В истории Сахалина был период, когда жизнью и смертью людей на острове единолично распоряжался один человек, начальник УНКВД Владимир Дреков. Это время здесь так и называется – "дрековщина". Всего за несколько лет, в середине 1930-х годов, на острове был репрессирован едва ли не каждый третий*.
Чтобы не пропускать главные материалы Сибирь.Реалии, подпишитесь на наш YouTube, инстаграм и телеграм.
Масштаб и жестокость карательных действий, совершенных Дрековым и его командой, выделялись даже на фоне событий Большого террора.
И снова отправил на расстрел
34-летнего чернорабочего Михаила Иодко расстреляли два раза. В первый раз – 1 сентября 1937 года. Об этом 2 сентября он рассказывал своему следователю так:
"Во время посадки во дворе НКВД в кузове машины на правой скамейке сидел только один арестованный – старик с бородой. Он из японской концессии. Я с ним сидел в одной камере в совхозе, фамилии его не знаю. После меня привели пожилого бритого мужчину небольшого роста, он сел рядом. После него пришел арестованный Ольшевский, работавший вместе со мной на японской концессии промысла Эхаби. Больше никого не привели, и нас отправили вчетвером.
Кажется, первым вышел старик. Вторым по фамилии вызвали меня. Снаружи я слышал возгласы "Давайте следующего". Когда я стал выходить, не нащупал ступеньки, и меня подхватили двое стоявших возле машины сотрудников НКВД. Сколько лежало расстрелянных в яме, сказать не могу.
Рану я получил одну в правой стороне затылка, чуть выше шеи. Выстрелов не слышал. Почувствовал только звон в ушах, в глазах проскочили молнии, и я потерял сознание.
Когда я очнулся, вспомнил все со мной происшедшее и сообразил, что нахожусь в яме. Подергал руки, они были у меня связаны. В яме было темно, снаружи огней тоже не было. Я слышал капающую из моей раны кровь. Поднял голову выше, кровь перестала капать. Попытался подняться, но закружилась голова, и я опять опустился. Посидев немного, я вновь решил подняться и, уперевшись спиной в стенку ямы, попытался зацепиться локтями за край, но связанные руки не пускали. Ногами нащупал в яме одного расстрелянного. Встал на него и, приподнявшись, зацепился локтями за край ямы. Вывернулся на живот и потом выбрался совсем из ямы. Посидев немного, оглянувшись и ничего не видя, и не слыша, я поднялся, подошел к кустам и попытался развязать руки, но не удалось. Тогда я спустился через кусты под гору и попал на дорогу. Пройдя по ней некоторое время, опять отошел в кусты и там все-таки при помощи сука в дереве развязал веревку. Сообразив, что по дороге идти нельзя, подался прямо в тайгу. Кругом было темно.
Взойдя на противоположную сопку, я прилег под кустом и в полузабытье пролежал до тех пор, пока меня не пригрело солнце. После этого в ближайшем ручье помылся, выстирал сорочку, там же я зашил при помощи мелкого гвоздика порванные штаны. В это время нахлынул полосой дождь, и я решил идти погреться – примерно в километре стоял строящийся дом. На полдороге дождь перестал. Я к дому не пошел, а стал закуривать, но не оказалось спичек. Тогда я все же пошел к дому, который, как оказалось, строили колхозники. Попросил спички, закурил, сел посидеть. Они стали меня спрашивать: кто я, откуда и почему у меня кровь не только на лице, но и на затылке. Я им объяснил, что упал с вагонетки, но они не поверили и потребовали документы. Я хотел сперва отговориться, но это не помогло, и мне пришлось предъявить копию протокола обыска, и тогда меня колхозники отвели в Арковский сельсовет, а там жена председателя сельсовета вызвала начальника ближайшего караула и меня сдали ему. Впоследствии я был доставлен на автомашине опять сюда, в Александровск, в управление НКВД.
ВОПРОС: Что вы говорили колхозникам 1 сентября 1937 года?
ОТВЕТ: О том, что меня расстреливали, я никому не говорил, ни колхозникам, ни кому-либо другому.
ВОПРОС: Посылали ли вы кому-либо телеграмму или записку о том, что вы подвергались расстрелу?
ОТВЕТ: Никому никаких записок и телеграмм не посылал".
Следователь НКВД записал эти показания и передал их Владимиру Дрекову. Тот подопрашивал Иодко еще немного и снова отправил его на расстрел. На это раз выжить Иодко не удалось.
Дело "Охотников"
Владимир Дреко (Дрековым он стал позднее) родился в 1897 году в местечке Лунинец Пинского уезда Минской губернии. Он окончил 2-классное железнодорожное училище в 1911 году. Служил рабочим на железной дороге. В 1915 году его призвали на фронт, но в сражениях Первой мировой войны он почти не участвовал. С 1916 по 1917 год учился в подрывном классе, затем в ротной фельдшерской школе.
Летом 1917 года Дреков вступил в партию большевиков, а через полгода – в Красную армию и быстро сделал карьеру, продвинувшись от фельдшера до комиссара.
После Гражданской войны Дреков переходит на работу в "органы", где поднимается по служебной лестнице, получая одну за другой должности в системе ОГПУ-НКВД. В 1931 году он становится начальником 52-го Сахалинского погранотряда, а в июне 1934 года – начальником УНКВД Сахалинской области.
В тот момент Советскому Союзу принадлежала только половина острова. По Портсмутскому мирному договору, заключенному после Русско-японской войны в 1905 году, Сахалин был разделен по 50-й параллели между Россией и Японией. И если юг Карафуто (так японцы называли Сахалин) активно заселялся (к 40-м годам здесь жило свыше 350 тысяч японцев), то север острова населяло не более 30 тысяч жителей. К истреблению которых Дреков и приступил, получив безраздельную власть над советским Сахалином.
В подчинении у него были не только чекисты. По договору с Японией Советский Союз не имел права держать на Северном Сахалине регулярные армейские части, здесь могли быть только пограничники. На самом деле военные на острове были, просто их, "для маскировки", одели в форму пограничников. А подчинялись они всё тому же Дрекову.
Первое политическое дело против коренных жителей Сахалина было сфабриковано в 1932 году. Главным фигурантом дела "Охотников" стал ни в чем не повинный тунгус Александр Надеин. Его объявили "секретным сотрудником японского жандармского управления", который якобы с 1929 года вел разведывательную работу и руководил "контрреволюционной группировкой". А также "срывал мероприятия, проводимые советской властью среди туземного населения, и... подготовлял массовую нелегальную эмиграцию туземцев в Японию и восстание туземцев против советской власти".
Наверное, охотники и правда были не прочь сбежать на японский юг Сахалина от советской власти, которая мучила "туземцев" коллективизацией и дикими поборами. Скорее всего, их разговоры о том, что "в Японии лучше", подслушанные кем-то из энкавэдэшников, и стали обвинительной базой этого дела.
Всего было арестовано 30 человек: эвенков, нивхов, уйльта и якутов. Но обвинения звучали настолько нелепо, что следователям никак не удавалось выбить признания у охотников, многие из которых вообще не говорили по-русски. Но "японского жандарма" Надеина все равно расстреляли. Его брату Архипу дали 10 лет, и ещё нескольких приговорили к разным срокам заключения. Но 17 арестованных все-таки пришлось отпустить. Впрочем, ненадолго.
Уже через четыре месяца после расправы над "контрреволюционной группировкой" Надеина энкавэдэшники вскрыли новую "шпионскую сеть", которая раскинулась в 23 населенных пунктах Северного Сахалина, в том числе и в 13 национальных стойбищах Средне-Восточного района. Было арестовано уже 115 человек. Половина из них – представители коренных этносов.
Это дело называлось "Островные" и состояло из 29 томов небылиц, рассказывающих о том, как "резиденты японской разведки создали отдельные повстанческие ячейки, связанные между собой". Чтобы два раза не вставать и выполнить заодно план по раскулачиванию, арестованных обвинили в том, что они не только шпионы, но и "кулаки". В материалах дела перечислено имущество этих "кулаков" – "лодка, амбар, сетка, котел чугунный, 2 ружья, 7 собак и нарты".
В результате 11 человек расстреляли, 13 "островных" получили по 10 лет лагерей. А в отношении 34 человек дело прекратили в связи с недоказанностью. Уже через три года такое станет немыслимым.
"Все нивхи и эвенки – японские шпионы и повстанцы"
В перерывах между фабрикацией дел против местных жителей сотрудники сахалинского НКВД строчили доносы друг на друга и на своего начальника.
Младший лейтенант госбезопасности И. Перепелов, прибывший на Сахалин в 1937 году, всего через два месяца после начала своей работы уже сообщал в Москву, наркому Ежову: "В 1934 г. в поселке Хоэ была вскрыта контрреволюционная шпионско-повстанческая организация, возглавляемая Проценко и Бушаровым. По делу проходило 10 человек. Арестовали людей, большинство из них призналось, но бывший помощник начальника управления Малюшицкий дело прекратил. А где был тов. Дреков?"
В 1939 году показания на бывшего начальника будет давать старший сержант госбезопасности Леонид Кучинский: "Были случаи, когда я или кто другой из сотрудников в докладных записках указывал на безобразия, творимые в предприятиях области, и засоренность этих предприятий контрреволюционным элементом. Дреков такие записки перечеркивал и говорил: "Это чепуха, вы ничего не понимаете, это хорошие люди". Так произошло с бывшим управляющим "Сахлеса" Лысым, управляющим треста "Сахуголь" Медведевым и другими, хотя было достаточно известно об их вражеской работе".
Но в 1937 году все изменилось – больше Дреков никого не защищал. Хватали всех и уже без надежды на хоть какое-то разбирательство. Практически все оправданные по делу "Островных" будут по тем же основаниям арестованы и расстреляны в 1937 году. Как, например нивх Мурзик (именно так – без отчества и фамилии – он числится в документах).
Перейдя к практике тотального террора, Дреков провозгласил: "Все нивхи и эвенки – японские шпионы и повстанцы". Он неоднократно ставил перед руководством вопрос о выселении этих людей с Сахалина как "неблагонадежного элемента, представляющего реальную угрозу".
Теперь уже Дреков обрушивался на подчиненных, требуя сплошных арестов. Ставил всем в пример коменданта Ногликской комендатуры Рябкова, который "хорошо выявлял вражеский элемент среди нивхов и эвенков", то есть репрессировал целыми стойбищами.
Нельзя сказать, что к коренным этносам относились хуже, чем к другим. Хватали китайцев, которых на Сахалине тогда было немало – устраивали облавы на базарах, где китайские и корейские торговцы раскладывали товар, и забирали всех скопом.
Следователи сами писали показания за людей, которых не говорили по-русски. Арестовывали за непривычно звучавшие фамилии – командира отдельной тяжелой батареи Александровской маневренной группы капитана Петерсона потому, что латыш, а мастера пивоваренного завода Кейшника за то, что он вроде бы немец. Усердные сахалинские энкавэдэшники "выявили" на острове шпионов едва ли не всех стран. Но чаще всего "раскрывали" японских агентов, ведь японские концессии, которые по договору между Токио и СССР добывали уголь и нефть на севере острова, были под рукой.
Шпионами назначали буквально всех
На роль резидента японской разведки Дреков выбрал Баба Фудесуки, возглавлявшего угольную концессию. На допросе от него требовали назвать имена, входивших в "местную агентуру". Но японец никого из жителей Александровска-Сахалинского не знал и фамилии назвать не мог. Тогда Дреков распорядился принести домовые книги, в которые "резидент" просто тыкал пальцем. На чью фамилию попал, тот и шпион.
В школах тоже искали шпионско-подрывные ячейки и находили везде – в Охе, в Александровске-Сахалинском, в Широкой Пади. В комсомольских организациях "раскрывали" троцкистов, в колхозах – кулаков. В нищих сахалинских колхозах трудно было найти хоть сколько-нибудь зажиточных людей, поэтому главы сельсоветов писали липовые справки, что арестованные были кулаками когда-то давно, до прибытия на остров.
Народу на острове было мало, поэтому шпионами назначали буквально всех. В погранотряде ассенизатором и уборщиком работал некий Наливайко. Неграмотный, судя по всему, с умственной отсталостью. Из него тоже сделали "участника шпионско-повстанческой группы".
"В архивных документах находятся факты, свидетельствующие о том, что при Охинском райотделе НКВД, существовала целая группа "штатных свидетелей". Они подписывали "показания" на людей, которых в жизни не видывали. Бывали случаи, когда они по целым суткам торчали в НКВД, ходили из кабинета в кабинет, спрашивали у следователей – не надо ли подписать какой-нибудь протокол?"
М. Войнилович. Дело №СУ-3246 (Жизнь и смерть комбрига Дрекова).
Разумеется, дошли аресты и до руководителей. На малонаселенном, отрезанном от материка острове отношения между людьми были особыми. Все руководители друг друга знали. Причем не просто встречались на совещаниях, а как минимум приятельствовали. Как максимум дружили.
От Яна Кеппе, возглавлявшего "Сахалиннефть", после ареста требовали признаться, что он устраивал дома вечера, на которых обсуждалась подрывная деятельность.
– Так ведь на этих вечерах присутствовали товарищ Дреков и его подчиненные, – возражал Кеппе. Но от расстрела это его не спасло.
Как не спасло бывшего первого секретаря Сахалинского обкома партии Павла Ульянского. Они с Дрековым нередко встречались для разговоров по душам за рюмкой.
– Ульянский – сволочь, враг народа! – говорил Дреков, буквально за пару часов до ареста дружески разговаривавший с Павлом при свидетелях.
Сахалинский журналист Михаил Войнилович, написавший о "дрековщине" книгу, приводит воспоминания Александра Громова, бывшего председателя Сахалинского облисполкома.
"Осенью 1938 года он вместе с Дрековым поехал с отчетом в крайком в Хабаровск. Сделали все дела, поселились в одном номере.
– Закажи, Саша, машину. Поехали покатаемся по городу, – попросил Дреков.
Покатались. Утром улетели на Сахалин. А ночью Громова арестовали, привели в кабинет Дрекову.
– Ты совсем допился и ополоумел? – закричал, увидев приятеля, Громов.
Дреков с размаху врезал в ухо "Саше", с которым еще вчера раскатывал на машине, любуясь Хабаровском".
М. Войнилович. "Жизнь и смерть комбрига Дрекова"
Первое время в обкоме пытались повлиять на Владимира Дрекова. Выносили на обсуждение вопросы о том, что он спивается. Дреков действительно к 37-му году стал сильно пить, чего раньше за ним не водилось. Требовали, чтобы он перестал арестовывать коммунистов без ведома и санкции обкома.
– А что вы мне, собственно говоря, сделаете? У меня – власть. А что есть у вас? – отмахивался Дреков.
– Вся парторганизация Сахалина.
– И что же вы, гражданскую войну начнете на острове?
В апреле 1937 года на третьей областной партконференции ему было выдано удостоверение члена обкома за номером один. Арестовывать врагов-троцкистов стали, по требованию Дрекова, прямо на партийных конференциях и заседаниях – так эффектнее. На этих заседаниях он обычно стоял возле президиума, опершись на спинку стула и смотрел то в зал, то в спину выступающего. Говорят, присутствующие тряслись от этого взгляда. В Москву на имя Сталина, Ежова, Крупской летели жалобы на Дрекова, в которых его называли "сахалинским губернатором" и "полновластным вельможей".
Практически все, кто попадал в застенки, подписывали показания и против себя, и против других. В материалах дел "троцкистов-вредителей", часто вообще не было никаких доказательств, кроме признаний осужденных. Например, так был расстрелян 30-летний Анатолий Белоглазов, начальник отдела информации газеты "Советский Сахалин". Спустя три года его жена пыталась оспорить приговор тройки на том основании, что по делу ни один свидетель не опрошен и материала, подтверждающего признания, нет. По делу также не были опрошены лица, фигурирующие в показаниях Белоглазова. Прокуратура в пересмотре приговора отказала, так как "…шпионская деятельность Белоглазова А. К. доказана признанием самого осужденного, а перепроверить его показания не представляется возможности…"
Как говорится, нет человека – нет и основания для пересмотра.
"Дрековцы" добывали "признания" самым надежным способом – пытками. Упрямцев, не желающих свидетельствовать против самих себя, избивали до потери сознания, затягивали на руках наручники, так, что из-под них сочилась кровь, накачивали воздух и воду в желудок, били электротоком. А еще арестованных сутками держали на ногах. Следователи за столом менялись каждые три часа, а задержанные продолжали стоять. От усталости они теряли сознание и падали, разбивая голову и лицо. Их снова поднимали на ноги. Некоторых держали в таком положении до тридцати суток.
"Полуголодный режим в тюрьме, 8 бессонных ночей помогли следствию сделать меня шпионом, диверсантом и вредителем", – написал в прощальном письме на носовом платке 54-летний начальник стройконторы НКВД Николай Баенкевич. После расстрела платок (видимо, не заметив текста) передали семье, сейчас он хранится у его внучки.
Николай Николаевич был потомственным сахалинцем, сыном Николая Станиславовича Баенкевича, совсем мальчишкой осужденного за участие в польском восстании 1863 года и сосланного на Дальний Восток. Здесь он стал успешным предпринимателем и щедрым меценатом. Его потомки (кому посчастливилось выжить в "дрековской мясорубке") остались на Сахалине до сих пор.
– Николай Николаевич не единственный из семьи был репрессирован. Арестовывали и его племянника, но в 1940 году отпустили. Для нас, то, что произошло в 37–38 году с родными, не было секретом. Информацию об этом в семье не утаивали. Но детали мы узнали в начале 90-х, когда приоткрыли секретные прежде архивы. Для нас было важно сохранить историю семьи, память о людях. Мы собирали книги, в которых писали про репрессии и упоминались наши близкие, ходили в архивы. Правда, их быстро прикрыли, и сейчас тему репрессий почти не поднимают, – вспоминает Ольга Баенкевич, внучатая племянница Николая Баенкевича.
Когда у Елены Вовченко-Хаяровой арестовали мужа Марка, он возглавлял западный Сахалинский горный округ, она, по ее словам, верила, что "органы НКВД – любимейшее детище партии, не арестовывает без основания, мысль, что я – член партии, бывший чекист, прокурор – проглядела врага народа у себя под боком, прожив с ним более пятнадцати лет, вселили в меня твердую уверенность в том, что я также за потерю бдительности должна буду предстать перед советским правосудием". Правосудие пришло за ней через пять недель после ареста мужа. После четырех суток непрерывных допросов Елена подписала показания и против мужа, и против себя, и против других людей. А еще у нее потребовали признаний, что она изменяла Марку и перечислила с кем. Елена согласилась написать и такое. А потом пыталась повеситься.
Это еще одна страница "дрековщины": женщин часто объявляли не просто шпионками, а шпионками-проститутками. Среди показаний сержанта Кучинского, которые он давал в 39 году, есть и такие – "сотрудники НКВД Гершевич, Дубков и Дятлов взялись арестовывать девочек в возрасте 16–17 лет. Их квалифицировали как японских шпионок и одновременно проституток, содержательниц притонов". Над старшеклассницами, по словам Кучинского, зверски издевались, и получив показания, полные чудовищной грязи, девочек расстреляли.
И таких дел было много.
Сажать уже некуда
По приблизительным подсчетам на Сахалине при Дрекове было репрессированы более 8 тысяч человек, из них 2500 расстреляны. Для малонаселенного северного Сахалина это был просто тотальный террор.
– После изучения архивов у меня ощущение, что аресты коснулись вообще всех – рабочих японских концессий, нефтяников, педагогов, партийных и комсомольских работников…. Только за месяц – с марта по апрель в одной конторе Охинской розничной торговли арестованы 15 человек: бухгалтеры, кладовщики, товароведы. Этих людей репрессировали кого за "контрреволюционный стишок", кого за рассказанный в курилке анекдот. Архивы за тот год наполовину состоят из доносов. Часто тот, кто доносил на знакомого в 37-м году, сам оказывался под арестом спустя год, – рассказывает краевед Александр Геллер. Сейчас он работает над книгой по истории Охинского района Сахалинской области, где репрессиям 1930-х посвящена отдельная глава.
Единственным непреодолимым препятствием в работе следователей НКВД было недостаточное количество тюремных камер. В рапорте на имя заместителя начальника краевого управления НКВД Западного Дреков пишет: "Лимит Александровской тюрьмы на Сахалине определен в 170 человек, на 5 августа 1937 года в ней содержится 348 человек. За судами, милицией и прокуратурой – 159 человек, за нами – 153 человека.
Дела, которые мы ведем сейчас, в частности, вредительство в "Сахгосрыбтресте", "Сахугле", требуют посадок еще целого ряда лиц, а сажать уже некуда. Исходя из этого, мною принято решение организовать временное отделение тюрьмы в бывшем совхозе "Пограничник" с выделением туда 70–80 человек следственных и числящихся за судами, с выброской вместе с ними оперативно-следственной группы, которая бы там производила следствие.
Это разгрузит тюрьму и даст возможность нормально и быстрее производить следствие. Затраты для этого требуются чрезвычайно небольшие, порядка 3–4 тысяч рублей и выделения войскового караула в количестве 18 человек. Учитывая вышеизложенное, прошу санкционировать это мероприятие".
Рабочих рук Дрекову, впрочем, тоже не хватало. Показания "вредителей" и "шпионов" брали все, кто умел писать – к этому важному делу привлекли всех учащихся школы младших лейтенантов, которым раздали шаблоны с постановлениями на арест.
Приговоренных к высшей мере расстреливали в совхозе "Пограничник" (деревня Верхний Армудан) – расстрельный ров находился в 500 метрах от домов и сараев. Звуки выстрелов разносились по всей округе.
Один из палачей, к тому времени уже заместитель начальника третьего отделения облуправления НКВД Александр Пропащих рассказывал, что по приказанию Дрекова в Армудан съезжались в назначенный день до полусотни командиров из Александровской и Дербинской маневренных групп, с ними были и красноармейцы. "Осужденных выводили сразу по 100–150 человек, причем открыто, среди бела дня. Это могли видеть работники совхоза". А иногда убивали ночью. Только за пять часов ночью 11 января 1938 года здесь были расстреляны 167 человек…
"Пробыть семь лет в таком захолустье тяжело"
От "Пограничника" сегодня не осталось и следа, нет больше и деревни Верхний Армудан. Но на трассе Южно-Сахалинск – Оха, у того самого распадка, куда свозили осужденных, в 2005 году появился памятник репрессированным.
Дреков своей работой гордился. "Поработал, кажется, хорошо!" – писал он заместителю наркома внутренних дел, выпрашивая перевод на другое место работы с повышением в должности. По Сахалину его репрессии ударили катастрофически. В отдаленном, малонаселенном районе каждый специалист зачастую был единственным, но чекистов это не останавливало.
Александр Геллер рассказывает, что в 1937–1938 году в Охе были арестованы как враги народа 9 школьных учителей, уволены 7 педагогов. Кроме того, из школ уволили еще свыше 30 человек как членов семей врагов народа.
В результате уже в 1937 году в связи с нехваткой преподавательского состава в качестве учителей начальных классов задействовали школьников из 8-х, 9-х и 10-х классов. Из 74 учителей, работавших в начальной школе, большинство не имело педагогического образования.
"В 1938 г. в Александровске был арестован красноармеец Парфёнов, который до службы в армии работал в Охе инструктором в школе. Его избили и взяли показания. Вскоре в Охе была раскрыта "шпионско-повстанческая группа" среди учителей. Были арестованы несколько молодых учителей. "Руководителем" этой группы "оказалась" Антонина Николаевна Аристархова – одна из лучших ударниц просвещения в Охе". М. Войнилович. Дело №СУ-3246 (Жизнь и смерть комбрига Дрекова)
Был арестован заведующий родильным и гинекологическим отделениями Александр Сприжевский.
Еще хуже дело обстояло на нефтепромысле. С 1936 по 1938 годы в тресте "Сахалиннефть" сменилось четыре руководителя: Кеппе, Вольф, Маклашин и Брезгин. Уцелел только Александр Брезгин, получивший назначение на должность в мае 38 года. Трое его предшественников были расстреляны.
Должность главного геолога "Сахалиннефти" с 1930 года занимал Михаил Танасевич, коллеги называли его "Золотая голова". Ему было 29 лет, когда он приехал на Сахалин. Во многом успехи сахалинской нефтедобычи – его заслуга. Танасевич, как сейчас бы сказали, лоббировал интересы "Сахалиннефти" среди научной общественности и в правительстве. Он добился организации при тресте первых двух лабораторий, стал вводить геофизические методы разведки, из чего впоследствии выросла мощная контора "Дальнефтеразведка", заложившая на десятилетия вперед развитие нефтегазовой отрасли на Сахалине.
Золотую голову Танасевич потерял в 37 году – как враг народа и вредитель.
Только за 1937 год было арестовано двести работников сахалинского нефтепромысла (12 бурильщиков, 21 рабочий-специалист, 30 разнорабочих, 8 бухгалтеров, многие руководители служб, цехов, отделов). Александр Геллер пишет, что за годы репрессий трест потерял одних только бурильщиков 338 человек. Последствия "дрековщины" для отрасли были чудовищными, ведь в государственной нефтедобыче тогда было занято всего чуть больше трех тысяч человек. Стремительно выбывавших специалистов заменяли тем, кто был под рукой. Упали экономические показатели, местная газета "Сахалинский нефтяник" писала про участившиеся случаи поломок на производстве, пеняя на нехватку квалифицированных кадров.
Старейшее месторождение на острове – Охинское, его начали разрабатывать еще в 1890-е годы, возле него и появился поселок Оха. К октябрю 1938 года, когда трест "Сахалиннефть" должен был отмечать десятилетие, к выходу планировалась книга об истории треста, а значит, и всей Охи. Такое решение приняли в 1936 году на заседании Охинского бюро райкома ВКП(б). Тогда же создали и редколлегию, куда вошли члены литературно-краеведческого кружка и нефтяники. Однако воплотить задуманное не удалось. Писать и консультировать стало некому – никто из членов редколлегии не пережил репрессии.
Владимир Дреков рассчитывал продолжить карьеру в столице. И почти добился повышения – 23 июня 1937 года вышел приказ руководителя НКВД Ежова об отзыве его в Москву. Но приказ был, а вызова все не поступало. Дреков много раз напоминал о себе – вот, например письмо заместителю Ежова Фриновскому: "… Знаете, пробыть семь лет в таком захолустье тяжело. Аппарат маленький, слабый, а работы много. Но сейчас в основном очистили все отрасли хозяйства, советские и партийные организации острова, а также концессии".
В августе 1938 года первым заместителем Ежова по НКВД СССР и начальником Главного управления государственной безопасности был назначен Лаврентий Берия. Фриновский, который, как говорили, благоволил Дрекову и не давал ход многочисленным жалобам на сахалинского "вельможу", 8 сентября стал наркомом Военно-морского флота. Толстая папка компромата на Дрекова попала в руки Берии. И вот Дреков получает долгожданный вызов по поводу нового назначения. Но почему-то не в Москву, а в Хабаровск. Вроде не было в этом ничего странного – Сахалинская область по административному делению входила в Хабаровский край, но Дреков забеспокоился. Стал обзванивать знакомых, пытался выяснить обстановку, спрашивал, кто именно приказал ему прибыть, пробовал добиться полета сразу в Москву, без заезда в Хабаровск. Говорят, он даже запросил себе большую материальную помощь, прикидывая, что если хотят арестовать, то деньги не дадут. Тысячу рублей ему выдали.
26 сентября 1938 года Владимир Дреков прибыл в Хабаровск и сразу был арестован. В Москву он поедет уже этапом. В тюрьме Дреков проведет полтора года. Показания на него будет давать в том числе и арестованный чуть позже нарком Ежов. Его признали виновным по тем же статьям, которые он сам ещё недавно "раздавал" сахалинцам – "измена Родине", "террор", "вредительство", "участие в антисоветской заговорщической организации в органах НКВД". Последняя статья применительно к Дрекову звучит вполне справедливо.
Его расстреляли 27 февраля 1940 года. Спустя 75 лет Коллегия по делам военнослужащих Верховного суда РФ рассмотрела дело Дрекова и признала его не подлежащим реабилитации.
* Текст из архива Сибирь.Реалии
Мы не разглашаем имя автора этой публикации из-за угрозы уголовного преследования по закону о нежелательных организациях в России.
