"Научиться разговаривать со своей болью"

Алексей Поляринов широкой публике в первую очередь известен как сопереводчик шедевра американской литературы – популярного и скандального романа Дэвида Фостера Уоллеса "Бесконечная шутка". Год назад за роман "Центр тяжести" он получил приз читательских симпатий премии "Нос" и был номинирован на премию "ФИКШН-35".

Путь Поляринова к сочинительству был долгим и продуманным: чтобы понять, как устроена литература, он перевёл культовый роман Дэвида Фостера Уоллеса "Бесконечная шутка", завел литературный блог, писал в нем рецензии на книги, стал популярным и востребованным литературным критиком. А затем написал два романа. И обе его книги прогремели. На книжном фестивале "КНИГАМАРТ" в Иркутске Поляринов представил свой новый роман "Риф" – о психологии сектантства, тоталитарном мышлении, памяти и прошлом, которое хранится и передаётся (или замалчивается) из поколения в поколение.

– Какие у вас впечатления от фестиваля в Иркутске?

– Прекрасно, мне кажется, все прошло. Я видел Байкал, первый раз в жизни. Действительно выглядит потрясающе. Нам дико повезло с погодой, было очень чистое небо. Было видно горы на той стороне. Завораживающее зрелище.

Алексей Поляринов на книжном фестивале в Иркутске

А вот на самом фестивале я очень боялся. Потому что анонсировано было две встречи: первая – в библиотеке, потом – в книжном магазине. И у меня был страх, что на вторую встречу никто не придет. К счастью, мои опасения не оправдались, оба раза было достаточно много народу. И, вероятно, разного, потому что и там, и там была очередь за автографами, маловероятно, чтобы люди по второму кругу пришли за ним. Во время встречи были, кстати, очень интересные вопросы.

– Был какой-то, который в тупик поставил?

– Обычно меня ставят в тупик вопросы вроде того: как вы представляете себе своих читателей, для кого пишете и тому подобное. Потому что это довольно абстрактный вопрос – ты мало об этом задумываешься, когда пишешь.

Как правило, в первую очередь видишь самого себя или кого-то похожего на тебя или близких друзей, которым ты потом несешь первый черновик. Они есть слепок твоего читателя. А я вообще, в принципе, наверное, такой писатель/читатель, во мне две эти ипостаси, как сообщающиеся сосуды.

В юности я смалодушничал, не хватило смелости выбрать то образование, какое хотел. В итоге я много лет чистил и оформлял аквариумы, работал в аквариумной компании. Но писать и придумывать истории начал еще с детства. В 13 лет посмотрел "Матрицу" и тут же сел писать продолжение. То же было со сказками, которые мне читала мама.

– А как появилась идея завести литературный блог?

– В 2012 году я написал, как сейчас я называю его, "нулевой роман", он оказался никому не нужен. Я подумал, что мне нужно завести литературный блог, формировать в нем какую-то свою аудиторию. Поскольку я в принципе любил писать заметки про писателей. Так я и набрал своих первых читателей.

– Ваш блог стал известен, в том числе, благодаря переводу "Бесконечной шутки" Уоллеса, первые страницы которого вы там выкладывали. Роман с полным отсутствием хронологии, состоящий из бесконечных ссылок на ссылки, просто за полное прочтение которого читателю обеспечен почет и "медалька", вы перевели на русский. Что почувствовали, переведя последнее слово?

– Я рад, что мы дотащили с Сергеем (Сергей Карпов – соавтор перевода. –​ СР) "Бесконечную шутку" до конца, не умерли – это то, чем я действительно удовлетворен. По поводу качества перевода я критично настроен – иногда видишь цитату, думаешь: "Я бы слова менял местами сейчас". Но опять же, если будешь постоянно переделывать то, что уже сделал, никогда не сделаешь ничего нового.

Часть русских читателей поняла, что Уоллес очень любит, когда герои разговаривают странно, ему это кажется смешным. Они же канадские террористы и разговаривают так, как разговаривали бы люди, для которых родной язык французский, но они пытаются говорить по-английски. Поскольку они не знают английских идиом, они используют их неправильно – это придает всему действу комичный эффект.

"– До двадцати человек, Реми. Вышли из строя к чертовой матери. Атташе и его жена, жена – гражданин Саудовской Аравии. Еще четыре чурки, все с документами посольства. Пара соседей, кажется. Остальные – в основном полицейские, пока до них не дошло отрубить энергию перед тем, как заходить.

– Местные полицейские силы. Жандармерия.

– Местные правоохранители.

– Констебли порядка сего края.

– Местные правоохранители, скажем так, оказались не готовы к такому Развлечению, – Стипли даже обувь снимал и надевал вновь на женственный манер американовых женщин "стоя-на-одной-ногеподворачивая-вторую-под-попу". Но как женщина он был дебелым и раздутым, не только лишь непривлекательным, но и ввергающим в некое сексуальное отчаяние.

Он сказал:

– У атташе был дипломатический статус, Реми. Ближний Восток. Аравия. Говорят, он – друг второстепенных членов королевской семьи.

Марат с силами шмыгнул, словно преодолевая запор носа.

– Озадачивает, – сказал он.

– Но еще он ваш компатриот. Гражданство канадское. Родился в Оттаве, в семье арабских эмигрантов. В визе местом жительства указан Монреаль.

– И Службы Без Определенности желают, возможно, осведомляться, не имели ли место связи под ковром, которые бы сделали его личность не столь невинной гражданской. Осведомляться у нас, не желало ли AFR выставить его примером для иных.

Стипли удалял грязь с попы, хлопая себя по ней. Он более или менее высился над Маратом. Марат шмыгнул.

– В наших списках на устранение нет ни пищеварительных врачей, ни дипломатического антуража. Ты лично видел список членов AFR. Как нет и особых гражданских Монреаля. Мы, как говорится людьми, рыбачим на морепродукт побольше.​"

Дэвид Фостер Уоллес, "Бесконечная шутка" (перевод А. Поляринова и С. Карпова)

– Поскольку автор так любит поступать, мы старались поступить с русским текстом так же, чтобы звучало максимально по-идиотски. Но есть читатели, которые страшно недовольны – им кажется, что это перебор. Я их тоже понимаю, возможно, они бы сделали иначе. Вы же понимаете, когда переводишь очень сложный текст, ты всегда не прав: если бы мы все пригладили, то появилась бы другая когорта читателей, которые бы говорили, что мы лакировщики – упростили Уоллеса вместо того, чтобы усложнять. Мы выбрали метод усложнения, не жалеем об этом нисколько. Единственное, что периодически до сих пор получаем за это.

– Как возник замысел "Рифа"? Это правда, что все истории романа в основном из жизни близких вам людей?

– Можно так выразиться. "Центр тяжести" был суперличной историей, "Риф" опосредованно личный, потому что он посвящен все еще моей семье. Это уже отношения женщин в моей семье, я всегда за этим наблюдал, мне было интересно об этом написать, как-то это само собой завертелось вместе с темой сект и культурной памяти. В послесловии к "Рифу" я упоминаю случай, после которого начал делать первые наброски "семейной линии". Я много лет наблюдал за сложными отношениями моих мамы и тети с их матерью, моей бабушкой. Было странно видеть их конфликты, часто случавшиеся из-за вещей, которых я просто не понимал. Всегда хотел написать об этом, отсюда появилась эта линия "дочки-матери".

"Мать всегда находила слова, которые били больнее всего. А клише "ты сама выбрала эту жизнь" было одним из ее любимых; она использовала его как щит, как заклинание, чтобы прикрыться от реальности, или точнее – от тех нюансов реальности, которые ее не устраивали, или которых она не понимала и не хотела понять. Иногда Тане казалось, что именно эта реплика, это клише, не дает им помириться и жить, как нормальные люди. Потому что сама Таня видела все иначе. Она была уверена, что на самом деле мы почти ничего не выбираем. Не выбираем свое тело. Не выбираем темперамент. Не выбираем химию мозга. Не выбираем, где родиться. И самое главное – не выбираем родителей. Последнее мучило ее сильнее всего".

Алексей Поляринов, "Риф"

– Тема сект возникла не из семьи: лет пять назад я прочел статью о Наполеоне Шаньоне, опальном американском антропологе, и придумал героиню-сценаристку, которая пытается адаптировать для экрана мемуары опального антрополога. По задумке, она должна была начать копать под него и выяснить, что он лидер секты. В итоге от этой идеи мало что осталось, но тема сект меня зацепила. Я подумал, что сектантство – это отличная метафора для очень многих вещей: от насилия в семье до государственного террора.

Но вот от обсуждения реальных сект, я, пожалуй, откажусь – я не эксперт, не антрополог и не юрист.

В итоге же сюжет романа склеился из совершенно случайных историй и элементов. Наверное, так и получается книга, когда автор придумывает сюжет. Несколько тем, которые, по идее, не должны пересекаться, у него в голове вдруг соединяются.

В романе "Риф" три главные героини: Кира живет в закрытом северном городе Сулиме, где местные промышляют браконьерством. Ли – в университетском кампусе в США, занимается исследованием на стыке современного искусства и антропологии. Таня – в современной Москве, снимает документальное кино. Незаметно для них самих зло проникает в их жизни и грозит уничтожить.

– Тест Бекдел (на гендерную предвзятость в художественном произведении) "Риф" успешно прошел: три главных персонажа романа – женщины, которые говорят не только о мужчинах, и, пожалуй, главный антигерой "Рифа" – мужчина. Этот выбор сознательно был сделан?

– Да, конечно. Эту историю нельзя было рассказать по-другому. Потому что, даже если теоретически себе представить, что это у героя отец уходил бы в секту, то учитывая мои отношения с отцом – я себе могу представить, что он ушел в секту, но не то что я пытаюсь его оттуда вытащить (мне было бы все равно). Поэтому я не мог написать это от лица мужчины, я не мог представить это как проблему отцов и детей, она не работала у меня. Я наблюдаю за своей матерью и ее матерью – у них именно так это работало.

"Мне до сих пор кажется, что я спасаю ее как бы по инерции. Не потому, что хочу спасти, а потому, что так принято – вытаскивать родственников из сект. Мне кажется, что я на самом деле не особо за нее беспокоюсь, я только изображаю беспокойство, потому что в глубине души я ее, – Таня снова зажмурилась, словно боялась произнести последнее слово, – я ее ненавижу. То есть люблю, наверно, но скорее абстрактно, потому что дочь должна любить свою мать, так принято, а ненавижу – вполне конкретно и за вполне конкретные поступки. В глубине души я думаю, что она портит мне жизнь, что она мелочная, недалекая и совершенно неспособная понять, как сильно могут ранить ее слова. И меня тошнит. Тошнит, понимаешь? С тех пор как мы тут пытаемся придумать, как ее вытащить, у меня ощущение, что я притворяюсь, играю некую социальную роль "дочери", "хорошего человека", исполняю ритуал – не потому, что хочу, а потому, что так принято. Спасать мать. Но правда в том, что мне всегда было с ней невероятно тяжело. Сейчас я вспоминаю свою с ней жизнь – и меня трясет!"

Алексей Поляринов, "Риф"

– В современной русской прозе достаточно романов с главными женскими персонажами или есть дефицит?

– Явный дефицит, конечно. У нас только зарождается некий (взрыв, наверное, громко сказано) прилив, во-первых, женщин-авторов, а во-вторых, какого-то феминистского дискурса. Опять же Женя Некрасова, которая со своей командой открыла школу современной литературной практики – они буквально преподают фемписьмо (Евгения Некрасова, писательница, наиболее известна повесть "Калечина-Малечина" о девочке, которая выжила, несмотря на ситуацию школьного кошмара в российском провинциальном городе. – СР). Мне кажется, это очень круто, это расширяет поле литературного маневра.

"Мне кажется, мне не хватило таланта"

– По поводу личных историй "Рифа". Часто в отзывах читатели отмечают, что темы подняты сложные, острые – насилие, зависимость, память, но читать об этом не страшно. Это был специальный подход бережного отношения к читателю?

– Мне кажется, мне не хватило таланта, честно говоря. Если бы я мог, я бы сделал ее более разрывной, просто я действительно был слишком осторожен, слишком бережен. Потому что писать от лица женщины мне было страшно, мне все время казалось, что я не справлюсь. Поэтому здесь мне не хватило храбрости.

– Боялись переборщить?

– Да. Сейчас об этом жалею.

Еще часто слышу упрек (в основном от читателей старшего поколения) в том, что все молодые персонажи у меня классные, а все старые – консерваторы и психопаты. "Риф" именно про отношения матери, душа которой травмирована идеологией предыдущей страны, и дочки, которая уже выросла в новой стране и не хочет принимать старые установки. Ведь на самом деле жизненный опыт далеко не всегда равняется мудрости. И мы всегда надеемся, что молодые люди лучше нас.

– А финал был продуман заранее?

– Предполагал, что героинь надо будет, наверное, свести в одном месте, должно произойти какое-то важное событие. Что это будет за событие, я не знал. Я не знал, что они окажутся в яме – они туда попали, когда я уже писал сцену. И я не знал, что у меня будет такой метаприём – они пытаются выбраться из собственного подсознания. Это пришло буквально, когда я писал эту сцену. Прямо на месте обнаружил, что это будет вот так.

На старте ты примерно представляешь, как будет развиваться сюжет, к чему придет. Но, как правило, ты ошибаешься.

– Коробит, когда "Риф" называют романом о сектах? Тема же шире...

– Нет, я сам его так представляю – это самый простой способ описать книжку, самая понятная аннотация для читателя, который понятия не имеет, о чем книга. Понятно, что он не о сектах на самом деле, но формально о сектах, поэтому сойдет.

– У вас много локаций в разных странах. Собирали материал специально или, может быть, до этого побывали в Штатах, в каком-нибудь маленьком городке на русском Севере?

– По поводу северного городка я много консультировался с Лизой Александровой-Зориной (российская писательница, публицист, блогер, автор серии романов в жанре "магический реализм". – СР), русской писательницей, которая выросла в Ковдоре (город в Мурманской области близ границы с Финляндией. – СР), она, кстати, стала прототипом одной из героинь. Сам я в Ковдоре не был, но с большим удовольствием слушал ее истории о том, как там живется. То есть про горно-обогатительный комбинат, карьер и прочее – это все я почерпнул у нее.

– В самом начале романа "Риф" вы рассказываете историю расстрела демонстрации рабочих: "31 мая 1962 года по радио объявили о повышении цен на масло и мясо. Почти на треть. 1 июня по всей стране, в том числе здесь, в Сулиме, начались волнения. Люди вышли на площадь... и стали звать "на разговор" главу администрации​... 2 июня рабочие снова пришли сюда, на площадь, "на разговор", как они сами выражались. Их встретила шеренга солдат с автоматами..." Это ведь реальные события? Новочеркасск?

– Конечно. И это как раз личная история, потому что я в Новочеркасске провел пять лет, про эту бойню там узнал. Получается, Сулим слеплен из двух городов – Ковдора и Новочеркасска.

По поводу США – мне очень не хотелось писать о том, чего я не знаю, но в определенный момент я понял, что мне нужна американская линия, чтобы показать, как по-разному работают культуры памяти, как по-разному относятся к сектам в разных странах. Обратите внимание, как по-разному Гарин (один из главных персонажей "Рифа") заманивает людей в свою американскую секту в университете и в русскую – он манит туда разными вещами.

Было важно этот контраст показать. Поэтому я понял, что необходимо задать американский нарратив, американскую линию. Мне это очень претило, но я поступил точно так же, как с Ковдором – у меня есть друг, который много лет прожил в Америке, еще у меня сестра там два года жила, знакомая писательница училась в Гарварде – всех троих я активно расспрашивал, как там выглядит вот это, а кто занимается проблемами отношений преподавателей и студентов, всякие подробности, в том числе про кампусы.

– Рецензенты отмечают, что "бережный стиль" "Рифа" привел к беззубой критике, негативных отзывов почти нет. Крестоносцев (так Поляринов в своем блоге называет читателей, недовольных их с Сергеем Карповым переводом "Бесконечной шутки". – СР) действительно не наблюдается?

– На самом деле "крестоносцы" на тему "Рифа" есть. Если зайти на "Гудрид" и "Лайвлиб", можно понаблюдать. Но их не так много – это факт, хотя соотношение, мне кажется, примерно такое же, как и с "Центром тяжести". Это же вопрос массы – есть ядро аудитории, люди, которые читают писателя несколько лет, условно, тысячи человек, – а "Риф" дотянулся до 15 тысяч (столько экземпляров напечатано, продано), поэтому среди прочитавших много людей, которые только что про меня узнали. Такие случайные люди, читая, могут прийти в ярость: что вы мне посоветовали? Поэтому такие отзывы – абсолютно нормально. Никогда на них никак не реагирую, стараюсь просто жить дальше.

– Сторонняя критика вас вообще не задевает?

– Нет. Я с такой установкой стараюсь жить. Но все зависит от дистанции. Когда только вышел "Риф", первый месяц-полтора видишь негативный отзыв и может быть очень неприятно. Потом ты берешься за следующий текст, немножечко отпускает, начинаешь сам относиться к своему роману уже не как к маленькому ребенку, которого нужно опекать и защищать, возникает дистанция, которая позволяет тебе не испытывать неприятные эмоции всякий раз, когда ты видишь грубые отзывы на свою книжку.

Поэтому сейчас нет, сейчас совершенно спокойно – пишу следующую книгу, пишу сборник эссе, мне вообще не до того, чтобы обижаться на негативные отзывы. Я следил первый месяц-полтора, а сейчас знаю просто, что они есть. Иначе это невыносимо, ты понимаешь, что это невротизирует тебя очень сильно. Ты сам понимаешь, что книга несовершенна, ты бы хотел ее переписать, но сделать уже ничего нельзя, ты просто двигаешься дальше.

– Новый проект помогает?

– Я с большой радостью, с большим энтузиазмом вернулся сейчас к работе над сборником эссе о литературе, пишу для него тексты. Будет что-то вроде "Двух килограммов слов" (заметки Поляринова о любимых писателях: Стивен Кинг, Филипп Дик, Дон Делилло и другие его герои предстают в ней живыми людьми, а не литературными иконами. – СР), но надеюсь, что лучше. Потому что первый сборник я писал на протяжении пяти лет, а сейчас пишу тексты целенаправленно.

Очень люблю этим заниматься. Какое-то опять же исследование, чтение профильной литературы, поиск особенных книг. Когда делаю эту исследовательскую работу, чувствую себя Индианой Джонсом.

– В "Рифе" есть момент, посвященный теме этичности профессионального наблюдения за близкими – это ответ на какие-то выпады ваших родных, друзей?

– Да, в том числе. Рефлексия на тему того, чем занимается писатель, чем он схож с антропологом. Потому что у любого писателя возникают вопросы, как использовать истории, которые тебе рассказывают.

– Были конфликты на эту тему?

– Нет, я старался всегда, когда нравилась история, которую мне рассказывают, открытым текстом спросить: "Слушай, я ее использую. Ты не против?" У меня Ли в романе так и говорит: "Есть просто этика – спросить".

К счастью, в отличие от антрополога, писатель легко может это сделать, потому что таким образом он никак не нарушает герметичность своих исследований. Все и так знают, что ты писатель, как ты работаешь.

– Вас часто называют популяризатором современного искусства за использование некоторых работ (например, инсталляций американского художника Уолтера де Марии в "Рифе") как метафор основных посланий романов. Это льстит?

– Конечно, льстит. Я действительно очень люблю современное искусство. Нет намеренной попытки впихнуть это в роман, это органично все время получается. Я читаю про "вертикальные километры Земли" (Уолтер Де Мария буквально вбил в землю латунный штырь длиной в километр и шляпкой диаметром в пять сантиметров, чтобы представить себе его, зрителю нужно положиться на свое воображение. – СР) и понимаю, что это идеальная метафора памяти, нашего отношения к памяти. Я понимаю, что мне это надо. Память всегда тоже про попытку представить себе то, что вроде как существовало, но чего уже нет, что ты не сможешь увидеть.

Точно так же – читаю про "Поле молний" (четыреста молниеотводов из нержавеющей стали де Мария установил в виде геометрической решетки на площади в километр на милю в Нью-Мексико; они притягивают молнии во время грозы. – СР), в статье рассказывается, как они гудят, как они влияют на сознание, – и думаю, это тоже тема про нас, про проникновение звука тебе в подкорку. Если кажется это уместным, я это активно использую. Сложная метафора приходит на помощь, когда в двух словах не объяснить, что это значит.

Но для меня эта книга в первую очередь о том, как важно говорить, поэтому она и заканчивается фразой "Нам надо поговорить". Она для меня о том, как способность артикулировать свою боль делает эту боль еще сильнее. Но можно чуть-чуть притупить ее или погасить, если ты научишься с болью разговаривать. Именно это происходит и с Таней, когда она у себя в подсознании наконец находит в себе силы поговорить с матерью, именно это происходит с Ли, когда она выгоняет из подсознания Гарина.