6 декабря 1945 года в Гродеково, что на границе Приморья и китайской провинции Хэйлунцзян, на цементном полу пересыльной тюрьмы умер от инсульта 56-летний Арсений Митропольский, он же Арсений Несмелов. Дата эта в известной степени условна. Не осталось от поэта ни архива, ни могилы…
Несмелов – фигура, мягко говоря, непростая, неоднозначная. Но нам разве только простые и однозначные нужны и интересны?
Арсений Митропольский, он же Арсений Несмелов. Харбин. 1930-е годы
…На Первой мировой прапорщик, затем подпоручик Митропольский воюет в 11-м гренадерском Фанагорийском полку. Награждён, ранен. На Гражданской – служит у Колчака, становится поручиком, адъютантом коменданта Омска. Сибирский ледяной поход, отступление с войсками Каппеля до Читы… В начале 1920 года Митропольский, сняв погоны, пробирается во Владивосток – последний некрасный островок России, куда вихри истории заносили литераторов, артистов, музыкантов, – и больше оружия в руки не берёт. Работает редактором русской версии японской газеты "Владиво-Ниппо", не зная, что сотрудничество с японцами станет для него роковым.
Он вспоминал: "Во Владивостоке в то время было около пятидесяти действующих (как вулканы) поэтов". Бурлюк, Асеев, Третьяков… Поэт Арсений Несмелов появился на свет весной 1920 года во Владивостоке. Первыми стихами, под которыми значился этот псевдоним, – в память о погибшем под Тюменью друге-белогвардейце – стали "Интервенты", навеянные обилием иностранных мундиров на улицах города. Эти стихи много лет спустя споёт Валерий Леонтьев: "Каждый хочет любить – и солдат, и моряк…"
Кажется, Митропольский мог жить при любой власти. Когда в 1922 году Владивосток занимали красные части Уборевича, он не ушёл за кордон с флотилией адмирала Старка. Потому ли, что последние белые правительства Приморья не могли вызвать сочувствия уже по эстетическим причинам ("Трагедия борьбы белых с большевиками в то время на Востоке уже выродилась в комедию…")? Потому ли, что истинная цель японской интервенции – захват Дальнего Востока – секретом не была? Или потому, что он вообще не имел политических взглядов, работал и воевал там, где выпадало?
Работы не стало, пришлось жить ловлей наваги. Кто-то из "бывших" сказал: "Господа, драпанём в Харбин!" Несмелову шепнули, что его вот-вот снимут с учёта в ГПУ, но "ундервуд" был уже продан, новые ботинки торопили ноги в поход – и поэт ушёл из Владивостока в Китай по карте, данной ему путешественником Владимиром Арсеньевым.
Ботинки, определившие эмигрантскую судьбу Несмелова, выпрашивал у него друг-поэт Николай Асеев, который тоже хотел "за кордон", к белым, в Маньчжурию. Но не имел подходящей обуви, чтобы идти по тайге тропами охотников и контрабандистов. Несмелов меняться ботинками не захотел. Асееву пришлось уехать в Москву, где он стал знаменитым советским поэтом...
Русский Харбин. 1920-е.
В Харбине – столице КВЖД, русско-советско-китайском городе – Несмелов провёл всю оставшуюся жизнь. До 1927 года редактировал советскую газету "Дальневосточная трибуна", до 1929 года печатался в "Сибирских огнях" и получал из Союза гонорары. Высоко ценил Маяковского, Шолохова, Симонова, Пастернака… Многие эмигранты считали его симпатизантом (если не агентом) Советской России, что неудивительно. Чего стоит строка "Сам Ленин был нашим врагом!". А стихи "Аккумулятор класса"?
Кто говорит, что Ленин умер? Вздор!
Он растворился в классе. Имя – лозунг.
И до сих пор гремят в упор
В аккумулятор собранные грозы…
(Тут вспоминается есенинское: "Он – вы".)
Раздражённо встретила эмиграция неодобрительные по отношению к Февральской революции стихи Несмелова. Он считал, что империя погибла именно в Феврале, а не в Октябре:
В этот день страна себя ломала,
Не взглянув на то, что впереди…
А вот про СССР – и это пишет белоэмигрант:
Упорно прорезающий тайфун,
Ты близок мне, гигант четырёхтрубный!
(…)
Я, как спортсмен, любуюсь на тебя
(Что проиграю – дуться не причина)
И думаю, по-новому любя:
– Петровская закваска… Молодчина!
Мог ли он вернуться, как Куприн? Думал ли об этом?
В 1931 году Маньчжурию оккупировали японцы. После этого многие эмигранты решились вернуться в СССР. Несмелов остался. Вступил во Всероссийскую фашистскую партию Родзаевского, подконтрольную новой власти. На заказ писал прояпонские стихи, придумав новый псевдоним-маску – "Николай Дозоров". Позже работал в пропагандистском отделе Японской военной миссии, где под фамилией "Дроздов" преподавал "основы литературно-художественной агитации". Стоит ли удивляться, что в августе 1945 года в освобождённом от японцев Харбине его арестовал СМЕРШ? Несмелов сделал выбор – и заплатил за него. Свою жизнь сверял с судьбой Николая Гумилёва. В стихах "Моим судьям" предрекал собственный расстрел, веря, что насильственная смерть смывает вольные и невольные прегрешения…
Часто снится: я в обширном зале…
Слыша поступь тяжкую свою,
Я пройду, куда мне указали,
Сяду на позорную скамью.
Сяду, встану — много раз поднимут
Господа в мундирах за столом.
Все они с меня покровы снимут,
Буду я стоять в стыде нагом.
Сколько раз они меня заставят
Жизнь мою трясти-перетряхать.
И уйдут. И одного оставят,
А потом, как червяка, раздавят
Тысячепудовым: расстрелять !
...
Литератор Несмелов рождён войной. У него много стихов об оружии, сочетающих лиризм и профессиональное знание матчасти. О пулемёте:
На чердаке, где перья и помёт,
Где в щели блики щурились и гасли,
Поставили трёхногий пулемёт
В царапинах и синеватом масле…
О револьвере:
Ты – в вытертой кобуре,
Я – в старой солдатской шинели…
Нас подняли на заре,
Лишь просеки засинели…
Его литературные родственники – и Денис Давыдов, и Лермонтов, и современники из разных окопов: Гумилёв, Тихонов, Луговской… Не в том дело, кого куда определила история, а в поэтическом первородстве, принадлежности к общей традиции, которая выше разделения по баррикадам.
В прозе он перекликается с Куприным (Митропольский учился в том же 2-м Московском кадетском корпусе, только позже), да много с кем ещё – от юного Толстого до Ремарка. Несмелов – редчайший в отечественной словесности представитель "окопной прозы" Первой мировой. Великолепный "Короткий удар" и гроздь других рассказов: "Полевая сумка", "Мародёр", "Военная гошпиталь"… – предварили советскую "лейтенантскую прозу" следующей большой войны. Некрасов, Казакевич, Бондарев, Быков, Воробьёв, Курочкин его, конечно, не читали – тем удивительнее находить очевидное сходство интонаций и эмоций. Несмелов – звено, связывающее "Севастопольские рассказы" с "Окопами Сталинграда".
Он писал о Гражданской войне (ища параллели, можем вспомнить газдановский "Вечер у Клэр" и булгаковскую "Белую гвардию"). О Владивостоке смутного времени – с интервентами из десятка стран, переворотами, эпидемией лёгочной чумы. О русских в Китае… В стихах последних лет всё слышнее мотивы обречённости и одиночества:
…Пять рукопожатий за неделю,
Разлетится столько юных стай!..
Мы – умрём, а молодняк поделят
Франция, Америка, Китай.
Эмиграция не стала для него обретённой свободой – скорее "затонувшей субмариной" из одноимённого стихотворения. Ниша эмигрантского поэта была ему тесна. Главное русло языка оставалось в СССР; ручеёк, став изолированной старицей, по-прежнему чувствовал свою принадлежность к тому, основному потоку.
Анкета Несмелова
…Противоречивая, даже мутная биография. Офицер Митропольский, поэт Несмелов, активист фашистской партии Дозоров, пропагандист Дроздов, циник и авантюрист, навсегда бездомный человек, только перед смертью вдохнувший воздух Родины, пусть и тюремный. Оправданием его грехов стала не "обряженная в никель пулька", как он сам надеялся, а кристаллы его стихов и прозы, не растворённые временем. Рассыпанные по эмигрантским журналам, бережно собранные литературоведом Евгением Витковским и другими подвижниками. Теперь остаётся принимать Несмелова во всех его противоречиях, вне упрощённых чёрно-белых схем. На доске почёта русской литературы соседствуют красные и белые, друзья и недруги. Ни прожитого, ни написанного – не вычеркнуть.
…Прожигает нежные страницы
Неостывший пепел наших строк!