19% россиян, опрошенных социологами фонда "Общественное мнение" в конце ноября, заявили, что готовы лично выйти на акции протеста, если они состоятся в ближайшие месяц-два. 76% респондентов сказали, что не готовы принять в них участие. Столь же низко вероятность массовых протестов оценивают и иностранные наблюдатели: 4 декабря директор Национальной разведки США Эврил Хейнс заявила, что угрожающие власти протесты в России невозможны. При этом, по данным "Медузы", поддержка войны среди российских граждан за полгода сократилась в два раза – с 57 до 25%. Почему россияне протестуют против отправки на фронт единственных сыновей и многодетных отцов, против нехватки обмундирования и отсутствия военной подготовки, но не выходят на акции против самой войны? Ответить на этот вопрос Сибирь.Реалии попросили политолога, психолога, социолога и историка.
"Бегство – самый простой выход"
– В русском языке есть выражение, которое объясняет ситуацию очень коротко: "Против лома нет приема", – говорит политолог Владимир Гельман, профессор университета Хельсинки. – Российские граждане знают, что в противостоянии государству с его огромной машиной подавления у них нет никаких шансов.
Это касается не только того, что происходит сейчас. У россиян огромный негативный опыт, касающийся попыток изменить социально-экономическую политику. Например, несколько лет назад государство в лице президента и Госдумы подняло возраст выхода на пенсию. Граждане были недовольны, пытались протестовать, но никакого эффекта это не дало. Как планировали повысить этот возраст, так и повысили.
Россияне помнят, как государство фактически бросило их на произвол судьбы в период пандемии. Тогда тоже были недовольные, но никаких коллективных попыток изменить ситуацию не было, в лучшем случае люди пытались сделать что-то индивидуально. Но бороться с пандемией, с одной стороны, и с государственной политикой – с другой, тоже было совершенно невозможно.
Соответственно, россияне знают: если они недовольны действиями государства, то протестовать против его действий – скажу грубо – это плевать против ветра. А когда вы не можете противостоять, вы пытаетесь что-то предпринять, чтобы эта политика лично вам нанесла меньший вред. Поэтому люди пытаются спасать от мобилизации своих сыновей и мужей.
Владимир Гельман
– Если россияне думают только о том, как смягчить последствия политики государства для себя и своих близких, значит, они не ощущают себя как общность, наделенную правами?
– Они действительно не наделены никакими правами. Здесь нельзя сказать, что они ощущают себя как-то неправильно. Они абсолютно верно понимают, что в отношениях с государством они никто и звать их никак.
Все россияне осознают, что они бесправны, но из этого никакая общность не складывается сама собой. Она может сложиться только на основе механизмов коллективного действия. А никакого коллективного действия на макроуровне в России нет и быть не может.
Ни микроуровне люди иногда могут объединяться для защиты каких-то своих локальных интересов. Например, если в вашем дворе собираются построить бизнес-центр, возможно, вы создадите дворовый чат и будете искать способы не допустить, чтобы на месте детской площадки началась большая стройка. Иногда у вас даже получится добиться своего. Но это микроуровень. Объединение десятков, может быть, сотен людей – когда речь идет, к примеру, об экологических протестах на местном уровне.
Но здесь возникает та же самая проблема. Если вы добились, чтобы бизнес-центр не строили у вашего дома, скорее всего, его построят в другом дворе – там, где граждане не настолько хорошо организованы, где они не смогли создать механизм защиты своих интересов. И в результате никакой большой общности, которая предпринимает коллективные действия, действительно не возникает, это правда.
– Что должно измениться, чтобы россияне объединились и попытались коллективно противостоять государству?
– Весьма вероятно, что массовые протесты в России так и не начнутся ни при каких обстоятельствах. То есть каждый будет выживать в одиночку, но никаких коллективных действий не будет.
– Из российской историю мы знаем, что массовые протесты были и привели как минимум к двум революциям. Что изменилось с тех пор? Ведь государство и тогда было достаточно репрессивным, и люди также ощущали себя бесправными…
– Начнем с того, что в России начала XX века режим был намного менее репрессивным, чем сегодняшний российский. А главное, тогда были организации, которые смогли сформировать и возглавить массовые протесты. Существовали самые разные организационные структуры, игравшие существенную роль, – то, что сейчас назвали бы третьим сектором. Это и профсоюзы, и органы местного самоуправления. Те же земства, которые были выборными, довольно критически относились к политике царского правительства и играли активную роль в российской демократизации начала XX века. Кроме того, многие представители тогдашней общественности сами были независимы от государства, поддерживали демократизацию и смогли сыграть немалую роль в мобилизации против режима в 1905 году и в 1917-м.
В этом смысле ситуация в России на сегодняшний день качественно отличается. По сути, сейчас нет никого, кто смог бы выполнить очень важную функцию организации и координации протестов. Поэтому обычным гражданам, не согласным с тем, что делают власти, абсолютно нечего противопоставить им на коллективном уровне. Люди стараются предпринимать что-то на индивидуальном уровне, на уровне своих родных и близких, но выйти за пределы этого узкого круга просто не получается. Как вы будете длительное время координироваться с людьми, которые думают точно так же, как вы, но у которых совершенно другой круг общения? Оказывается, что почти никак.
– Получается, многолетняя политика зачистки политического поля достигла своей цели?
– Да. С точки зрения властей это была исключительно успешная политика. И они продолжают ее придерживаться.
– Может ли усиление репрессий и нагнетание давления все же привести к взрыву общественного недовольства?
– От того, что время от времени будут происходить какие-то выхлопы, общая картина не поменяется. Новые репрессивные меры не создают новых стимулов для людей действовать иначе, чем раньше. Россияне так и будут искать какие-то индивидуальные решения – пытаться вывезти близких за рубеж, спрятать, чтобы они не принимали участия в боевых действиях. Кардинально ничего не изменится.
– Бегство так и останется основным выходом для тех, кто не согласен с государством?
– Да, потому что все остальные сценарии намного сложнее и опаснее. Бегство – самый простой выход, наименее рискованный и наименее дорогостоящий, поэтому его и выбирают.
Смотри также "Мы у последней черты". Женский протест против мобилизации"На нравственный протест способен любой"
– Чтобы замотивировать человека на протест в России, должен быть очень понятный и точный стимул, – говорит психолог Андрей Аксюк. – Ясное понимание, зачем мне это нужно, что именно я хочу в своей жизни изменить. И именно это мы сейчас и наблюдаем. Люди выступают против вполне конкретных вещей: нарушения при мобилизации, отсутствие снаряжения и т. д.
У людей, которые выходят на протестные акции с лозунгом "Нет войне", – я сейчас имею в виду не Россию, а все страны мира, – обычно нравственные мотивы. Они конкретными не являются. И если сейчас в России начинают протестовать, это означает, что "специальная военная операция" начала непосредственно влиять на судьбы наших сограждан.
– А до того, как война пришла в их дом, россияне не чувствовали, что она имеет самое непосредственное отношение к их жизни?
– Думаю, чувствовали, но мотиватор был недостаточно сильным. Возьмем, к примеру, такое следствие, как закрытие западных компаний. Сильно ли оно повлияло на качество жизни людей? Не думаю. А вот то, что у матери единственного сына отправляют на фронт, – это очень серьезно меняет ее жизнь. Поэтому она будет воспринимать это гораздо острее, чем просто какие-то новости из другой страны, и реагировать будет иначе. Пока происходящее не начинает серьезно отражаться на укладе жизни россиян, они не протестуют.
– Значит, нравственный протест вообще не характерен для россиян?
– Когда мы обсуждаем, почему люди не протестуют, в этом есть надежда, что это что-то изменит. Но дело в том, что нравственный протест и не должен ничего менять. Он выполняется вне зависимости от того, видит ли в нем человек средство к изменению. Это ключевой момент. Человек просто следует своим ценностям, отстаивает то, что для него по-настоящему важно. Он протестует не потому, что хочет что-то изменить, а для того, чтобы не идти на сделку с совестью.
Я думаю, что большинству россиян просто не понятно, как проведение СВО затрагивает их ценности. Проблема не в том, что у них нет ценностей, которые они готовы отстаивать. Они есть у любого человека. И на нравственный протест способен любой человек. Но чтобы этот протест оформился, до человека нужно донести информацию о том, что происходит. А независимых СМИ в России нет.
Большинство людей в России сейчас вообще не рассматривают политическую жизнь своего государства как то, что идет вразрез с их ценностями. Она просто ниже их радара. Но это не свидетельствует о том, что все люди в стране безнравственны. Просто пока нет контакта. И поэтому у нас есть только такие протесты – не нравственные, а вполне себе конкретные. Ну, и отдельно, конечно, необходимо упомянуть административную и уголовную ответственность за выступления с лозунгом "Нет войне".
Полицейские задерживают мужчину после призывов протестовать против частичной мобилизации
"Вас это не касается"
– Для начала нужно разобраться как работают протесты не только в России, а в любой стране мира. Многие говорят, что в России люди пассивны, мало протестуют и т. д. Но если посмотреть на весь объем протестов за последние 20 лет, то мы увидим, что их было достаточно много, и часто даже они были довольно успешными, – отвечает на вопрос Сибирь.Реалии социолог Максим Алюков, один из авторов исследования "Протестные движения и гражданский активизм в современной России". – Вопрос в том, какими были эти успешные протесты. Это были протесты локализованные и касающиеся людей напрямую, начиная от монетизации льгот и заканчивая различными экологическими проблемами. И так происходит в любой стране. Протесты часто случаются, бывают активными и заканчиваются успехом в том случае, если напрямую затронуты интересы людей. Они успешно протестуют лишь против того, что вторгается в их жизнь. Если непосредственные интересы людей не затронуты, у протеста намного меньше шансов на успех.
Максим Алюков
– Почему мы сейчас наблюдаем массовые протесты в Иране и Китае, но не в России?
– Как раз по этой причине. И в Иране, и в Китае люди вышли протестовать против того, что напрямую касается огромного количества людей. В Иране – это ношение хиджабов, в Китае – абсолютно тоталитарные ограничения, связанные с ковидом.
Протесты, связанные с более абстрактными вещами, тоже распространенное явление. И тут тоже не совсем справедливо утверждать, что в России люди не выходят на улицы против войны в Украине. В первые месяцы после ее начала протесты против войны в целом как некой абстрактной вещи, несправедливости, которая не касается людей напрямую, были, но они были разгромлены. Счетчик "ОВД-Инфо" это показывает: более 10 тысяч задержанных в первые месяцы (сейчас – более 20 тысяч), сотни уголовных дел (сейчас – более 300). Понятно, что это не те цифры, которые хотелось бы видеть, но все же достаточно существенные.
Тут нужно понимать, что в России сложились свои культурно-политические паттерны протестов. Люди представляют власть как нечто совсем локализованное. Еще в начале девяностых государство полностью ушло из жизни россиян, и сформировалось представление о власти как о чем-то абстрактном, не имеющем отношения к реальности. Люди в целом чаще протестуют против конкретных вещей, которые вторгаются в их жизнь, а в России баланс смещен в эту сторону еще сильнее.
Другой важный момент заключается в том, что политические структуры и организации – это решающий фактор при протестах в любой стране, не только в России. Мы часто думаем, что самое главное в протесте – это рост недовольства: в какой-то момент оно становится таким большим, что давление нарастает, и страна лопается, как банка. Но на самом деле все исследования протестов показывают, что ключевой фактор – это наличие структур, организаций и сетей, которые могут мобилизовать и скоординировать людей. Должна существовать как минимум информационная координация: люди должны быть уверены, что на протест выйдет много других людей, а не они одни – в противном случае риски сильно возрастают. Если по каким-либо причинам этих структур в стране нет, то все становится гораздо сложнее. А в России в последние годы происходило целенаправленное уничтожение всех политических и общественных организаций, и сейчас их просто нет.
– Но ведь в Китае и Иране их тоже нет, а массовые протесты есть…
– Сравнение протестов в разных странах – дело неблагодарное. Чтобы делать адекватные выводы, нужно, чтобы несколько факторов в этих странах отличались, а все остальные были идентичны. Это ключевой подход в социальных науках. Когда все одинаково, кроме нескольких вещей, логично предположить, что именно они влияют на то, что тебе интересно – на протесты. А Китай, Иран и Россия – это три совершенно разных страны. В Иране десятилетиями существует авторитарный режим. Уровень и жестокость репрессий там беспрецедентная: в результате репрессий в ответ на текущую волну протестов погибло около 500 человек. Я думаю, что, когда отрывается окно возможностей для протеста, для многих там вопрос участия воспринимается как экзистенциальный выбор.
В России были моменты демократизации, потом была мягкая форма авторитаризма. Только в последние годы режим скатился в жесткую авторитарную форму. Я думаю, что среди тех, кто вообще готов протестовать, многие до сих пор представляют себе протесты как мирные (хоть и несанкционированные) митинги, которые были возможны несколько лет назад. Но сейчас они уже невозможны, а чтобы люди – особенно нерегулярные участники – коллективно приспособились к новым условиям, нужно время.
В Китае никогда не было демократии в нашем понимании, но авторитарная машина там устроена более гибко, часто реагирует на недовольства людей, и какие-то маленькие победы им удается одержать, как сейчас с ковидом. После протестов в Китае уже пересматривают ковидную политику. Это слишком разные страны, чтобы проводить аналогии.
И все же общий принцип работает. Проще выйти на улице против ковидных ограничений или конкретного притеснения, которое чувствует на себе каждая женщина, чем против войны в Украине. Ведь это не то, что ты видишь каждый день у себя за окном. Для большинства россиян война – это то, что происходит где-то там, далеко. Она тоже может вызывать сильные эмоции, чувство несправедливости, но все же людям, особенно тем, кто не вовлечен в политику, нужен более конкретный повод, чтобы выйти на улицы.
Сотрудники полиции задерживают демонстранта во время акции протеста против вторжения России в Украину в Москве 24 февраля 2022 года
– Разве мобилизация не стала достаточным вторжением в жизнь людей?
– Стала, поэтому мы и видели всплески недовольства после ее начала. Были даже протесты в регионах, где мы обычно их не видим. Но разрозненные протесты ни во что не вылились, потому что в России нет структур, которые могли бы объединить отдельные группы в более крупное движение национального масштаба.
Свою роль сыграла и стратегия государства. Люди начали протестовать, когда поняли, что сейчас на фронт заберут их близких. И тогда государство стало объяснять, что заберут всего лишь один процент, какие-то конкретные определенные группы, а вас это никак не касается. Пропагандистская кампания строилась как раз на том, чтобы заставить подавляющее большинство людей поверить, что мобилизация не затронет ни их, ни их близких. Государство ведь тоже понимает, как устроены протесы, и поэтому решает главную стратегическую задачу – убеждать людей, что все происходящее их не касается.
Смотри также "Нет могилизации!" Акции против войны и мобилизации проходят в России"Русская душа – вечная раба"
– У такой модели поведения большинства современных россиян есть исторические корни. Здесь можно начинать копать с Московского царства, можно с Российской империи, а можно – с большевиков и ГУЛАГа, или с 1991 года, – рассказывает историк Ирина Карацуба. – Везде будет травма на травме. И все эти травмы эхом доносятся до нас и формируют стратегию поведения.
Мы сейчас будем говорить про стратегию пассивного принятия. Но ведь есть и другая стратегия, и ее исторические корни не менее глубоки. Когда 21 сентября объявили мобилизацию, и из страны хлынул огромный поток… Я видела интервью с этими людьми на улицах Алматы, Бишкека, Павлодара. Они были очень растеряны, не знали, что делать дальше, но при этом понимали, что поступили правильно. Это ведь тоже очень давняя стратегия – беги подальше от этого государства, не вступай с ним в прямую борьбу, потому что проиграешь. Люди бежали от московского самодержавия, голосуя ногами. Спасались от опричного войска. Уходили на Дон и пополняли ряды казаков. Староверы бежали от никониан…
Если выделить четыре формы отношения к происходящему – участие, соучастие, неучастие и сопротивление – то те, кто выбрал неучастие, предпочли действовать по этой давней модели. Понимая, что в открытом бою с государством они не победят.
Ирина Карацуба
– Если говорить о другой форме – сопротивлении. Может ли быть, что история России действительно сформировала у россиян "ген покорности", о котором сейчас так часто говорят?
– В начале 90-х была популярна фраза Василия Гроссмана "Русская душа – вечная раба". Политологи в последнее время говорят о "цивилизационном коде". Владимир Пастухов употребляет термин "кристаллическая решетка русской цивилизации". Понятно, что все имеют в виду одно и то же – то, что психологи назвали бы "выученной беспомощностью". И понятно, что это тоже давняя травма.
Знаете, одно время я очень много занималась записками иностранцев о России, причем в широком временном срезе, начиная с XVI века и до XIX. И уже начиная с XVI века иностранцы пишут, что в России фактически нет общества, есть только государство. Например, Джайлс Флетчер, – а его книгу сожгли на костре, причем по требованию самих же англичан, чтобы не испортить отношения с Россией, – пишет, что русское государство, как вампир, высасывает все соки из нации, не дает сформироваться обществу, и добром это не кончится. Кстати, Флетчер – один из немногих, кому удалось сделать оправдавшиеся прогнозы. Он написал, что Россия находится на грани гражданской войны, и жизнь царевича Дмитрия в опасности. И в том же году, когда в Лондоне вышла книга Флетчера, царевич погиб в Угличе, а потом страна упала в смуту и гражданскую войну, длившуюся два десятка лет.
Этот мотив звучит у многих иностранных наблюдателей: государство в России есть, а где общество? Очевидно, что российская власть всегда работала на атомизацию общества. И особенную лепту внес XX век с советской властью, с большевизмом. А потом девяностые годы, когда спасение утопающих стало делом рук самих утопающих. Социальная и прочая политика тогда была совершенно бесчеловечной. Дурно понятая экономическая свобода и якобы демократизация на долгие годы скомпрометировали эти понятия в глазах россиян.
В результате у нас привыкли доверять только самым-самым близким людям и не доверять государству, ничего хорошего от него не ждать и не пытаться ему противостоять. А если убежать по какой-то причине не получается, значит, нужно как-то приспосабливаться.
У японцев есть такой образ – "ветка под снегом". Если ветка будет держаться прямо, когда на нее сыплется снег, то она сломается. А если нагнется – снег с нее спадет, и ветка будет цела. Вот так и у нас. Булгаков в свое время прекрасно выразил эту позицию словами одного из мхатовцев в "Театральном романе": "Мы против властей не бунтуем". Бунтовать нельзя, а вот уклоняться – это можно. И выставлять властям какие-то там требования, что вы нам того недодали, сего недодали, – а власти всегда чего-то недодают, и вообще, у нынешних властей социальная политика совершенно бандитская, – вот это тоже можно.
– Значит, когда люди выходят на протесты, это не говорит о том, что они готовы к бунту?
– Смотря против чего они протестуют. Если они требуют от военкомов, чтобы мобилизованные жили не в палатках на снегу, – это один протест. А если выходят с лозунгом "Нет войне" и в поддержку Украины – это другой протест. На вторую категорию мы должны смотреть как на святых наших дней, потому что необходимо невероятное мужество, чтобы протестовать против самого факта этой безумной преступной войны.
Протест "Сделайте нашу подготовку к убийству других людей более комфортной для нас" тоже требует некоторого мужества. Это, конечно, акт сублимации, но люди хоть как-то протестуют. А главное, такой протест может стать школой для другого протеста. Протестовать – этому ведь тоже надо учиться. Умение объединяться и выдвигать требования – очень важное умение в становлении общества, в том числе и гражданского.
– Пассивное принятие не означает поддержки?
– Я общаюсь со многими людьми из маленьких городов России и вижу, что нет там никакой огромной поддержки войны. Да, Z-патриоты есть, но их немного. Большинство понимает цену происходящему, но молчит. Потому что "молчи – целее будешь".
Что там действительно есть, в этих городках, так это страх – за себя, за своих близких. И есть стремление лавировать между людоедской политикой власти и выживанием. Растет недовольство, и прежде всего, конечно, материальными аспектами: ценами, пособиями, зарплатами, полным ощущением брошенности. Люди привыкли выживать сами, но привыкли и что-то получать от государства, а с этим в последнее время плохо. Поэтому глухой ропот растет. "Гроздья гнева", как у Стейнбека, зреют. Но пока это именно глухой ропот.
– Может ли этот "глухой ропот" вылиться в гражданскую войну?
– Холодная гражданская война, в общем-то, уже начинается. Один из показателей – как раз бегство людей в эмиграцию. Ситуация в стране будет ухудшаться, а значит, и ропот, и протесты тоже будут расти. Можно ли все это задавить опричниной – пригожинской, кадыровской или какой-то там еще? Можно, но до известного предела.
Как историк я отвечаю за исторические аналогии, хотя это, конечно, вещь очень опасная. И все же давайте вспомним Первую мировую в России. С чего все начиналось? Нечеловеческий взрыв, протуберанец патриотизма. Немецкие погромы. Громили магазины, немецкие рояли сбрасывали со второго этажа. Это 1914 год. А потом – череда тяжелейших поражений, окопная война и отход войск 1915 года, сотни тысяч беженцев. И в результате к 1917 году настроения были уже совсем другие. Как известно, февральская революция, которую никто не готовил и никто не мог предугадать, началась с марша женщин-работниц, требовавших хлеба. Вот как все развернулось всего за четыре года. А сейчас время убыстряется.
Историк – не гадалка. Я не могу сказать, что будет. Но вероятность, что протесты будут разрастаться и приведут к каким-то качественным изменениям, очень большая. Нельзя сбрасывать со счетов и еще одно обстоятельство: у Николая II не было ядерного оружия. Будет оно применено или нет – предсказать не берусь.
Может, я не права, и у меня что-то сбилось в моей когнитивной оптике, но у меня есть ощущение агонии режима. Не могу отделаться от мысли, что все идет вразнос. Агония не обязательно будет продолжаться три дня, она может длиться и год, и два. Но такое ощущение от всего, что я вижу вокруг, есть. А еще мне кажется показательным, что в Кремле вдруг вспомнили про Гаагу. Там чувствуют изменения в своем положении.
– История повторяется в виде фарса?
– Я больше люблю другую формулировку, принадлежащую Андрею Кнышеву. Как историку, она кажется мне очень адекватной – "История повторяется трижды: один раз как трагедия, и два раза – для тупых". Незнайка в стране невыученных уроков будет учить их до тех пор, пока не выучит. Посмотрим, выучим ли мы свои уроки на этот раз.
Сотрудники полиции задерживают демонстранта во время акции протеста против вторжения России в Украину в Москве 24 февраля 2022 года
"Раскола элит мы не видим"
– На мой взгляд, здесь комплекс причин. Первая: наиболее активные противники этой войны уехали из страны, – уверена Анастасия Никольская, доктор психологических наук. – Это не означает, что здесь, в России, остались только сторонники. У многих просто нет возможности уехать. А протестовать опасно. Все запуганы. Это вторая причина.
Есть и третий момент. Давайте представим, что вот сейчас пошли массовые антивоенные протесты. Протесты против войны будут в значительной степени означать и протесты против российской власти, и тогда встает вопрос: а дальше что? А какой-то адекватной идеи, лозунга, который мог бы объединить многих, нет. И поскольку мы не знаем, что дальше, – значит, ждем, что это как-то закончится.
– Если бы такой лозунг был, люди бы вышли на улицы?
– Не забывайте: страх очень силен. С одной стороны, ослабление этого страха, а с другой – какая-то вменяемая идея, желательно непопулистская, могли бы привести к серьезным изменениям. Но у нас нет вменяемых непопулистских идей.
Чтобы начались массовые протесты, нужно, чтобы все почувствовали, что власть слабеет. А пока люди этого не чувствуют, они продолжат бояться.
– Но ведь многие народы имели дело с тираническими режимами и в итоге свергали их…
– Сначала возникало серьезное противостояние элит, а потом уже это противостояние подхватывали массы. А у нас сейчас нет ни противодействующих сил, ни пока что выраженного ослабления властей. И раскола элит мы не видим. Может, он и есть, но в массовом сознании не отражается. Соответственно, нет и протестов.
– Какие признаки покажут людям, что власть слабеет?
– Какие-то элиты должны будут заявить, что все, так дальше нельзя. Причем не просто сказать, а открыто противопоставить себя остальным. И это обязательно должен быто кто-то власть предержащий на сегодняшний день. Иначе никак: Навальный открыто себя противопоставил, и это ни к чему не привело.
Только когда выступят элиты, и люди почувствуют раскол, начнутся протесты. Плюс должно быть дальнейшее ухудшение положения. Оно происходит, но мы пока успеваем адаптироваться. Мы вообще очень адаптивные. И по большому счету, настроены на то, чтобы нас оставили в покое, чтобы мы жили своей жизнью. Пока государство не очень вмешивается в нашу жизнь, мы с ним миримся. Мобилизация – это уже грубое вмешательство, но все же люди смирились и пошли. Неохотно, за деньги, но пошли.
– Думаете, что обещанные выплаты сыграли свою роль?
– Конечно. Представьте: мне обещают 100 тысяч рублей, а я таких денег и в руках никогда не держала. Моя приятельница – врач в больнице, куда привозят раненых. Там лежит какой-то мальчик с ампутированной ногой, и его папа приезжает за ним ухаживать. И этот папа очень радуется, что теперь на полученные деньги они купят "Ладу" и построят сарай.
Наверное, для нас с вами нога не стоит сарая. И для тех, кто сбежал или спрятался от мобилизации, не стоит. А для кого-то стоит. И это тоже говорит о том, в каких условиях живут эти люди.
– Вы со студентами проводили опросы, исследуя, среди прочего, как меняется отношение к власти…
– Сейчас в массовом сознании происходит очень интересная вещь. Ее можно сравнить с периодами индивидуального взросления. Сначала ребенок и мать существуют как единое целое, у них симбиоз. В двухтысячных приходит сильная власть, которая прекращает криминал на улицах, начинает выплачивать зарплаты, то есть кормит и защищает. Поэтому было массовое единение. Потом, где-то начиная с 2012 года, растет недовольство. Начинается подростковый возраст: мама плохая, она меня угнетает, а я хороший и должен отстоять права на свои решения, на свои границы.
Но вот сейчас начало приходить очень интересное понимание. Один из моих студентов нарисовал такую картинку: на троне сидит чудище и смотрится в зеркало, а в нем отражаются какие-то обезьянки. Чудище – это власть, обезьянки – народ. То есть приходит понимание, что власть, вообще-то говоря, это мы и есть. Мы точно такие же, как она. Это очень важная вещь. Вот я считаю, что мама плохая, она меня обижает. Я ушла от мамы, живу сама по себе и вдруг понимаю, что жизнь моя лучше не стала. Начинаю думать и осознаю, что совершаю ровно те же ошибки, что и мама. А значит, либо мне надо коренным образом измениться, либо ничего в моей жизни так и не изменится.
Если это понимание выйдет на уровень осознания – это будет уже серьезный прорыв. Как только появится стремление менять себя, и будут предприняты какие-то шаги на этом поприще, появится ощущение самоуважения и самоэффективности. Пока не в рамках гражданского общества, а на индивидуальном уровне. Но как только таких индивидов станет много, сформируется гражданское общество, и оно уже будет представлять серьезную силу.