Мама с папой развелись, когда мне было полтора года, но как-то так умно всё устроили, что я думала – так все и полагается. У отца я бывала на выходных, а на лето ездила к бабушке и дедушке. В 37-м году на лето меня тоже отправили в Горький. Но в тот раз я пробыла там очень долго. Хорошо помню, что мне даже сшили зимнее пальто. Бабушка опасалась привозить меня в Ленинград, пока маму не отправили по этапу. Иначе меня бы могли забрать в детский дом.
Из воспоминаний Нины Лекаренко:
"Первую тюремную ночь я проспала на грязных жестких нарах как убитая, на редкость спокойно, поняв неизбежность и неотвратимость случившегося. Двух-трех дней хватило, чтобы понять, что скоро отсюда не выберешься и что вообще происходит. Пока это не случится с нами, мы не понимаем, что же все-таки делается, и об этом не думаем. До сих пор встречаются люди, современники страшных событий тридцатых-сороковых годов, которые утверждают, что зря не сажают в тюрьму.
Сюда, в Арсенальную тюрьму, были привезены жены "врагов народа" — партийных работников, директоров заводов, инженеров и других интеллигентных людей, — видимо, жены расстрелянных. Некоторые были арестованы дома, других по телефону вызывали в ЖАКТ: "Зайдите на пять минут". Стояли теплые сентябрьские дни, и женщина, заперев детей, в легком халатике и тапочках приходила в ЖАКТ. Домой она уже не возвращалась, ее ждали и увозили, в чем была".
– Нина Алексеевна когда-нибудь рассказывала вам о своей лагерной жизни?
– Рассказывала, и много. Иногда это были какие-то большие истории. Иногда просто к слову приходилось: например, в 90-х я попала в больницу. И там была совершенно ужасная еда – гороховый суп, в котором плавали рыбьи хребты. Мама, увидев этот суп, сказала – вот такое нам давали в тюрьме. Всё, что она помнила о той жизни, – об Арсенальной тюрьме в Ленинграде, о лагерях, о жизни на поселении, о своих "невольных подругах" – она записала. Издали "Воспоминания придурка" уже после её смерти. "Придурками" в лагерях называли тех, кто не был занят на общих работах, а работал поварами, хлеборезами, врачами, фельдшерами или в культурно-воспитательной части. Мама, как правило, работала в КВЧ.
Из воспоминаний Нины Лекаренко:
"Около вагона разговор. Простая женщина в деревенской поддевке говорит: "Он сказал: я пропаганку сеяла, не сеяла никакой я пропаганки, а вот ведь везут". Ехали долго, и куда везут, не сказали. По дороге от тряски вагона у меня воспалилась и стала кровоточить родинка на груди. Когда поезд стоял среди бескрайних заснеженных просторов, пришел врач и, окунув в пузырек йода завязку от аптечной ваты, перевязал мне родинку. К удивлению моему, она отсохла, и страдания прекратились. Наконец мы прибыли, как оказалось, в Томск. Вывели из вагонов, сосчитали и повели в тюрьму. Привели в недостроенный кирпичный корпус без крыши, падал снежок. Пришел дядя в коже и форменных энкавэдэшных бурках — белый фетр с желтой кожей. Сказал: "Я начальник тюрьмы Гнедик. За нарушение режима у нас карцер". После этого приветствия повели к месту жительства".
– Вы знаете что-нибудь об этих женщинах, которых рисовала ваша мама? Кто был рядом с ней в тюрьме и лагерях?
– Со многими из тех, кто прошел с ней весь путь от Арсенальной тюрьмы через лагеря, мама сохраняла отношения и на свободе. Они часто устраивали общие встречи. Самыми близкими её подругами были Нина Николаевна Старосельская – жена директора завода "Красный треугольник" и Эсфирь Самойловна Дониях – жена работника Коминтерна. Их портреты были на выставке. Но в лагерях судьба сводила ее не только с женами "врагов народа", но и с людьми, попавшими туда по другим статьям. Единственный мужской портрет на выставке – Иосиф Эммануилович Таубман.
Он выдал свою подругу замуж за сирийского врача и поехал домой. На перроне его взяли. Но никакой политики тут не было. Он пострадал за любовь
Мама пишет, что это был "пожилой, хромой, хорошо образованный и вполне интеллигентный человек. В посылках он получал кофе и угощал им своих друзей".
Он, видимо, был из состоятельных. Высшее образование получил во Франции. Работал в Хельсинки, в советском торговом представительстве. Там же работала юная красивая эмигрантка, которая жила там по нансеновскому паспорту – такой паспорт выдавали беженцам. Её отец был капитаном дальнего плаванья и остался в советской России. Таубман был влюблен в эту девушку и жил с ней вместе, хотя у него была жена и дети. Как-то возлюбленную Таубмана вызвали в Ленинград – дескать, отец болен и просит её вернуться. Она поехала, выяснила, что отец здоров. Но обратно в Финляндию её уже не выпустили. Таубман организовал ей побег. Они вместе уехали в Париж – он тоже себе выхлопотал нансеновский паспорт.
Через какое-то время законная жена Иосифа Эммануиловича стала писать ему, что надо вернуться, что дети хотят его видеть. Обещала, что всё будет хорошо. Он выдал свою подругу замуж за сирийского врача и поехал домой. На перроне его взяли. Но никакой политики тут не было. Он пострадал за любовь.
Вышивка, картошка и аржантовые тапочки
– Что Нина Алексеевна рассказывала о жизни в лагере?
– Женщины, осужденные как члены семьи изменников родины, были этапированы из Ленинграда поздней осенью 37-го года в Томский лагерь, где изнемогали от безделья. У кого был крючок, развлекали себя вязанием: свяжут шапочку – распустят и свяжут воротничок, распустят воротничок – свяжут носок… Вышивали – выдернут нитку из рубашки и на той же рубашке вышивают ришелье. Некоторым – маме, например, – присылали из дома нитки. У меня до сих пор хранится её вышивка гладью, которую она сделала в лагере. Еще у неё были принадлежности для рисования, и она другим заключенным рисовала на рубашках рисунки для вышивания.
– Кстати, откуда у нее оказались карандаши и бумага в лагере?
– Когда её арестовывали, она кинула в чемодан разные рисовальные принадлежности. Говорила, что была очень благодарна человеку, который пришел ее арестовывать. Он ей сказал – берите вещей побольше. Вы едете надолго. Раз в месяц можно было посылать посылки. На такие адреса – в лагеря – в Ленинграде посылки не принимали. Бабушка моя с этим восьмикилограммовым, жестко ограниченным по весу, ящиком ехала за 125 километров – в Лугу. Можно было посылать карандаши и бумагу, продукты, какие-то необходимые вещи. Иногда удавалось послать деньги. Если посылали какую-нибудь обувь, то внутрь зашивали купюры. В письме же писали – "посылаем тебе аржантовые тапочки", в надежде на то, что цензура наша была не сильна в иностранных языках. Аржан (argent) – по-французски серебро, деньги.
Опытные зэки сразу предупреждали новичков – не будете воровать овощи, помрёте. Мама училась воровать
– Как складывались отношения с осужденными по уголовным статьям?
– Они не общались, тюремное начальство боялось, что "политические" будут плохо влиять на уголовных. Только однажды мама пересеклась с уголовницами: попала с ними в один карцер. Поняла, что никакой романтики в уголовном мире нет. Уголовницы могли подраться за пайку хлеба, хотя их материальное положение было куда лучше, чем у "контриков". На общих работах они не работали, пахали только "контрики". А уголовники пекли картошку весь день. Это было в Орлово-Розово, куда маму и её солагерниц отвезли из Томского лагеря на уборку урожая.
Кормили там плохо – раз в день на поле привозили котел с супом. Это был еле тёплый, пустой бульон – всю гущу съедали по дороге те уголовники, которые его везли. Опытные зэки сразу предупреждали новичков – не будете воровать овощи, помрёте. Мама училась воровать: свою первую украденную картофелину она запихнула в варежку.
Они жили в землянках, которые топились печками. По вечерам украденную картошку резали кружками и лепили на раскаленные печные стены – пекли.
Из воспоминаний Нины Лекаренко:
Несколько женщин были взяты с грудными детьми – пока докормят грудью. Потом или родственникам, или в детский дом. У них была отдельная комната, правда, из ее стен иногда вырастали поганки: было сыро. Дети еще не знали своих имен, так как не говорили. Я не уверена, что все они потом нашлись.
Дамы были очень разнообразны. Была жена Бухарина – Нюся Ларина, поговорить с ней не было никакой возможности, так как к ней была приставлена стукачка, не оставлявшая ее ни на минуту. Видимо, каждое слово, сказанное ей или ею, должно было быть известно начальству. Впрочем, ее записки опубликованы. Была жена Якира, сестры Тухачевского, старавшиеся быть как можно менее заметными, жены секретарей обкомов, обиженные тем, что у них нет собственной статьи.
Была жена одного замнаркома. Описание любого знаменательного события в своей жизни она начинала с туалета, который в это время на ней был. Рассказывала со смаком: "Пришли арестовывать мужа. На мне платье блё-руаяль (королевский синий) с большими белыми перламутровыми пуговицами, белая шляпа, белые туфли, белая сумочка, мы только что вернулись с прогулки на яхте..." Или: "Пришли арестовать меня. На мне пижама цвета фрез с черными обшлагами, шитыми золотом..." и так далее в том же духе.
Были пожилые дамы-профессорши, астрономы из Пулкова – эти играли в шахматы, вылепленные из хлебного мякиша. При виде молодой хорошенькой жены астронома Козырева уголовник, случайно встреченный в коридоре, сказал восхищенно: "Булка с маслом!"
Но что интересно: ни истерик, ни рыданий не было. Все вели себя крайне сдержанно".
– Знаете, какая особенность в маме меня всегда поражала? – говорит Нина Либерман. – Несмотря на всё, что ей пришлось пережить, несмотря на страшные условия, в которых ей приходилось жить, она не ожесточилась, не озлобилась – всегда вспоминала хороших людей, которые попадались ей на этом пути. Вот и в Орлово-Розово их сопровождал немолодой караульный, который отдавал свой хлеб старухам, никогда не ездил верхом на поле, хотя у него была лошадь – он водил её в поводу. А шагал рядом с зэками. И если ему раньше привозили обед, не начинал есть, пока обед не привезут заключенным.
После того как она освободилась из лагерей, её отправили на поселение. Первое время она работала кассиром на руднике. Денег платили мало, а на руднике работали освободившиеся уголовники. Как-то одному из них она призналась, что боится, не ограбят ли её, когда она зарплату всего рудника несёт в наволочке. Тот сказал: мы своих не трогаем. Зарплаты у них были приличные. И мелочь они не брали, оставляли кассиру. Благодаря этим деньгам мама выжила в рудницком поселке зимой.
Позже устроилась в городе художником при клубе. Но должности художника в штате не было, только должность уборщицы. И зарплата – рублей двести в месяц. На это прожить было невозможно. Но кто-то ей выхлопотал жалованье в 800 рублей.
– Какой она вернулась домой?
– Она вернулась в 46-м году, мне было 15 лет. За три года до этого мы кратко виделись – чтобы приехать на Урал к моему дяде, она фиктивно вышла замуж, сменила фамилию и так смогла уехать. И меня туда привезли. Она была уже не той 26-летней красоткой. Но, вы знаете, она сохранила элегантность, несмотря на 10 лет довольно тяжёлой жизни.
После заключения ей нельзя было жить в Ленинграде – она получила так называемый "лихорадящий" паспорт, который разрешал жить только за 101-м километром от крупных городов. Она все это время была прописана в Луге, но жила – нелегально – в Ленинграде. Первое время мы с ней спали в одной кровати, потому что другого спального места не было. Потом она сняла комнату, обзавелась работой. Но, вечно опасаясь визита милиционера, она держала в каждом кармане по 50 рублей.
Самое главное горе ее жизни, что она не увидела Сталина на скамье подсудимых
– Для чего?
– Странный вопрос. Для милиционера. Она писала, что страх перед людьми в форме у неё не проходил: стоило ей увидеть милиционера хотя бы на лестнице Дома книги, как она чувствовала себя как Каштанка, которая увидела дворника с метлой. Этот страх у неё не прошел никогда.
– Насколько, по-вашему, сейчас важно показывать именно эти работы вашей мамы?
– Очень важно. Большинство своих "лагерных" работ мама еще при жизни передала в "Мемориал". На выставке в Энгельсе представлена сравнительно небольшая часть. Выставки проходили и раньше. Эти работы надо показывать. Мама всегда говорила, что этих десяти потерянных лет – вычеркнутых из жизни, из профессии, семьи, любви – она государству не простит никогда. Что самое главное горе ее жизни, что она не увидела Сталина на скамье подсудимых. Вы посмотрите, что сейчас происходит: дело Седьмой студии, московское дело, массовые обыски в квартирах волонтеров Навального, суды, приговоры, реальные сроки просто так. Ведь лет, проведенных в тюрьме, этим людям никто и никогда уже не вернет.
– Вам кажется, что вполне можно уже проводить параллели с теми временами?
– Как вам сказать… 90-е были для нас временем, полным надежд. Сейчас с одной стороны повсюду восторги по поводу Сталина. С другой – все эти дела. Но то время было страшное. А это – мерзкое. Знаете, когда в нашей стране задул "ветер перемен", вокруг стали говорить в подробностях о репрессиях, с мамой стало твориться что-то ужасное. Как будто она заново переживала 37-й год. И только когда на Левашовской пустоши, там, где, скорее всего, бедный Борисов и был зарыт, мы установили памятную доску, она немного успокоилась. Она умерла в 95-м году и, несмотря на то что спокойно относилась к уходу в вечность, говорила, что интересно бы хоть одним глазком посмотреть, что будет дальше.
