В последние годы доводится наблюдать то, что несколько пафосно можно назвать взлетом интереса к локальному – к местным историям, к своему городу, району, домам – в которых ты живешь или жили твои предки. В общем – интерес к дому по соседству.
Это история про уют и про комфорт. Это про телесность – с ней тесно связан интерес ко всевозможным "историям повседневности", ведь они – про возможность примерить на себя иной опыт, другие практики – которые представимы для того же тела, что и твое. И в свою очередь обнаружить, что и твоя повседневная жизнь может быть столь же интересна, как жизнь других.
В этих реалиях провинциальные города меняют оптику, в которой их разглядывают аборигены. Это не про предъявление внешнему взгляду – не про туристическое, а про то, как увидеть свое, повседневное – интересным для себя самого.
Ценность определяется не тем, что здесь кто-то когда-то проезжал и с кем-то переспал – а производится прямо на месте, при этом вне жестких траекторий – завися от взгляда смотрящего, от направления его интереса и способности увлекаться.
Советский человек имел не так много относительно честных способов быть человеком, и если кто-то находил тут свою особую траекторию, то коллектив смотрел на это дело с недоверием, если все это не заканчивалось рационализаторскими предложениями, правда если заканчивалось – то смотрели на него с еще большим недоверием. В любом случае история про уникальность довольно долго была скорее не для музея, а для доноса.
Для горожан местом памяти был не город, а деревня. Все советские деревенщики – это про возвращение или невозможность вернуться к "своему". Город для них – место беспамятства. Они не находят для него ни слов, ни эмоций – кроме отчуждения или негодования. У Распутина в "Прощании с Матёрой" герои уезжают в город, который тождественен царству смерти. Город для них – это пустота, пространство анонимности – тогда как жизнь начинается с различения, с получения имени.
Стоит заметить, что большинству современных горожан если и придется куда возвращаться – то не в деревню, а в свои хрущевки, поскольку они дети тех, кто был первым – или в лучшем случае вторым – поколением городских обитателей.
И тут выясняется, что там, где деревенщикам видится пустота – горожанин находит все то "настоящее" и "подлинное", что связывало его родителей с миром. И что так же, как их предки вспоминали о деревнях, они теперь вспоминают о советском детстве, кафе-мороженое на соседней улице и магазине "Детский мир".
В этой истории каждый способен стать Улиссом – превратить свой город в пространство путешествия, дома и переулки – в остров Огигию, а фабричный квартал – то ли в пещеру Циклопа, то ли во вход в Аид, где местные бомжи обращаются в души умерших, с которыми невозможно говорить, пока не напоишь их
Более того, для современного горожанина его теперешний город зачастую – совсем не тот, в котором он родился. Он переезжает в него теперь обычно не из деревни, но из другого города и ему нужно сделать этот город – своим, обжить, освоиться, присвоить. Получить внутреннее, для самого себя, право считаться местным – что довольно сложно, когда аборигены постоянно напоминают, что двадцать лет назад здесь было это, а тридцать – то, и даже пять лет назад все было совершенно иначе. Ему требуется полюбить свое новое место – причем без напряженности неофита. Поскольку только такая любовь позволяет относиться к городу с иронией и даже сарказмом – и при этом переживать его как родное, то есть быть старожилом.
Все эти практики – краткий курс старожила. Как освоить контекст, который ранее усваивался по мере взросления и смены поколений.
Это истории не про то, как помнить город – а про то, как в нем жить. В этом смысле память – лишь один из инструментов обживания. Для кого-то пригодный, кому-то удобный, а для многих других – чужой.
Локальное, городские истории – это отнюдь не обязательно истории про прошлое, и даже тогда, когда это истории про прошлое – это способ сделать это место своим.
Это истории про городскую жизнь – про других, которые интересны тебе. Про город, обретающий глубину – в котором есть масса способов жить и нет никакого одного – правильного, единственного. Где несуразица, странность какого-нибудь квартала превращается из истории про несоответствие – в историю про уникальность.
В этой истории каждый способен стать Улиссом – превратить свой город в пространство путешествия, дома и переулки – в остров Огигию, а фабричный квартал – то ли в пещеру Циклопа, то ли во вход в Аид, где местные бомжи обращаются в души умерших, с которыми невозможно говорить, пока не напоишь их. В этом увлечении городской антропологией и этнографией есть возможность для каждого написать в своем городе собственный бесконечный роман про один из жизни местного Блума.
Так, в Иркутске уже второй год живет и развивается замечательный проект "Город иначе", который в этом году оброс еще и своим детской ипостасью. Это про то, как увидеть Иркутск вне установленных правил – вне красных линий, иерархий, знания о том, что нужно видеть и куда следует смотреть. В прошлом году в нем было увлекательное переключение оптик – немецкие и иркутские участники проекта вместе и порознь узнавали город. Взгляд чужака обозначал для местного в качестве значимого то, чему он не придавал значения – равно как и опыт быть путеводителем для чужака побуждал самому видеть новое в привычном.
Этот проект вспомнился нам, что в нем ясно артикулировано то, что подспудно мотивирует многие другие проекты – стремление увидеть свой город, свое место обитания "иначе", вне установленного не тобой взгляда. Ведь "свое" – это всегда про неправильность, про частное, про то, как живешь сам, а не то, как предписано жить. Это про Итаку – ничем не примечательный островок, ради возвращения на который Одиссей потратил десять лет.
Адндрей Тесля – философ
В соавторстве с философом Владасом Повилайтисом
Высказанные в рубрике "Мнения" точки зрения могут не совпадать с позицией редакции
