В конце мая 1932 года в Томск в ссылку прибыл Лев Ферри, научный сотрудник московского Зоологического института. Дело, по которому он проходил, на внутреннем жаргоне ГПУ называлось "Мистики". По нему было арестовано несколько ученых-биологов, посещавших кружок по изучению идеалистической философии. Но на допросах их спрашивали не только про философию, но и про их научные изыскания. При этом следователям было трудно понять, чем занимаются их подследственные. Для чего им какие-то мушки-дрозофилы, которых они увлеченно рассматривают под микроскопом. Мистика, не иначе!
"Заговор" генетиков
"Вина" Ферри заключалась в том, что он занимался генетикой. А представители этой науки сильно разгневали Сталина, который в ходе коллективизации уморил голодом миллионы крестьян и теперь требовал от ученых срочно (за 3 года!) вывести высокоурожайные сорта зерновых растений, чтобы накормить страну. Невыполнимость требований вождя была очевидна любому биологу. Директор Института растениеводства Николай Вавилов и другие генетики считали эту задачу "прожектерской".
Однако для Сталина, как известно, незаменимых не было. Он рассуждал примерно так: если товарищи маститые ученые не могут решить поставленную задачу, надо найти на их место других, более исполнительных, ученых. Кадры решают все!
И, разумеется, вскоре такие "ученые" нашлись – молодой селекционер Трофим Лысенко и небольшая группа его последователей из "Общества биологов-материалистов" клятвенно обещали вождю сделать всё, как он пожелает, не ждать милостей от природы, а взять их у неё в намеченные партией сроки.
Один из "биологов-материалистов" Борис Токин – впоследствии Герой социалистического труда, профессор и завкафедрой Ленинградского университета, выступил в 1931 году с программным заявлением:
Понятно, что после таких речей, осененных авторитетом самого Сталина, "отдельные профессорские школы" были обречены. В награду за лояльность Лысенко и его команда получили огромную власть над биологической наукой, всевозможные звания и награды, а также (в качестве приятного бонуса) право стирать в порошок всякого, кто осмеливался критиковать их "растениеводческие мечты". Поскольку обещания обеспечить страну зерном за три года были (как и предупреждал Вавилов) неисполнимы – им потребовались "вредители", чтобы как-то объяснить срыв сталинского плана. Так, в течение следующего десятилетия были уничтожены практически все противники "лысенковщины" – цвет советской генетики.
Лев Ферри был одним из ярчайших в этой плеяде. Его называли гением лет примерно с двадцати пяти. "Где гениальный Лев Ферри?! – риторически восклицает персонаж романа Людмилы Улицкой "Казус Кукоцкого".
Ответ известен: в Сибири, откуда несмотря на "вегетарианский приговор" – 3 года административной ссылки – он так и не вернулся.
Неблагонадежный, отмеченный клеймом "буржуазной евгеники" ученый поначалу не был допущен к преподаванию в томских вузах. Единственную работу по специальности (энтомология) удалось найти в поселке Колпашево, среди болот Нарымского края, на малярийной станции, где разрабатывали метод авиахимической борьбы с малярийным комаром. Ферри довольно легко решил эту проблему – комар был истреблен вместе с возбудителем малярии, а ученому в награду было позволено переехать в Томск, где он устроился на кафедру гистологии и общей биологии медицинского института.
В 1934 году Лев Ферри женился на Надежде Карташовой, дочери профессора Томского технологического института Николая Карташова, лауреата Сталинской премии, выдающегося специалиста в области паровозостроения. По всей видимости, маститый профессор-лауреат "прикрывал" своего зятя – до самой смерти Карташова "органы" не трогали Ферри.
Он спокойно работал, даже читал лекции в университете, публиковал статьи в университетском журнале и, видимо, смирился со своей участью. Тем более что у них с Надеждой росла любимая дочь Татьяна, родившаяся в 1935 году. И, если сравнить в тот момент судьбу Ферри с испытаниями, которые выпали его коллегам-генетикам, – одни мотали срок в лагере, другие были уже мертвы, – то выходило, что ему, в общем-то, повезло. Всего лишь мягкая ссылка, к тому же в университетский город, где молодой гений быстро занял достойное место в научном сообществе.
А то, что он был молод, давало надежду на возвращение в Москву, хотя бы в отдаленном будущем. Не вечно же будет продолжаться идиотизм "лысенковщины". Наверху рано или поздно поймут, что Трофим Денисович – мошенник, и здравый смысл восторжествует. Не враг же Сталин своему народу? Примерно так рассуждали многие, потому что даже гениальный ум не может поверить, что живет в государстве, занятом истреблением своих граждан.
О том, что Карташов действительно не давал своего зятя в обиду, говорит один факт из биографии Ферри: в 1940 году он защитил кандидатскую диссертацию и добился должности заведующего кафедрой в Башкирском мединституте. Но как только он с семьей приехал в Уфу, его вызвали в местный отдел НКВД и пригрозили немедленным арестом, если он не покинет город. Влияние профессора Карташова явно не распространялось на УНКВД Башкирской АССР. Семье пришлось вернуться в Томск.
Но в 1943 году Николай Иванович скончался, был оплакан научным сообществом, и в знак его заслуг улице Садовой присвоили имя Карташова. А вскоре закончилась счастливая жизнь для семьи его дочери.
В июле 1944 года, когда на Садовой меняли таблички с названием улицы, Лев Ферри был приглашен "на беседу" в НКВД, где ему сделали предложение, от которого нельзя отказываться, – стать университетским стукачом. Если будешь упрямиться и корчить из себя интеллигента, сказали ему, мы твою жену арестуем, а дочь отправим в детский дом. Тебя самого можем и расстрелять – все же знают, что ты занимаешься фашистской наукой – евгеникой.
От таких аргументов ученый растерялся и подписал согласие на сотрудничество. Его отпустили, он вернулся домой, пересказал жене содержание "беседы", попрощался с дочерью и покончил с собой. Подлость была ему генетически чужда.
"Аферристы-дрозофильщики"
Осенью 1988 года жившая в Томске Татьяна Львовна Ферри получила письмо из Москвы, от профессора Владимира Эфроимсона, судимого по одному делу с её отцом. Эфроимсон тогда получил реальный лагерный срок, а потом ещё один – за критику "теории" Лысенко – но уцелел и продолжал заниматься генетикой в Институте биологии развития АН СССР. В письме говорилось:
"Я начну это и следующее письма… с Левы, которого Вы ведь и не знали.
С Левой я познакомился на первом курсе биофака МГУ… перейдя на третий, попал на летнюю практику на биостанцию, где пробыли мы месяца три и подружились очень сильно, причем он остался для меня маяком пожизненно.
Когда анализирую трезво, без эмоций, то, пожалуй, на первое место станут излучаемое им обаяние и чистота, благородство, причем, совершенно не навязанные воспитанием, но совершенно естественные. Очень четко у него разделялось, что можно, что нельзя, что хорошо, что плохо".
Профессор вспоминал молодость, двадцатые годы, студенческую компанию друзей, которых шутливо дразнили "аферристами" – в честь Левы. Сами себя они называли "дрозофильщиками", потому что каждый день по много часов занимались исследованием мушки-дрозофилы, пытаясь открыть закон изменчивости вида. Их научным руководителем был академик (еще императорской Академии наук) Николай Кольцов, позднее отравленный сотрудниками НКВД.
"На станции нас было четверо дрозофильщиков – Ферри, Шапиро, Сидоров, я. Вся наша четверка отрабатывала "Большой практикум" по зоологии, детище Кольцова… Недавно директор Института общей генетики А.А.Созинов спросил у меня, в чем секрет Кольцова: такой маленький институт, а вышло такое множество крупных ученых?
За творчество, за мужество,
За весь Кольцовский стан,
За крепкое содружество
Генетиков всех стран.
Там царила полная свобода, никто ни с кого ничего не спрашивал, не выставлял оценок, а работали озверело…
Можно уверенно сказать, что в нормальных условиях вся четверка не оказалась бы ниже членкоров АН, а Лева наверняка бы стал академиком.
И всё благодаря Кольцову. Он совершенно неназойливо, как нечто само собой разумеющееся, довел до нас, что в мире есть одна в высшей степени стоящая вещь – наука.
Один из приемов заключался в том, что он рано утром, заполучив все свежие иностранные журналы в свой кабинет (штук 40–50 ежедневно), все просматривал и в каждый журнал закладывал листик: что кому прочитать. Днем он заходил в дрозофильную лабораторию и спрашивал, что нового в отмеченных им статьях? 3–4 сотрудника сменяя друг друга на кушетке рядом с ним, отвечали и рассказывали, что нового дают эксперименты за последние дни. При таком ведении дела очень трудно было бездельничать или плевать в потолок. Да и некому было: ведь зарплата ученым шла низкая, и на научную работу шли беззаветники".
Владимир Эфраимсон раньше всех своих друзей узнал, что из себя представляет система социалистической законности сталинского типа. Его отец, известный экономист, участвовавший в создании конвертируемого "советского червонца" и прекращении инфляции, был арестован в 1928 году по обвинению в "экономической контрреволюции". Виновным себя, разумеется, не признал и получил 10 лет, которые провел в лефортовской тюрьме, давая консультации по экономическим вопросам. Когда в Госбанке или Наркомате финансов сталкивались с неразрешимой проблемой, все знали, что нужно ехать в Лефортово за советом. Можно сказать, что Эфроимсона-старшего репрессировали со всем возможным уважением, на какое только была способна советская власть.
Но его сына не оставляло чувство позора, терзавшее его несколько лет и отпустившее только, когда он сам был арестован по нелепому обвинению.
В своем следующем письме в Томск Владимир Эфроимсон рассказал Татьяне Львовне о том, как в ГПУ шили дело на молодых биологов, пытаясь объявить их террористической организацией, и почему из этой затеи ничего не вышло:
"Дорогая Татьяна Львовна, перехожу к самому печальному и мне до сих пор непонятному событию, 1932-1933 г.
Все дело было тотально дутым. Никакой 58-10 и 11 ("Контрреволюционная деятельность". – С.Р.) не было и в помине. Было несколько независимых явлений, из которых и было сварено дело. Я иногда думаю – чтобы раздуть мыльный пузырь лысенковщины. На последнем допросе мне вдруг объявили – вы заняли очень вредную позицию в науке: речь шла о популяционном взаимодействии естественного отбора и мутирования".
Ключевой фигурой для следствия по делу "Мистиков" оказался коллега Эфроимсона по МГУ, биолог Бобров, невротичный человек, который увлекался поэзией и даже писал странные сатирические стихи.
Есть Желтый дом на Моховой,
Недалеко от Театральной.
Судьба назначила сама
Быть в этом богомерзком
Всем пошатнувшимся с ума
В масштабе Эрэсэфеерском…
В начале 1930-х поэт-биолог работал на таежной биостанции на Дальнем Востоке. В 1932-м вернулся в Москву, и в ноябре был арестован. Материала у следствия оказалось немного: только пистолет Боброва, который он привез с Дальнего Востока, и его стихи.
"И больше ничего. Но Бобров то ли очумел от страха, то ли ему подсунули готовую версию, и написал показания, дескать, он организовал террористическую группу, так как проникся антисоветскими идеями под влиянием генетических теорий Кольцова", – пишет Эфроимсон.
Вскоре он сам был арестован. На допросах у него выбивали показания против Кольцова, рассчитывая сделать академика вдохновителем террористической группы. В этом случае статус дела был бы гораздо значительнее, а его исполнители могли рассчитывать на повышение. Поэтому они очень старались, угрожая Эфроимсону, в случае отказа от дачи нужных показаний, "назначить" главным террористом его собственного отца.
"Но за отца я не боялся, он – юрист, человек железной воли и таранной напористости, и мне рассказывали очевидцы, как отец топал ногами и орал на следователя, когда тот пытался как-то исказить его показания... В 999 случаях из 1000 следователь побеждает подследственного, даже без всякого битья, морения голодом и т.д. Достаточно пригрозить ссылкой семьи, арестом жены, брата (при всеобщей вере во всемогущество ГПУ, КГБ), чтобы вытянуть из подследственного не максимум – так минимум признаний в несуществующем...
У Боброва жена должна была вот-вот родить, следовательно, он был в их лапах. Но вот эта версия несуществующего заговора генетиков была мне непонятна. Что касается Левы, то меня о нем ни разу не спросили, я даже не знал, что он арестован".
Поняв, что Эфроимсон не согласится оговаривать своего научного руководителя, следователь предложил ему выбор – лагерный срок за упрямство или соглашение о сотрудничестве и короткая ссылка, из которой он вернется в Москву
"Но я свирепо огрызнулся и в результате оказался в Горно-Алтайске (лопата, тачка, кирка), затем в Мариинске – медбратом, последние полгода в Горной Шории, где едва не отдал душонку от голода, холода и бессмысленной изнуряющей работы.
Бобров, видимо, повел себя в лагере бунтарем, его сослали в Ухту, где он и умер от цинги.
С Левой (об аресте которого я узнал из письма отца) мы дружелюбно встретились в Томске, куда мне поручали перевозить из Бийска психов, я побывал у ваших родителей вечером дома. Лева понимал, за что нас взяли, ещё меньше, чем я. Последствия этого дела 1932-33 гг. обернулись для СССР грандиозной научной катастрофой...
Лева был подлинным рыцарем, невиданным даже в тридцатые годы. Такие, как он, были бесспорно обречены", – завершает Владимир Эфроимсон свое последнее письмо в Томск.
Меньше чем через год, 30 мая 1989 года, Л.В. Ферри был реабилитирован Прокуратурой СССР "за отсутствием состава преступления".
Благословение Толстого
Свое имя Лев Ферри получил в честь Льва Толстого, с которым его отец переписывался в 1904 году накануне своей свадьбы. Тогда многие писали Толстому по самым разным поводам. Лев Николаевич был всероссийским гуру и непререкаемым моральным авторитетом среди интеллигенции. 24-летний гимназический учитель из подмосковного Подольска Вячеслав Ферри просил у великого писателя совета – венчаться ли в церкви? Сам он был материалистом прогрессивных взглядов и противником церковной обрядности. Но его невеста и её семья придерживались традиционных взглядов на таинство брака. Надо ли уступать "отсталому мировоззрению?" – спрашивал Ферри у Толстого.
В ответном письме отлученный от церкви писатель "благословил" молодого учителя на церковный брак – во имя любви:
Трудно жить на свете с таким благословением от великого человека, с такой высокой нравственной планкой. Всегда было трудно. А при советской власти – особенно.
