В ночь с 7 на 8 ноября 1889 года на Карийской каторге в Забайкалье приняли яд 20 политзаключенных – 16 мужчин и четыре женщины. Массовое самоубийство было акцией протеста против телесных наказаний, которым подверглись несколько женщин, осужденных "за политику".
Чтобы не пропускать главные материалы Сибирь.Реалии, подпишитесь на наш YouTube, инстаграм и телеграм
Эмансипация подполья
Женщины-политзаключенные? В патриархальной России это казалось невозможным. Где-то там, во Франции, женщины активно участвовали в революциях и отправлялись на гильотину наравне с представителями сильного пола. Но в России?! В крайнем случае это могли быть жены декабристов, поехавшие в ссылку вслед за мужьями.
Однако начиная с 1860-х годов эмансипация достигла политического подполья Российской империи. Среди "народников" появились женщины рисковые и самостоятельные, решительностью своей подчас превосходившие мужчин. Они не только распространяли прокламации, но и участвовали в подготовке и осуществлении терактов. А если их ловили, то, разумеется, отправляли на каторгу.
Для "политических преступников" двери сибирских тюрем всегда были гостеприимно открыты. При Николае I "во глубину сибирских руд" немногочисленных аристократов-бунтовщиков ссылали почти рандомно, в разные остроги и на рудники. Во времена "либерального царя" Александра II количество политзаключенных значительно увеличилось. В 1860-х годах начал формироваться первый в истории России лагерный "архипелаг" – Нерчинская каторга.
Она состояла из 11 тюрем для "политических ЗК" в трёх административных районах, а в тюрьме Александровского завода (филиале каторги) содержали народников. Именно там была написана первая "конституция политзаключённых" – Устав общества изгнанников в Александровских казармах. Этот написанный на паре страниц документ стал основополагающим принципом поведения политических. Пункты там были нехитрые: не следует выдвигать требований из-за пустяков, нельзя панибратствовать с начальством, а выдвинув требования, надо уже держаться до конца, на попятный не идти.
По сути это была развернутая формулировка классической тюремной максимы: "Не верь, не бойся, не проси".
Бескомпромиссно женская тюрьма
Одним из самых строгих и мрачных "филиалов" Нерчинской каторги была Карийская тюрьма. Вернее, несколько тюрем вдоль забайкальской реки Кара, где с XVIII века руками каторжников в рудниках добывали золото, серебро и свинец. Месторождения там были довольно бедные, но (при бесплатной рабочей силе) какой-то выход руды давали. Впрочем, ко времени, когда Карийскую тюрьму "перепрофилировали", превратив в место заключения политических преступников, почти все шахты уже закрыли. А в тех, что остались, заключенные трудились лишь понемногу, чтобы формально каторга оставалась каторгой. И без того суровый климат и отсутствие элементарных удобств делали их жизнь достаточно несносной.
При этом специальной "женской" тюрьмы на Карийской каторге (как, впрочем, и во всей Нерченской) до 80-х годов не имелось. Первая политическая заключенная появилась здесь лишь в 1878 году, и это была известная "бабушка русской революции" Екатерина Брешко-Брешковская, приехавшая прямиком из Петербурга, из Трубецкого бастиона "Петропавловки". Тогда она, конечно, была еще не "бабушкой", это ее потом, в 30-е годы, так прозвали, когда она дожила до 90 лет. А при Александре III Брешковская была еще довольно миловидной девицей, изящно позвякивавшей легкими кандалами. И, говорят, растерявшийся комендант Карийской тюрьмы просто отправил ее жить в семью в соседнем поселке со словами "У меня нет камеры для политических женщин. Вы здесь первая".
Но этот недосмотр был быстро исправлен. Где-то в 1880 году на Карийской каторге появилась и женская тюрьма – под нее выделили часть помещений тюрьмы Усть-Кары.
В те годы, кстати, женские тюрьмы с легкой руки публицистов и писателей (в том числе Достоевского) широко обсуждались в обществе, и даже в Министерстве внутренних дел посвящали заседания этому вопросу. Все знали, что уголовные женские тюрьмы – место чудовищное, о произволе надзирателей ходили легенды. И в 1887 году произошло наконец важное для женского тюремного населения событие: в тюремную стражу была введена должность надзирательниц для надзора за арестованными и осужденными женщинами. "Таким образом, женщины-арестантки были наконец освобождены от тягостной для них мужской стражи. Впрочем, слова закона нередко расходились с практикой, и женский надзор не был введен повсюду", ― писал криминалист Михаил Гернет.
И точно, в Карийской тюрьме никакого "женского надзора" даже близко не было. Это ведь была тюрьма для "политических", а не для уголовных. Весь персонал ее был мужской, и, конечно, женщины-заключенные (в основном из хороших, благополучных семей) ощущали себя под непрерывным давлением. У них ведь не было иммунитета к мужской бесцеремонности, какой часто встречается у уголовных преступниц. А то, что рядом, в соседней тюрьме, находились их соратники, мужчины-революционеры, ничуть не облегчало дела. Скорее, наоборот, заставляло стыдиться и острее ощущать свою беспомощность. В подобных обстоятельствах любой компромисс даже в пустячном споре с начальством равносилен унизительному поражению. Такова преамбула к событиям, которые позднее назвали "Карийской трагедией".
Случай с Ковальской
Начиналось все, казалось бы, невинно, почти смешно.
В первых числах августа 1888 года на Карийскую каторгу прибыл приамурский генерал-губернатор барон Корф. Такие визиты высокого начальства "с проверкой" происходили довольно часто и всегда несли для политических заключенных символическую проблему: "ломать шапку перед сатрапом или нет?". Если, как предписывает устав, не вскочить с нар, не снять шапку и не вытянуться по струнке – можно попасть в карцер. А если так сделают все?
Тюремное начальство, надо сказать, переживало эту проблему еще острее. Скандал был никому не нужен. Поэтому перед каждым визитом важной персоны с заключенными велись переговоры – и начальник тюрьмы почти упрашивал их хотя бы привстать с нар при появлении контролера. Взамен он обещал какие-то мелкие поблажки, вроде возможности по-человечески встретить Новый год, получить больше передач и свиданий.
Такие поблажки только на воле кажутся "мелочью". Для заключенных каждая возможность человеческой жизни – на вес золота. Поэтому рано или поздно все приходили к согласию. Пришли вроде бы и на этот раз. Но с одной из заключенных получилась осечка.
В тот момент на Карийской каторге отбывали наказание 32 женщины. У большинства сроки были относительно небольшие, и с ними тюремное начальство легко договорилось о "приличном поведении". Но одна из заключенных, приговоренная к вечной каторге Елизавета Ковальская (участница "Земли и воли", после её разгрома, вступившая в "Черный передел"), решила сделать по-своему. Уже в самом конце визита барона Корфа, когда тот осматривал последние камеры, она демонстративно легла при его приближении на нары и отказалась по его требованию вставать.
По воспоминаниям самой Ковальской (написанным уже в советское время, потому в цитате будет много букв), революционерка, продолжая лежать, ответила генералу так: "Я сослана сюда за то, что не признаю вашего правительства, и перед представителями его не встаю". Когда Корф велел свите поднять ее штыками за непослушание, та парировала: "Действуйте. Это будет в pendant к вашей речи к вашим подчиненным, которую вы закончили словами "Помните, господа: сила не в силе, а сила в любви".
Трудно сказать, чего ждал барон от политических заключенных. Уважения? Вряд ли. Но от этой пустячной выходки 28-летней женщины, сидящей в камере в кандалах, пожилой и уважаемый мужчина пришел в неописуемую ярость и, брызгая слюной, начал кричать о наказании. Вскоре это наказание и последовало.
По приказу Корфа начальнику тюрьмы жандармскому офицеру Масюкову было поручено насильно увезти Ковальскую и поместить ее в одиночную камеру Верхнеудинского острога. Возможно, слово "насильно" в приказе не значилось. Но, по мнению жандарма Масюкова, заведовавшего женской тюрьмой, оно подразумевалось. И он сделал все с максимальной грубостью.
Ночью в камеру, где размещались Ковальская и три ее подруги, ворвались несколько тюремщиков, подняли женщину с нар, заставили ее раздеться, надеть арестантскую робу и кандалы и под свист и улюлюканье повели к пристани, где ее ждала баржа с конвоем. Более того, по одной из версий, в раздевании Ковальской участвовали даже мужчины-уголовники, которых тюремное начальство допустило к этому "представлению".
Все это произошло на глазах подруг Ковальской – "народоволок" Марии Ковалевской, Мария Калюжной и Надежды Смирницкой, которые на следующий же день подали письменное заявление с требованием уволить коменданта тюрьмы, посчитав его ответственным за происшедшее. Кроме того, все трое объявили голодовку. Вскоре к ним присоединились еще несколько заключенных женской тюрьмы, в том числе Надежда Сигида, которая отбывала восьмилетний каторжный срок за организацию подпольной типографии в Ростове-на-Дону.
Между тем Елизавету Ковальскую действительно доставили в Верхнеудинск, поместили в "строгую" одиночную камеру, и на этом ее участие в "Карийской трагедии" закончилось. Лишенная вестей с воли, она несколько лет даже не подозревала, какие события разыгрались в женской тюрьме после ее "увоза". И дальнейшая ее жизнь сложилась как череда неожиданных выходов из безвыходных ситуаций. Она совершила несколько неудачных побегов, по состоянию здоровья была направлена на поселение и вышла замуж за ссыльного поляка, оказавшегося австрийским подданным. С ним уехала в Австрию, а затем в Швейцарию и в Париж, где жила до самой Октябрьской революции. Потом вернулась в Петербург, стала членом редколлегии журнала "Каторга и ссылка". Как и Брешковская, она прожила больше 90 лет и умерла уже во время Второй мировой войны, где-то в эвакуации, в Казахстане. Так бывало: иногда ссыльные, не погибшие на каторге, достигали волшебного долголетия. Может, у них были особо опытные и тренированные ангелы-хранители. Но, конечно, не у всех.
Тюремные инь и янь
Осенью 1888 года драма на Карийской каторге только разворачивалась. И состав участников в ней уже определился окончательно: Ковалевская, Калюжная, Смирницкая и Сигида. Они пытались заручиться поддержкой других заключенных женской тюрьмы и обратились за помощью к своим соседям, политическим заключенным мужского отделения. Однако почти тщетно. Большинство заняло осторожную позицию. Это и понятно: многие, отбыв уже свои испытательные сроки, были накануне выхода в вольную команду и не хотели ухудшать свое положение. Ну, а среди тех, кому еще "сидеть и сидеть", бытовало мнение (может быть, даже не безосновательное!), что начальник тюрьмы Маслюков – "меньшее зло". Да, он, конечно, глуповат. Да, с увозом Ковальской переусердствовал. Но в целом… Позволяет передачи и общие праздники, не обременяет обысками и досмотрами и вообще относится к заключенным почти по-человечески...
Таково, в общих чертах, было мнение мужской части тюрьмы. Там многие искренне не понимали, что унижение, которое перенесла женщина от тюремщиков, следует рассматривать как непростительное зло. Вот почему лишь после двух недель голодовки, которую "держали" подруги Ковальской, политзаключенные-мужчины наконец собрались на совещание.
Две недели голодовки – это уже не шутка. Надо было что-то решать.
И, чтобы как-то разрядить ситуацию, мужская часть тюрьмы присоединилась к требованиям женщин. Но сформулировала их мягче – так, чтобы и начальство не слишком раздражать.
В итоге сходка политзаключенных решила, что нужно прояснить ситуацию и установить, было ли все так, как рассказывают женщины, и какова степень вины Масюкова. С этой целью связались с вольными (жившими на поселении) товарищами и поручили им опросить сотрудников тюрьмы, участвовавших в увозе Ковальской, и вынести заключение. На удивление сам Масюков, напуганный голодовкой и напряжением, которое в женской тюрьме все более усиливалось, дал официальное разрешение на это "расследование".
Впрочем, возможно, об этом его надоумил кто-то из начальства, посоветовавший "не выносить сор из избы". И поначалу казалось, что им удалось разрешить проблему: подруги Ковальской голодовку прекратили. Что же касается расследования, то оно действительно началось – но в лучших традициях бюрократии шло неторопливо, от случая к случаю, когда можно было кого-то опросить или получить какой-то документ. И это устраивало почти всех.
Всех – кроме тех, кто помнил об участи Ковальской. Четыре ее подруги продолжали писать прошения в Петербург о снятии с должности и переводе в другую тюрьму Масюкова и с нетерпением ждали результатов расследования, чтобы подкрепить ими свои требования. Увы, напрасно.
В августе 1889 года (то есть почти через год после злополучного "увоза") с воли пришло заключение о том, что, мол, "намеренного издевательства и надругательства над Ковальской вроде и не было". Максимум, что инкриминировалось Масюкову, – что он "допустил мужчин к переодеванию". По мнению мужчин-каторжников, сущие пустяки.
И с этого момента раскол, уже наметившийся между женской и мужской частью заключенных в Карийской тюрьме, стал стремительно нарастать. Понимая, что теперь ни прошениями, ни голодовкой от Масюкова не избавишься, девушки объявили ему "бойкот", то есть отказывались с ним разговаривать, когда он заходил в женскую часть тюрьмы. Разумеется, Масюкову от этого было ни холодно ни жарко. Но однажды, подойдя к камере, где находилась 27-летняя Надежда Сигида, он вдруг с удивлением услышал ее голос. Заинтересовавшись, Масюков зашел в камеру – и немедленно получил звонкую пощечину.
А надо сказать, что в то время в российской тюремной системе существовал негласный закон, согласно которому начальник тюрьмы, подвергшийся нападению заключенных, для его собственной безопасности переводился в другую тюрьму – и заменялся другим. На это и был расчет. Ответить тем же, применить к политическим арестантам физическое наказание начальник тюрьмы не имел права. Таков был тогда закон (на сей раз вполне официальный), причем он касался и мужчин, и женщин. Уголовников можно было бить сколько угодно, а "политических" (среди которых было немало дворян) – ни в коем случае.
Но осенью 1889 года в дело вступил третий, куда более универсальный закон, главенствующий в России и в тюрьмах, и на воле. Закон сильного.
Сперва все шло, как предполагала Сигида. Оскорбленный Масюков отправил отчет губернатору с просьбой о переводе. Но Корф, узнав суть дела, объявил, что никакого перевода не будет, а виновница (опять из этих суфражисток!) должна быть показательно наказана розгами.
– Как? Ведь это запрещено?
– Нет. Это разрешено. Будет указ! – объявил Корф.
24 октября "населению" Карийской каторги была оглашена изданная им инструкция об изменениях в содержании политзаключённых, позволявшая применять к ним телесные наказания. Имел право Корф ее издавать или нет – большой вопрос, но обсуждать его начальнику тюрьмы, конечно, было не с руки. Тем более что по требованию Корфа экзекуцию нужно было совершить только над одним человеком. 7 ноября 1889 года ста ударам розг подверглась Надежда Сигида.
Морфин
Сигида носила в девичестве фамилию Малаксиано – греческую. Она происходила из семьи греческих купцов, обосновавшихся в Таганроге, где закончила (одновременно с сестрой Чехова – та училась в параллельном классе) женскую гимназию и работала учительницей. Вероятно, "южный" темперамент достался ей по наследству. С такими девушками нельзя обращаться бесцеремонно, они не забывают обид. Но, понятное дело, тюремщики не психологи. Поэтому они не придали значения ее словам, когда, узнав о предстоящем унижении, она сказала, что не будет после этого жить.
Другие заключенные, видевшие Сигиду в день трагедии, вспоминали, что она шла на экзекуцию "спокойно и равнодушно", будто все уже решила заранее. Очевидно, так оно и было.
В их камере был приготовлен морфий, украденный из тюремной аптечки. Морфин тогда был почти столь же распространенным лекарством, как йод, – универсальное обезболивающее, имевшееся даже в чемоданчике сельского фельдшера. Его наркотические свойства интересовали далеко не всех. Зато морфин, навевающий сладкие грезы, считался лучшим способом оставить бренный мир (популярности этого способа, конечно, в немалой степени поспособствовали авторы бульварных романов). Поэтому, когда после наказания, которое она вытерпела, не издав ни звука, Сигиду принесли в камер, и она оказалась на руках подруг, ей было чем унять боль. Унять навсегда.
И вместе с ней смертельную дозу морфина приняли три другие девушки, прошедшие через борьбу с тюремным начальством и потерпевшие неудачу, – Мария Ковалевская, Мария Калюжная и Надежда Смирницкая. Их тела были обнаружены тюремщиками рано утром 8 ноября. Сигида была уже мертва, три ее подруги едва подавали признаки жизни. Они скончались в лазарете спустя несколько часов.
Весть об этом мгновенно облетела тюрьму. Дошла она и до мужского корпуса.
Вероятно, эта новость ошеломила политических заключенных-мужчин, многие из которых вдруг осознали, что их равнодушие к трагедии "женской" части тюрьмы оказалось предательским. И тогда они решили загладить свою вину перед погибшими женщинами, проявив ту "смертельную" солидарность, которую требует от каждого революционера его борьба. У них тоже был в аптечке морфин.
Просроченный. Но они не знали об этом.
А морфин – как больной вампир. Не добравшись своевременно до человеческой крови, он очень быстро теряет силу. Особенно на свету. Поэтому из 16 человек, принявших препарат, почти все выжили. В страшных мучениях умерли лишь двое, принявшие десятикратную дозу, – народники Иван Калюжный и Сергей Бобыхов. Их похоронили на Нижне-Карийском кладбище в общей могиле.
Но и того оказалось достаточно. Весть о Карийской каторге и приключившейся там трагедии разнеслась по всей России. А потом и за ее пределы.
"Русский метод"
В 1886 году Карийскую каторгу посетил американский журналист и путешественник Джордж Кеннан, пристально изучавший карательную систему Российской империи. Разумеется, он побывал и в женской тюрьме. Вернувшись в США, Кеннан опубликовал книгу "Сибирь и ссылка" (с множеством уникальных фотографий) и ездил с презентацией по всей Америке. Для большей наглядности он выходил на сцену в кандалах и полосатом костюме каторжанина. Всего за несколько лет эти лекции посетили несколько миллионов американцев, которые навсегда запомнили образ Сибири как страны тюрем и страданий, существующий по сей день.
По возвращении в Америку Кеннан состоял в переписке с российскими политзаключенными, так что одним из первых узнал о Карийской трагедии и посвятил ей несколько статей и лекций. Одновременно в Лондоне усилиями русских революционеров выходили статьи и печатались листовки, посвященные голодовкам женщин в Карийской тюрьме, и вскоре в Англии тюремную голодовку начали называть "русским методом". Именно так, например, говорила знаменитая британская суфражистка Марион Уоллес Данлоп, объявившая в 1909 году голодовку в тюрьме Холлоуэй.
Скрыть Карийскую трагедию не было никакой возможности, и в России начали что-то предпринимать. Был выпущен указ о запрете применения физической силы в отношении женщин – во всех тюрьмах, не только в "политических". На самой Карийской каторге уволили злосчастного Маслюкова, а спустя несколько месяцев все политические заключённые Карийской каторги были переведены в другие тюрьмы. Спустя 8 лет, уже при новом Приамурском генерал-губернаторе, все тюрьмы, где они томились, были навсегда закрыты. С глаз долой – из памяти вон.
Что же касается человека, с которого началась вся эта история, то есть барона Корфа, то он избежал каких-либо обвинений. Возможно потому, что вскоре умер – от апоплексического удара на балу, прямо во время танца. Как большого начальника, дворянина и почетного гражданина его похоронили со всеми почестями в Градо-Успенском соборе Хабаровска. Могилы его не сохранилось. По одной из версий, в советское время ее вскрыли и прах барона "выкинули на помойку при разборе собора". Но об имени Корфа по сей день напоминают топонимы, названные в его честь во время губернаторства. Станция, несколько сел и поселков и залив в Беринговом море. А вот имена Марии Ковалевской, Марии Калюжной, Надежды Смирницкой и Надежды Сигиды не помнит практически никто. Впрочем, мало ли "политических" прошло через сибирские тюрьмы с тех пор?
На всех топонимов не хватит.
Что почитать:
1. Емельянова И.А. Карийская трагедия: История политических репрессий в России. – Москва: Новый хронограф, 2008
2. Волков С.В. Карийская трагедия: По страницам трагической судьбы политических заключённых. – Санкт-Петербург: Изд-во "Наука", 2010
3. Александров Н.Н. Трагедия на Каре: Исторический очерк. – Иркутск: Восточно-Сибирское кн. изд-во, 1997
4. Гинзбург Е.А. Путь в бессмертие: Карийская каторга и её герои. — Новосибирск: Сибирский хронограф, 2001
5. Фёдоров А.Л. Карийская трагедия: документальная хроника. – Москва: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2005
6. Герасимова М.Н. Восстание на Каре: Исторические очерки о борьбе политзаключённых. – Хабаровск: Изд-во Дальневосточного ун-та, 2012
7. Ростов Н. Карийская трагедия. — М., 1927
