19 апреля известный российский драматург и сценарист Михаил Дурненков опубликовал на своей странице в фейсбуке резкий антивоенный пост с пожеланием "полного и сокрушительного поражения российской армии, которая в преддверии светлого праздника Воскресения Христова начинает наступательные бои на востоке Украины".
В тот же день на драматурга посыпались угрозы, а председатель российского Союза театральных деятелей Александр Калягин потребовал исключить Дурненкова из СТД. "Я просто не нахожу слов, чтобы выразить в полной мере все свое негодование высказыванием драматурга Михаила Дурненкова. Никакие аргументы здесь не нужны, цитировать его мне противно. Мне очень жаль, что он является членом СТД РФ, более того, входит в Секретариат. Думаю, что находиться в нашей организации он больше не может", – заявил Калягин.
Артист и депутат Госдумы Николай Бурляев, также осудивший высказывание драматурга, пошел дальше и потребовал привлечь Дурненкова к уголовной ответственности. "Подобные заявления достойны правоохранительных органов, которые должны дать правовую оценку и привлечь этого человека к ответственности", – сказал Бурляев
Однако к моменту написания своего поста Михаил с семьей уже находился вне досягаемости российских "правоохранителей" – в Хельсинки, куда он приехал по приглашению одного из финских театров.
В интервью Сибирь.Реалии драматург рассказал о том, как тяжело он принимал решение об эмиграции, чего боится Владимир Путин и почему, на его взгляд, Россия не сможет выиграть войну с Украиной.
– Как вы встретили начало войны? И что почувствовали, узнав о том, что российская армия вошла в Украину?
– 24-го утром я проснулся, протянул руку за телефоном, открыл фейсбук и увидел какой-то невзрачный пейзаж, который показывает моя знакомая из Киева. Такой просто весенний пейзаж, а человек водит телефоном туда-сюда. Потом я догадался включить звук и услышал вой сирены. И всё! Я сразу всё понял. Но понять – одно, осознать – другое. Несколько дней я пребывал в каком-то немом шоке, когда ты не можешь ничего сформулировать. Мысли о своей жизни, о том, что в эту секунду люди, с которыми ты дружил много лет, погибают, исчезают физически – вот это всё одновременно прокручивалось в голове.
Проще, конечно, было пойти в центр Москвы. Собственно, мы с женой туда и сходили, но там было абсолютно пусто. Потом, на третий-четвертый день я снова пошёл в центр и увидел какую-то обычную жизнь. Только по переулкам было распихано штук пятнадцать автозаков. Такие белые гробы на колесах. Я, помню, шел обратно из центра, смотрел в окна кафе, а там сидели красивые пары, пили белое вино из красивых фужеров, смеялись и выглядели такой рекламой красивой европейской жизни. А у меня от этого зрелища какие-то пузыри лопались в голове.
– Меня тоже поражает равнодушно-будничное отношение наших соотечественников к этой войне.
– Надо сказать, что оно все-таки было воспитано многими годами. Не то чтобы мы жили себе в свободной стране, а потом бац – и автозак за углом.
– На какой день войны вы решили уехать?
– Даже не помню. Я вообще не понимал – куда, зачем? Было ощущение, что никому в мире не нужны такие люди, как мы. Побег никого не спасёт. Казалось, что за пределами России то же самое, что внутри. Безнадега со всех сторон. Решение было принято через силу и, скорее, не из желания быть в безопасности, а из-за нежелания находиться на территории государства, которое ведет войну. Я такой, потерявший дар речи, сижу в Москве, а в это время от моего имени, за мои налоги и так далее, бомбят украинские города. Это такое странное невыносимое чувство. Просто хотелось оказаться как можно дальше и не давать свой голос этой войне.
– Когда вы пересекли границу Российской Федерации, вы почувствовали перемену в себе и вокруг? Может быть, воздух стал другой?
– Это вы очень точно заметили. Другой воздух. Там ведь две границы – одна российская, другая финская. И, по сути, я ещё финскую не пересек, но, как только на 10 метров отъехал от России, сразу почувствовал, что все мои внутренние мышцы все эти дни были страшно напряжены. Что-то внутри перестало сжиматься, где-то в солнечном сплетении.
– Вы сейчас сотрудничаете с каким-нибудь европейским театром?
– Я работаю с финскими театрами, у нас давний проект, вы понимаете, что финны – медленные, основательные. Три года длилось обсуждение этого проекта, и я его уже воспринимал как нечто сосущее силы. Мы ведь в России привыкли, что мы быстро прибежали, проект сделали, на премьере выпили и разбежались. А здесь какие-то "зумы" раз в неделю. Но зато, когда началась война, финны сразу позвонили и сказали: давайте мы вам сделаем приглашения. Мы с женой смотрим друг на друга и не понимаем – они нас работать зовут или просто вытаскивают отсюда. Если бы не финны, мы бы так и сидели в Москве. Я понимаю, что вообще очень сложно быть эмигрантом, а русским эмигрантом в наши дни быть во много раз сложнее. И в списке людей, с которыми кто-то в Европе хотел бы работать, ты стоишь примерно на последнем месте.
– Вы когда писали свой пост, понимали, какими будут последствия вашего публичного высказывания против войны?
– Дело было утром. Обычно я просыпаюсь рано, за полтора-два часа до будильника, который я всегда в какой-то тщетной надежде ставлю на попозже. И первым делом смотрю новости – что произошло на фронте. В тот день было как-то особенно много сообщений о так называемой битве за Донбасс. Сколько надежд на неё возлагается с обеих сторон, и каково соотношение сил. То, что я написал, возникло у меня в голове сразу, это был какой-то внутренний вопль, вырвавшийся во внешнее пространство. Потому что невозможно это терпеть, нельзя привыкнуть к тому, что идет война. Она идёт рядом с тобой, всегда – когда ты ложишься спать и когда просыпаешься. Каждый день ты заново переживаешь эту ужасную мысль: идёт война.
– Ваше заявление вызвало шквал эмоций, чего было больше – слов поддержки или резкого осуждения?
– После того как я написал то, что написал, под моим постом невероятное количество людей пожелало мне умереть разными способами. Но личных сообщений с угрозами я получил всего два. Друзья, разумеется, меня поддержали. И знаете, есть такое ощущение, что они живые, а те, другие – нет. Я понимаю, это, может быть, моя иллюзия. Я тоже живу в каком-то своем персональном пузыре, где меня знают много лет, и люди понимают, что я имею в виду. А те, кто мне желают смерти, они обитают в каких-то других пузырях. Но все равно есть ощущение, что они ненастоящие. Потому что они говорят одинаковыми словами. Понятно, что если ты кому-то угрожаешь, то пользуешься ограниченным семантическим набором… Но, да, есть ощущение, что всё это словно под копирку написано.
– Я тоже замечаю, что с началом войны очень многие люди заговорили не своими словами, используя одни и те же клише "8 лет терпели", "геноцид русских". Почему этот новояз стал так популярен?
– Мне кажется, это какая-то уловка психологического самосохранения. Для чего традиционное общество придумывало ритуалы? Чтобы не иметь дело со сложным мучительным трудом под названием "выбор". И здесь тоже, когда ты используешь вот такие штампы, ты снимаешь с себя некую внутреннюю тяжесть, вину, страх и другие негативные эмоции, связанные с выбором. Но прежде всего, конечно, – с принятием ответственности за то, что происходит. Всегда проще укрыться за каким-то набором клише, чем жить своей жизнью.
– В театральной, актерской среде мы знаем единичные случаи, когда люди, к примеру режиссер Сергей Левицкий из Бурятии, открыто высказываются против войны. Но при этом театр за театром в стране "украшаются" буквой Z, записывают ролики в поддержку войны и т.д. Это чаще страх или они и правда так думают?
– Мне кажется, что существуют разные пласты человеческих страхов. Один из них – это страх потери стабильности и своего места в мире. Другой страх, который я понимаю, наверное, больше всех остальных, хотя и не могу к нему присоединиться, – это страх за тех людей, которые находятся в зоне твоей ответственности. Я знаю много хороших руководителей театров, которые просто не могут позволить себе антивоенного высказывания, понимая, что секунды не пройдет, как их коллектив расформируют, всех разбросают…
Мой собственный страх оказаться перед таким выбором привел к тому, что я отвечаю только за себя. Не хочу оказаться в такой "вилке". К тому же есть и другой вопрос. Вот сохраняешь ты свой коллектив, свой театр. А для чего? Если ты веришь, что надо всего лишь немного переждать, то в этом есть смысл. А если это растянется надолго, на годы, тогда подобная стратегия себя не оправдывает. Это будет не быстрая смерть, а растянутое удушение, как в советское время, – унизительное и безвыходное. Хождение по краю, страх, что какой-нибудь чиновник все равно найдет крамолу в твоей постановке.
– Вы сами сталкивались с цензурой в последнее время?
– Такой жесткой цензуры, какая была введена с началом войны, прежде было немного. В последние годы я сталкивался с различными проявлениями самоцензуры. Случаи прямых запретов всегда вызывали возмущение и скандал в театральном сообществе. А вот случаи самоцензуры встречались сплошь и рядом. После 24 февраля всё изменилось. Официально военное положение не введено, но фактически российская культура сейчас существует в условиях военного положения. Меня сейчас не за пьесы преследуют, а за пост в фейсбуке. Это значит, что важно не то, о чем я пишу как художник. Важно, что я публичная личность, желающая поражения "своей" армии.
– Реакция Александра Калягина вас удивила?
– Не могу сказать, что удивила. Калягин на своем посту сидит дольше, чем Путин. Вся его деятельность – это лавирование между скалами, которые расставляет государство, с целью сохранить то, чем он занимается.
– Но он ведь мог промолчать? Фейсбук в России заблокирован. Трудно ли было Калягину сделать вид, что он ничего знает о том, кто там что пишет частным образом?
– Нет. Он не мог промолчать, потому что от него потребовали публичной реакции, которую он выдал в качестве откупного, ради сохранения своего поста.
– Вас уже исключили из Союза театральных деятелей?
– Это была общественная работа, которая отвлекала меня от основной моей писательской деятельности. Я согласился стать секретарем СТД, потому что хотел приносить пользу театральному сообществу. Какую-то работу мы с кабинетом драматургии начали, придумали много хороших проектов. Теперь, я думаю, всё это будет уничтожено.
– Как теперь сложится судьба ваших пьес в России?
– Никак. Не будет моих пьес в России.
– В интервью, посвященном вашему оригинальному прочтению гоголевского "Ревизора", вы сказали, что это и есть функция театра – "попробовать то, что в реальности лучше не пробовать. Изобразить людей, которые пошли неверным путем и ударились об стену". Мне кажется, это очень емкое описание нынешней ситуации. Вы планируете говорить о текущих событиях с театральной сцены? Или сейчас рано об этом думать?
– В нынешней ситуации нельзя писать ни о чем другом. Не поют птицы во время войны, только вороны каркают. Как можно сейчас рассказывать о том, что жизнь прекрасна и давайте любить друг друга, бегая по солнечным полянам? На повестке у нас только одно: война, которую развязал Путин.
– Как, каким театральным языком можно рассказать о жестокой варварской войне, случившейся в 21-м веке?
– Задача художника – борьба с дегуманизацией. Сейчас легко найти врага и обнаружить жертву. Гораздо труднее вглядеться в лицо врага и понять, почему он это делает? Какой страх им движет? Как бороться с этим страхом? Никто, кроме художника, этого сделать не сможет. Ситуация сейчас черно-белая: одни убивают других. Противостояние черно-белой ситуации заключается в понимании того, что люди в России – разные, так же, как и в Украине. Что национальность нас не определяет. Но это всё задачи для послевоенного времени. Нам придется до конца нашей жизни с этим работать, разгребать яму, заваленную трупами, в надежде найти живого человека.
– Вы понимаете, какой страх движет Путиным? Точнее, может быть, коллективным путиным. Потому что есть люди, исполняющие его приказы, люди, которые истерят в телевизоре, запугивают несогласных и т.д.
– Когда я начинаю об этом думать, у меня всё рассыпается. Со стороны кажется, что перед нами какая-то монолитная шайка людей, движимых обидой за развал Советского Союза. Но если вглядеться в их лица (хотя и не хочется, но надо), то можно увидеть разные природы этих страхов. Выявлять их и выводить на солнце – вот задача для художника. Если говорить про самого Путина… Я в последнее время стал пересматривать "документалки", ему посвященные. Послушал вчера его мюнхенскую речь. Посмотрел фильм Василия Манского "Свидетели Путина". И понял в итоге, что я ошибался, принимая его за верховного коррупционера наверху пирамиды, сложенной из коррупционеров помельче. Нет, он человек, со странными, но идеями. Лучше бы он, конечно, был просто вором…
– Когда, на ваш взгляд, "ворюга" превратился в "кровопийцу", говоря словами Бродского? Я имею в виду, за сколько лет до войны с Украиной?
– Ретроспективно мне кажется, что это произошло ещё в начале его первого срока. Когда окружение Путина уверило его в личной исключительности. У него, конечно, были все задатки, которые сейчас развернулись в полной мере. Но в настоящего дракона Путина превратило ближайшее окружение. Вряд ли, когда Путин был помощником Собчака, он думал, как бы захватить Украину и восстановить Советский Союз. Всё происходило незаметно даже для него самого, до поры до времени. Проследить этот механизм – интересная задача для драматурга.
– Как раз хотел спросить. Вы могли бы написать пьесу с таким героем?
– Мог бы. Но проблема в том, что автору придется влезть в шкуру героя. Если ты пишешь про Гитлера, то, будь добр, стань этим Гитлером. Придумай внутреннее оправдание того, что ты (твой герой) делает. Найди психологические механизмы. Я-то уверен, что внутри себя Путин все свои действия оправдывает очень четко. Он живет в несокрушимой системе доводов и мотивировок, которая не позволяет ему повернуть назад. Теперь он будет идти до конца.
– Но есть также мнение, что человек, который в 21-м веке не пользуется интернетом, зависит от того, какую информацию предоставляет ему окружение. Что он искренне верит в собственную пропаганду.
– Это вопрос о степени его паранойи. Как я понимаю, паранойя Путина до начала этой войны не была такой острой, как, предположим, у Сталина, который каждую секунду во всех сомневался, в своем ближнем круге, занимался ротацией, интригами. Путин, наоборот, всегда "вкладывался" в своих людей. Его верность своим вассалам известна. Какие-то рокировки происходили, но не очень значительные. Все годы его правления шло укрепление алмазной структуры власти. Всё тверже становилась вертикаль. Но травма начала войны, провал задуманного блицкрига мог превратить такого человека, как Путин, с его принципами и убеждениями, в такого правителя, как Сталин.
– Вы родом из Амурской области. Сейчас в новостях часто упоминаются солдаты из Бурятии, Хабаровского края, которые в том числе "отличились" в Буче и других местах. Что это за место такое, почему солдаты именно оттуда так "отличились"?
– Несмотря на то что я написал в фейсбуке, мне, тем не менее, всех жалко. И бурятских солдат, которые там безропотно гибнут. Но эмоции сейчас так быстро меняются. Посмотришь на фотографии из Бучи и уже не видишь людей в российских солдатах. А потом посмотришь на их фотографии в каких-то нелепых ушанках, плохо сидящей военной форме, на этих людей из бедных мест, которые идут воевать, потому что у них нет никакой перспективы в том месте, где они живут, и снова их жалеешь. Потом смотришь фотографии из Мариуполя, и у тебя внутри опять все меняется.
Мне кажется, что сейчас, пока идёт война, сложно говорить что-то определенно. Музы молчат. Я жду, когда эта война прекратится или хотя бы прекратится её острая стадия и наступит время рефлексии. В принципе, искусство возможно, когда есть какое-то расстояние от события, и ты формулируешь свои мысли, образы. Сейчас, когда ты, как бомбовым взрывом, оглушен этими фотографиями с войны, когда видишь фото девочки, у которой на спине шариковой ручкой написано её имя… Даже сейчас, я говорю об этом, и у меня слезы, извините, на глазах…
– В наш лексикон вошло понятие "глубинного народа", одурманенного пропагандой, который всегда за сильную руку, за такого коллективного путина. Как вы понимаете этот глубинный народ? И можно ли до него достучаться?
– Искусство учит, что любые обобщения ложны. Мы много лет пользуемся этим термином – народ. Но что это такое применительно к России, где очень многослойная и сложная структура общества? Мне кажется, что, сводя всю эту сложность к одному слову "народ", мы играем на руку Путину. Но мне кажется, что есть какое-то ядро людей, которые, в силу привычки и постсоветского образа жизни, много лет просидели перед телевизором и в которых ресентимент воспитывался парадами победы, рассказами о том, как унижают русских во всем мире. Мне кажется, весь этот процесс – просто растянувшийся во времени развал Советского Союза. То есть он просто ещё не закончился. И мы сейчас переживаем его финальную стадию.
СССР должен наконец рухнуть. Он не может не рухнуть по одной простой причине: здесь применяются отжившие способы управления. То, что делает Путин и его правительство, это всё неконкурентоспособно в современном мире. Мир уже не делится на нации, наоборот, происходит интеграция, усложнение. Сейчас нельзя построить самолет в одной отдельно взятой стране, потому что запчасти производятся в разных странах. То же самое можно сказать и про культуру. Как единое человечество мы усложняемся, и это требует взаимодействия всех народов. Быть отдельной от всех нацией – значит обкрадывать себя и лишать возможностей развития. Поэтому мне кажется, что с эволюционной точки зрения это тупиковый путь.
