16 декабря 1901 года родилась писательница Елизавета Драбкина. Она выросла в семье профессиональных революционеров, и сама стала пламенной большевичкой. Однако в годы Большого террора ее не спасли ни заслуги родителей, ни близость к семье Ленина. После ареста ее избивали так сильно, что лопнули барабанные перепонки, но о своем личном революционном прошлом Драбкина даже в лагерях не пожалела. Выйдя на свободу после 20 лет ГУЛАГа, она написала книгу о Ленине, рассказав в ней то, о чем рассказывать в те годы было не принято.
Чтобы не пропускать главные материалы Сибирь.Реалии, подпишитесь на наш YouTube, инстаграм и телеграм
"Никуда тут, Воробей, не денешься, коли у тебя такое конспиративное детство…"
Осенью 1905 года, в разгар революционного террора, руководитель боевой группы при ЦК РСДРП Леонид Красин выдал "товарищу Наташе" – такое партийное имя носила профессиональная революционерка-большевичка Феодосия Драбкина – деньги, на которые она купила модное платье и изящный дорожный саквояж в шикарном магазине на Невском. В этот саквояж революционерка уложила чугунные оболочки бомб, а запальники и бикфордов шнур спрятала под платьем. Никто не мог и предположить, что молодая беззаботная барынька везет в Москву оружие, тем более что рядом с ней сидела маленькая дочка.
"В моей памяти теснятся воспоминания о вокзалах, поездах, непрерывных поездках и переездах из города в город. Уже потом я узнала, что … мама много раз перевозила на себе запрятанные в специально сшитый лифчик запалы для бомб с гремучей ртутью. Перевозка запалов требовала сугубой осторожности – от сотрясения мог произойти взрыв. Поэтому в вагоне мама сидела очень прямо, а чтоб я ее не толкнула, покупала мне книги и учила читать. Так и вышло, что я стала читать еще в четырехлетнем возрасте," – вспоминала годы спустя Елизавета Драбкина, та самая девочка, что сидела в вагоне рядом с матерью.
Профессиональным революционером была не только ее мать, но и ее отец Яков Драбкин, который будет похоронен в кремлевской стене под одним из своих многочисленных партийных имен – Сергей Гусев. Эта семейная пара стояла у самых истоков ленинской партии большевиков: матери Лизы выдали членский билет за номером 11, а отцу – 12.
Яков Драбкин вступил в "Союз борьбы за освобождение рабочего класса" и полностью посвятил себя подпольной работе еще в 1896 году, будучи студентом Петербургского технологического института. В 1899 году его выслали в Ростов-на-Дону под гласный надзор полиции. Там Яков познакомился с 17-летней Фейгой Капелевич, мечтавшей пожертвовать собой ради светлого будущего, как Софья Перовская. Яков увлек юную гимназистку революционной борьбой. Фейга разорвала все связи с семьей, посвятила себя борьбе с царизмом и стала Феодосией Драбкиной.
Из книги воспоминаний Елизаветы Драбкиной "Черные сухари":
"Родители мои соединили свои судьбы в тревожное время: в Ростове-на-Дону начались аресты. Чтоб не попасть в руки жандармов, они вскоре после свадьбы выхлопотали заграничные паспорта и уехали сначала в Германию, а потом в Бельгию.
Жилось им трудно, голодно, интересно. Для заработка отец мыл стекла магазинов. Когда у матери стало подходить время родов, она определилась в больницу при женском католическом монастыре: там с женщин, которые в течение определенного времени ухаживали за другими больными и мыли полы, не брали платы за родовспоможение".
16 декабря 1901 года в Брюсселе на свет появилась дочка Лиза. Чтобы ее прокормить, матери пришлось продавать украшения, сохранившиеся со времен девичества.
В середине 1902 года Драбкины, теперь уже втроем, вернулись в Ростов. Все их имущество уместилось в одном чемодане.
Яков почти не появлялся дома: занимался пропагандой в рабочих цехах и воинских казармах. Вскоре начались аресты. Драбкину пришлось вновь бежать за границу. Феодосия отправилась вслед за ним с маленькой дочкой на руках. Но по имевшемуся у нее женевскому адресу мужа она его не нашла.
Из воспоминаний Елизаветы Драбкиной:
"Больше того: хозяева квартиры, на чье имя она посылает письма, не знали ни его самого, ни места, где он живет, – за письмами являлся какой-то товарищ. Так делали все эмигранты, чтоб их не могла выследить полиция".
Феодосия не понимала, как ей быть. И тогда кто-то из русской колонии посоветовал обратиться за помощью "к Ильичам", жившим на окраине Женевы.
Из воспоминаний Феодосии Драбкиной:
"Извозчик высадил нас перед небольшим двухэтажным домиком. Я робко переступила порог, держа на руках Лизку. В комнате стояли две узкие кровати, покрытые коричневыми клетчатыми пледами, и маленький письменный стол, за которым сидел Ленин.
Надежда Константиновна вышла и сказала мне, что Гусев уехал в Россию. Я не выдержала и заплакала. Лизка тоже стала вытирать слезы грязными ручонками.
Это показалось Владимиру Ильичу очень смешным. Он посадил Лизку к себе на колени и стал утешать ее: "Не плачь, Елизавет-Воробей, вернется твой отец. Ты вырастешь, – погладил ее по голове, – и тоже станешь революционеркой. И никуда тут, Воробей, не денешься, коли у тебя такое конспиративное детство…"
Прозвище "Елизавет-Воробей" приклеилось к Лизе на всю жизнь. Сохранились и тесные связи с "Ильичами": когда мать и отец были заняты своей революционной работой, Лиза подолгу жила в их семье.
В годы СССР широко тиражировалась гравюра авторства Сергея Бондаря: маленькая девочка сидит на коленях у Ленина и читает книжку, а вождь улыбается и внимательно ее слушает. По самой распространенной версии, девочка с косичками – это именно она, Елизавет-Воробей.
"Нельзя говорить, кто мой папа и где он"
В 1905 году, с началом революции, Феодосия Драбкина вернулась вместе с дочкой в Россию. Муж сразу же предложил ей вступить в боевое крыло партии.
Из воспоминаний Елизаветы Драбкиной:
"Маме поручена была работа по получению оружия, доставке револьверов и запалов для бомб из Финляндии в Россию, организация хранения оружия, проверка складов. В руках ничего нельзя было носить, чтоб не обратить на себя внимание. Поэтому патроны, динамит, запалы для бомб и гремучий студень переносились на себе, в специального фасона лифчиках с потайными карманами.
Дела было много. ... Ко всему этому ей не на кого было оставить ребенка и приходилось таскать меня с собой. Впрочем, вскоре оказалось, что я могу быть полезна. Жандармам, проверявшим вагоны …, при виде молодой женщины, играющей с ребенком, и в голову не приходило, что тут пахнет порохом. Поэтому, отправляясь в Финляндию за оружием, мама стала непременно брать и меня. Надежда Константиновна Крупская в шутку прозвала меня за это "конспиративным аппаратом".
Феодосия Драбкина бралась за самые рискованные задания, рискуя жизнью единственной дочери. Именно в эти годы она стала широко известна под партийным именем – "товарищ Наташа".
Из воспоминаний боевика Николая Буренина:
"Среди наших товарищей, активных работников "Боевой технической группы", была молодая женщина-мать с трехлетней девочкой. Мало кто знал ее настоящее имя. У нее была партийная кличка "Наташа", а девочку звали Лизкой... Маленькая стриженая головка, какие-то смешные вихры на ней, черные большие глаза и, главное, такая же, как у матери, улыбка, только еще более светлая и ясная, делали эту девочку всеобщей любимицей.
"Наташа" жила на скудные средства, одевалась очень скромно. Но когда ей надо было куда-нибудь ехать по партийному заданию, ее наряжали в богатое платье, ей покупали модные шляпы. "Наташа" пленяла всех, попадавшихся на ее пути, особенно тех, кого надо было пленять.
Однажды она была направлена из Петербурга в Гельсингфорс с опасным поручением – получить там и привезти запалы для бомб. … Вальтер Шеберга пригласил "Наташу" к себе в спальню, и за ширмами она стала надевать на себя особый корсет, состоящий из маленьких ячеек, в каждой из которых, как в сотах, помещалось по одному запалу. … Во время переодевания мы услышали странный звук. Я заглянул в комнату и увидел Лизку, которая сидела на полу и играла... выпавшим запалом, бросая его вверх и стараясь поймать. Помню, как во мне все захолодело от ужаса".
Именно Феодосия Драбкина стала прообразом пропагандистки Наташи в романе Горького "Мать".
После революции 1905 года Яков Драбкин, занимавший пост секретаря Петербургского комитета РСДРП, был арестован. После девяти месяцев тюрьмы его сослали в Тобольскую губернию, откуда он бежал в 1909 году, чтобы заняться подготовкой новой революции. Жена с дочкой повсюду следовали за ним.
Из письма Елизаветы Драбкиной двоюродному брату:
"Мы целых два года скитались за отцом по городам и весям. Вспоминаю дождливый зимний Николаев. Улица под мокрым снегом, я шагаю за мамой по лужам и вытираю слезы. Мне холодно, я хочу есть, а мама идет и идет без конца и тащит меня за руку.
Мы заходим в какие-то дома, поднимаемся по лестницам. Когда перед нами, наконец, открывается дверь, мама вытирает мне нос своим надушенным кружевным платком и говорит: "Молчи! Так надо".
Меня угнетает это "так надо". Все мое детство прошло под знаком "так надо" и еще "нельзя". Нельзя разговаривать о чем попало с чужими людьми – с тетями или дядями. Нельзя называть свою фамилию, нельзя говорить, как зовут маму. Нельзя говорить, кто мой папа и где он. Словом, нельзя делать все то, что делает любой ребенок, и его хвалят за это.
Однажды я сказала квартирной хозяйке: "Раньше мы были Драбкины, а теперь Хмельницкие". Видел бы ты, что стало с нашей мамой. Она хотела меня выпороть..."
Когда большевики захватили власть, Сергей Гусев (такое имя теперь носил Яков Драбкин) был назначен по решению Ленина секретарем Военно-революционного комитета Петроградского Совета.
В 1917 году, когда ей было всего 16 лет, Драбкина вступила в партию большевиков. Летом 1918 года добровольцем ушла на фронт. К ноябрю заболела тифом и вернулась в Москву на лечение, работала в аппарате ЦИК.
В Москве Лиза вышла замуж – за такого же, как она, пламенного революционера Александра Иосилевича. Вместе с мужем они записались добровольцами на Туркестанский фронт, где Лизу наградили золотыми часами за храбрость в бою.
Вернувшись в Москву в сентябре 1920 года, Драбкина поступила на учебу в Коммунистический университет им. Свердлова. В 1921 году 19-летней участвовала в штурме Кронштадта. Окончив вуз, преподавала в Коммунистическом университете трудящихся Востока. А когда гражданская война закончилась, ЦИК направил Елизавету работать в Закавказье, где она заведовала школой в Батуми. Там Драбкина рассталась с Иоселевичем: он изменил ей с одной из местных жительниц, и простить измену она не смогла. Иосилевич заведет новую семью и вместе с женой будет приговорен к расстрелу в годы Большого террора.
Лиза поступила на историческое отделение Института Красной Профессуры, защитила кандидатскую диссертацию. Но мирная жизнь без опасностей и приключений была не для нее, а разгар НЭПа, появление новой буржуазии и "обмещанивание пролетариата" вгоняли в депрессию. Троцкий с его теорией перманентной революции вызывал у Лизы куда больший энтузиазм. В 1926 году она примкнула к оппозиции и начала столь же яростно бороться за идеи Троцкого, как раньше за идеи Ленина.
В эти годы Лиза снова вышла замуж. Ее вторым мужем стал разделявший ее убеждения троцкист Красный. В 1928 году супругов исключили из партии и арестовали, коллегия ОГПУ приговорила их к трем годам ссылки. Но это не заставило Драбкину отступить: все, что ей удавалось заработать, она передавала в Фонд помощи арестованным троцкистам.
За Лизу заступились старшие товарищи, напомнили о заслугах семьи, и через год, 26 сентября 1930 года, она была восстановлена в партии решением ЦКК ВКП(б). В том же году умер второй муж Драбкиной, троцкист Красный. А через три года, 10 июня 1933 года, скончался и ее отец. Он не дожил до Большого террора, в котором вряд ли бы уцелел, и был с похоронен с воинскими почестями в кремлевской стене, а не в каком-нибудь безымянном рву рядом с тысячами невинных жертв режима, за установление которого так яростно боролся всю жизнь.
"Мне он не клялся никогда в любви до гроба, а Лизе клялся"
Третьим мужем Лизы стал историк школы Покровского Иван Токин. Они познакомились еще в годы учебы в Институте Красной Профессуры, но поженились лишь в 1933 году в Баку, куда Драбкину направили на работу. С 1933 года она была профессором Института Маркса-Энгельса-Ленина, старшим научным сотрудником Института истории партии, ученым секретарем Наркомпроса. А в следующем, 1934 году, опубликовала свой первый художественный роман – "Отечество".
В августе 1936 года Драбкину снова исключили из партии, а в декабре арестовали как троцкистку. Через год, 5 августа 1937 года, был арестован и Токин. Его обвинили в участии в антисоветской троцкистской организации и расстреляли. Драбкину приговорили к 5 годам исправительно-трудовых лагерей и отправили по этапу в Норильлаг.
В лагере приговор Драбкиной был пересмотрен, она получила второй лагерный срок. 9 мая 1939 года как троцкистку ее приговорили теперь уже к 15 годам лагерей с последующим поражением в правах на 5 лет. Учитывая условия в Норильлаге, такой приговор можно было считать смертельным. Но "Елизавет-Воробей" не пала духом, наоборот, вместе с журналистом Абрамом Аграновским и репрессированным партийным деятелем Александром Мильчаковым организовала в лагерном бараке подпольный кружок по изучению марксизма.
И это при том, что трудиться ей приходилось на угольной шахте, с кайлом и лопатой в руках.
Из воспоминаний норильчанки Нины Всесвятской:
"А как мне жаль было Елизавету Драбкину … – ее в лагере так били, что она оглохла... Трубочкой сворачивала газету, прикладывала к уху и так разговаривала".
Со временем, став уже вольнонаемной, она смогла устроиться сначала переводчиком, а потом юрисконсультом в проектном отделе. В Норильлаге Драбкина встретила новую любовь – доктора юридических наук Леонида Гинзбурга. Он заведовал кафедрой гражданского права в Институте красной профессуры в Плехановке, был арестован в 1937 году по доносу коллеги, получив "стандартные" 10 лет лагерей. Жену Гинзбурга Веру Флоренскую тоже арестовали как члена семьи "врага народа" и приговорили к пяти годам ссылки. Вера одна растила двоих детей, выкраивая каждую копейку, чтобы со своих скудных заработков посылать продукты мужу в Норильлаг. А отбыв ссылку, приехала в Красноярск в надежде на встречу с ним.
В 1943 году Гинзбург впервые увидел жену после 6 лет разлуки и сразу же признался, что полюбил другую.
Из книги воспоминаний Веры Флоренской "Моя жизнь":
"Я молчала, я была в отчаянии. Он ничего не замечал и все говорил о своей любви к той.
Этой женщиной была Елизавета Яковлевна Драбкина. Они встретились в Норильске ... Она – писательница, очень образованная женщина, знавшая французский язык. Посвящала ему французские стихи. Леня ухитрился взять ее к себе в отдел. Они были все время вместе. Утром он варил манную кашу на плитке. В обед под конвоем шли в зону обедать. Потом до девяти часов вечера сидели на работе. Вольнонаемные уходили домой, они оставались одни. В Норильске была прекрасная библиотека. Они имели возможность читать книги по своему выбору. Они создали себе мир высоких мыслей. Остальной мир был где-то в другом измерении.
… Он метался, называл Лизу своей женой, а кто я – неизвестно. Он был бы рад избавиться от меня, с одной стороны, а с другой – энергично хлопотал о вызове меня на работу в Норильск. Я ни слова за все время не сказала в свою защиту, я молчала, у меня уже не было сил бороться за себя. Я оставила его одного решать, хотя чувствовала, что должна быть около него, помочь ему я не могла.
Против Лизы у меня ни одного мгновения не мелькнуло плохих мыслей. Она столько пережила, и они были счастливы. Я разбила их счастье. Мне он не клялся никогда в любви до гроба, а Лизе клялся и теперь должен был нарушить клятвы. Он очень ее любил. Но он должен был вернуться в другой мир, в другое измерение, где была я. Он все говорил о своей любви, говорил, что боится, что она не выживет, если он от нее уйдет. Я слушала и леденела.
Однажды он сказал, что он пришел последний раз и больше не придет никогда. Я сказала: "Прощай, как обыкновенно кончилась наша любовь, а я не верила энкавэдэвцам, которые мне это предсказывали". Он повернулся ко мне и сказал: "Я остаюсь!"
Так Лиза в четвертый раз осталась одна. В декабре 1946 года она освободилась из Норильлага и смогла уехать "на материк". Но найти работу не удавалось: никто не хотел рисковать, принимая "врага народа". После почти двух лет безуспешных попыток куда-то устроиться Драбкина вернулась в Норильск, где смогла получить должность экономиста в конторе "Термоизоляция".
В январе 1949 года, когда по всей стране шли повторные аресты "политических", Драбкину снова арестовали. По тому же самому обвинению, что и в первые два раза, "за участие в троцкистской организации" 20 апреля 1949 года ОСО при МГБ СССР приговорило ее к бессрочной ссылке.
Как вспоминал узник Норильлага Петр Афанасьев, "после 1953 года она почти шепотом, как говорят глухие, вселяла во всех надежду: "Теперь скоро будем на свободе".
Ждать свободы пришлось еще три долгих года. Лиза провела их в Дудинке, где взяла к себе осиротевшего сына репрессированных друзей. Своих детей она завести не успела.
Из воспоминаний жителя Дудинки Ивана Сажнова:
"Случилось так, что у меня умер отец, а мать тяжело заболела, и я остался в 13 лет в трудных северных условиях один. Тимошенко (адъютант Тухачевского. – Прим. СР) и Драбкина спорили, кто меня возьмет под опеку.
Елизавета Яковлевна взяла меня к себе. Она жила в крохотном блочке …, в котором, кроме большого количества книг, печки-буржуйки и топчана ничего не было. Одета она была по-лагерному: старая фуфайка, шапка-ушанка и сапоги. Раз в неделю мы ходили в милицию отмечаться. Когда мы с ней вместе шли, даже мои ровесники брезгливо шикали на меня: "С кем ходишь?" Но мне она нравилась даже в телогрейке. Она была прекрасна, она покорила меня своим интеллектом.
… Конечно, жизнь у нее была несладкая: всякий мог оскорбить, унизить. Часто к нам приходил грубый надзиратель – из вольнонаемных. Он громко стучал, ругался. Елизавета Яковлевна плохо слышала и мешкала с ответом. И самое ужасное для нее было, низко склонив голову, приветствовать "начальника".
Питались мы в основном киселем и сухарями. … Зарабатывала тетя Лиза тем, что мыла полы начальству, вышивала белье для жен офицеров.
… Однажды мы шли мимо железнодорожной насыпи, где работали заключенные. Молодой парень попросил у нас хлеба. У нас его не оказалось. В следующий раз Елизавета Яковлевна специально взяла хлеб и раздала его заключенным. Конвойный сделал ей замечание. Она промолчала".
Там, в Дудинке Лиза познакомилась со своим четвертым мужем – писателем Александром Бабинцом, также отбывавшим ссылку после 10 лет лагерей. Когда 7 июня 1956 года Драбкина была реабилитирована, они вместе вернулись в Москву и не расставались до конца жизни.
Владимир Ильич умер от Abnützungs sclerose
В Москве помнили о революционных заслугах Елизаветы Драбкиной. Ей дали квартиру возле метро "Аэропорт", назначили пенсию, прикрепили к кремлевской больнице и распределителю. В 1960 году вышла ее книга воспоминаний "Черные сухари", следом были опубликованы еще несколько книг о героях молодости Лизы. Пройдя через сталинские лагеря, она продолжала искренне восхищаться Лениным и доказывать "целительную необходимость пролетарского террора". Солженицын говорил о Драбкиной, что "любовь к своим палачам она впитала с молоком матери".
При этом в книге "Зимний перевал", написанной в 60-е годы и полностью опубликованной лишь в 80-е, она позволила себе описать то физическое состояние, в котором находился Ленин в последний год своей жизни.
"Владимир Ильич катался в кресле по дому и по парку, постепенно начал с посторонней помощью ходить, в начале августа приступил к упражнениям для восстановления утерянной способности речи, которые Надежда Константиновна проводила с ним до декабря. В сентябре он мог уже, держась за перила, спускаться и подыматься по лестнице, в октябре ходил по комнате, опираясь на палку...
Благодаря неустанным упражнениям он начал внятно произносить некоторые односложные слова. Порой казалось, что он вот-вот заговорит. Часто брал он газеты, просматривал их, показывал статьи, которые просил прочитать ему вслух. Хотя медленно, с трудом начал писать левой рукой...
Катастрофа наступила в понедельник двадцать первого января.
Владимир Ильич умер от склероза сосудов головного мозга. Самый характер склероза определен в протоколе вскрытия, как Abnützungs sclerose — склероз изнашивания.
Врачи были поражены тем, как далеко зашел процесс: артерии, питающие мозг, были настолько обызвествлены, что превратились в твердые шнурки, не имеющие просветов".
Из книги "Зимний перевал".
А еще в этой книге Драбкина описала ссоры Крупской со Сталиным и полную беспомощность Ленина в его попытках защитить жену. Все это настолько не вписывалось в официозную советскую лениниану, что Твардовскому в 1968 году удалось опубликовать в "Новом мире" лишь первую часть повести. Вторая часть увидела свет только в годы горбачевской перестройки.
Из воспоминаний Юрия Курочкина, дружившего с Драбкиной в последние годы:
"Когда мы расспрашивали ее о прожитой жизни, она сказала, что лишь одно событие остается черным пятном на ее совести – это участие в подавлении Кронштадтского восстания. Она была среди тех, кто по льду Финского залива шел на штурм Кронштадта, рисковала жизнью...
… Помню, как тяжело переживала она, когда обнаружила свою фамилию под обращением нескольких десятков литераторов и политиков в поддержку ввода войск в Чехословакию в 1968 г. Она это обращение не подписывала, кто приписал ее фамилию – неизвестно, а оправдываться и добиваться правды в то время и в ее положении было бесполезно.
Удивительно, что при всех бедах и страданиях, которые пришлось пережить Елизавете Яковлевне, она смогла остаться доброжелательным, теплым человеком, совсем не похожим на закостенелых "старых большевиков", с которыми нам тоже приходилось тогда встречаться. Это была мудрая, интеллигентная, широко образованная и обаятельная женщина. Вкус у нее был безукоризненный, как и изумительное чувство юмора".
По воспоминаниям близких, все полученные из кремлевского спецраспределителя дефицитные продукты раздавала друзьям. А полученные за книги гонорары тратила на помощь детям друзей, погибших в годы Большого террора. Никакой благодарности не ждала, просила только об одном – называть ее запросто, Лизой, без лишних церемоний.
Из воспоминаний Камила Икрамова, с репрессированными родителями которого Драбкина дружила в юности:
"– Камил, – сказала Лиза, – вам, наверное, трудно учиться и работать. И одеты вы… Давайте я буду платить вам стипендию по семьсот рублей в месяц, мой долг, чтобы вы выучились.
… Нет, она не была богатой; думаю, что предлагаемая сумма в тот год составляла половину того, что она зарабатывала".
Феодосия Драбкина дождалась возвращения дочери из ссылки. Она умерла 10 января 1957 года и была похоронена на Новодевичьем кладбище в Москве.
Елизавета Драбкина почти все последние годы провела на больничной койке.
Из воспоминаний филолога Энгелины Тареевой, дружившей с Драбкиной после реабилитации:
"Лиза Драбкина была популярным человеком. Когда она лежала в больнице, где я у нее дежурила, у нее был день рождения. На день рождения в адрес больницы она получила 263 поздравительные телеграммы. Их прислали только те, кто знал, что она лежит в больнице.
… Лиза прошла через страшные испытания, но они ее не разрушили, не оставили следа, трещины в ее душе. Она верила в человека, в доброе начало в человеке, и сама была человеком чутким, отзывчивым. Друзья и знакомые обращались к ней со всякими своими трудностями и всегда находили понимание и поддержку. Одна из ее подруг сказала мне: "Лиза не человек, а санаторий" – в том смысле, что общение с ней было целительным. Лиза принимала участие в своих друзьях, входила во все подробности их жизни. … Вот пройти через лагерь и стать не зоной, а санаторием, – такое могло случиться только с Лизой.
… Лиза была прикреплена к "кремлевке", но сказала, что она лучше будет лежать у Шимелиовича в коридоре, чем в "кремлевке" в отдельной палате. Отец Льва Борисовича Шимелиовича, Борис Абрамович Шимелиович, был расстрелян в ходе "дела врачей" в 1952 году. Как-то я захотела зайти ко Льву Борисовичу и спросить у него, как он оценивает состояние Лизы. Дверь кабинета была приоткрыта, я заглянула в нее и увидела, что Лев Борисович сидит, положив руки на стол, а голову на руки, и плачет. Мне все стало ясно, и спрашивать я его уже ни о чем не стала".
Елизавета Драбкина скончалась 12 февраля 1974 года в Москве и была похоронена на Новодевичьем кладбище рядом с мужем.
Через 14 лет после ее смерти писатель Владимир Дудинцев на презентации своего романа "Белые одежды" вспомнил о Драбкиной и сказал: "Маленьким девочкам опасно сидеть на коленях у Ильича потому, что они потом взрослеют не добрыми женами, а революционерками, для которых кровь, голод и страдания важнее обычного женского счастья".
