1.
У жителей по-настоящему больших стран есть одно богатство, преимущество. Свои, интимно близкие – дальние края. Это упоительная возможность – ехать, как в старину, день, два, три, почти неделю, – и будет длиться твоя земля, где живут понятные тебе люди, говорящие на одном с тобой языке. У вас общая история, чем-то схожие детские воспоминания, и, по большому счёту – при всех возможных допусках и разночтениях – общая участь. Ты проводишь вечер с новыми друзьями, говоришь о своём, почти точно так же, как дома, а до дома несколько тысяч километров.
Всюду здесь ты мог бы укорениться, обрести своё дело. И если отправляешься в путь, то и так находишь время от времени любовь, друзей, надежду и убежище. В итоге огромное пространство, манящее десятками суточных перегонов, – оно и становится местом твоей жизни.
"Россию надо исходить пешком", – говорил, кажется, Гоголь. На то, чтобы исходить Россию пешком, как раз вся жизнь и уйдёт. Мне самому и понятным для меня существам большего и не надо.
Первый раз я отправился в Сибирь в начале девятого класса. На ту пору это был самый "дерзкий" поступок в моей жизни
2.
Точно не помню, откуда оно началось, это пристрастие к Сибири, к земле за Уралом. Вероятно, с рассказов деда, прожившего на исходе сталинского и в первые годы хрущевского времени десять лет в ссылке в Туруханском районе, на севере Красноярского края.
Конечно, дед рассказывал об ужасах лагерей. Но ещё чаще он говорил о сказочной красоте тех мест, о долгих мерцающих зимах, о могучих реках, полных рыбы, о бескрайней тайге, изобильной зверем, о таинственных старообрядческих скитах и кочевьях эвенков, о странном народе кетов, чей язык похож на язык басков и грузин. И главное – о людях, не имущих "страха иудейска". Дедушка, сам еврей по происхождению, очень любил и часто повторял именно эту формулу. Страха иудейска, говорил он от раза к разу, в них не было.
Мне кажется, что до самого конца своих дней – а он прожил длинную жизнь, почти сто лет – он так и не простил себе, что, приехав после реабилитации в Москву повидать оставленную в 30-х годах жену и выросшую дочь, он не вернулся обратно. Согласился остаться доживать в Москве давным-давно прерванную жизнь и покинул там, в Красноярском крае, совершенно другую судьбу, которая сулила ему еще годы и годы без заунывного сползания в старость.
Наверное, эта его тоска и стала началом моей любви.
3.
Детство моё прошло в Подмосковье, на станции Ярославской железной дороги. Я часто приезжал на велосипеде на платформу и смотрел на уходящие вдаль поезда. Владивосток, Хабаровск, Иркутск, Новосибирск, Красноярск, Кемерово, Барнаул, Чита, Абакан. Я раскатывал названия на языке, и они мне казались лучшей музыкой на свете. Время от времени проходил скорый Москва – Пекин, но это уже было за пределом "моего" пространства. И тем более таинственно.
В вагонах вечерами загорался свет, люди смотрели на убегающие платформы, я смотрел на них. Теперь я понимаю, что многие из них думали не без печали об оставленных столицах. И даже не догадывались, насколько этот паренёк с велосипедом, провожающий дальние поезда, завидует им.
4.
Первый раз я отправился в Сибирь в начале девятого класса. На ту пору это был самый "дерзкий" поступок в моей жизни. Проучился я тем сентябрём три дня, и что-то мне это занятие крайне надоело.
Шел 1974 год, и тогда никому и в голову не могло прийти, что, чтобы купить билет на поезд, может понадобиться паспорт. К тому же совершеннолетие наступало в 16 лет, возраст сексуального согласия – в 14. Для непослушной части молодёжи совсем другие времена царили. С одной стороны, куда более стеснённые – комсомол, статья о тунеядстве, психиатрические диагнозы самого разнообразного свойства, с другой – более свободные. По крайней мере, никто подростков по стране не вылавливал, если их не объявляли во всесоюзный розыск их собственные родители.
Шестнадцати, правда, тем сентябрём мне ещё не исполнилось (исполнялось в ноябре). Но трудно было бы представить ситуацию, чтобы мои родители, потеряв меня, обратились к услугам МВД. Парень я был крупный, сильный, опытный походник, так что особых поводов волноваться за моё физическое выживание у них не было. Я позвонил им из Ярославля, сообщил, что решил съездить к тётке Рите в Сибирь. И повесил трубку.
…Тётка моя Рита в ту пору директорствовала в школе в посёлке Весёлый Привал Кормиловского района Омской области. Надо было добраться до Кормиловки, остальное было делом техники. К октябрю я решил вернуться, учился хорошо, знал, что три недели никак не катастрофа, а родители точно меня прикроют. Полное торжество свободы, явно ставящей под сомнение соображения "безопасности". Какое же это было счастье…
Никакого опыта автостопа в ту пору у меня не было, не было и атласа. На восток я двигался по наитию, то на автомобиле, то по железной дороге – "на собаках" (так называлось перемещение на электричках). Данилов, Буй, станция Свеча, Вятка, Пермь. Названия ласкали слух. За Свердловском время от времени кончался асфальт. Неожиданно я приехал в Казахстан. Неожиданно выехал из него. Разумеется, всё – совершенно бесплатно. Ни на трассе, ни в поездах никто и не думал спрашивать билет у подростка. Ну, едет куда-то мальчик. Мало ли что у него по жизни – так думали сердобольные тётки и добрые водители. Кормили, поили, устраивали на ночлег. В Омск въехали рано утром. Пока гулял по городу, прошёл целый день. Еле успел на последнюю электричку до Кормиловки. Оттуда до Весёлого Привала оставалось ещё 20 км. Но ничего, спросил дорогу, пошёл. Поплутал немного, ни навигаторов, ни телефонов, разумеется, не было, но люди были умней, что ли…
В общем, часа в четыре утра постучался в дом у школы. Тётка Рита сразу накинулась на меня: такой-сякой, мать не бережешь. И давай кормить. А уж как был рад двоюродный брат мой Колюня, ни в сказке сказать, ни пером описать. Его только что комиссовали из армии. Служил в ВДВ, десятки прыжков – ни царапины, а тут приехал на побывку и разбился на мотоцикле. Какой-то сложный перелом ноги, с парашютом больше не прыгнешь, в строй не встанешь. Коля прихрамывал, но чувствовал себя великолепно. Рита пристроила его в свою школу – преподавать географию и физкультуру. Почему географию, оставалась только догадываться. Никакого образования у брательника не было. Но ничего, со временем соорудили ему диплом.
Мне Коля был несказанно рад. В Весёлом Привале он откровенно скучал.
5.
В посёлке в советское время жили немцы – потомки ссыльных и русские, середина наполовину. Немецкие домики и садики были чуть аккуратнее, немцы меньше пили, девочки немецкие были более улыбчивыми и готовыми к приключениям. Вот, пожалуй, и вся разница.
В семьях немцы говорили по-немецки, в школе учителя-немки тоже преподавали язык. Так что двуязычие посёлка никого не смущало. Тем более не было никаких этнических конфликтов. Жили дружно, Германа от Ивана почти не отличали. Разве что на дружеских посиделках за рюмкой какого-нибудь немца могли назвать в шутку "фашистом". "Фашист" весело отшучивался.
Омск казался центром цивилизации, Москва была очень далеко, к ней относились с иронией. Я и сам с иронией начал к ней относиться…
В ту осень в Весёлом Привале у меня случился окончательный переход из отрочества в юность. Водочная инициация в южносибирской степи, пара-тройка любовных историй со сценами и драками, но главное, появилось это ощущение доступности пространства. Ничего не надо, ни денег, ни запасов, ни надежд. Взял сумку и пошёл. Вот она под твоими ногами, твоя страна, только оставь за спиной страхи и предубеждения. Просто иди, смотри и слушай.
6.
Таким же сентябрём, уже на втором курсе университета, я приехал в Красноярск. И город сразу взял меня в плен, покорил своей мощью и пространством, которое открывалось за ним на Север, Юг и Восток. Ощущение, что Красноярский край (мир) – это особая земля на русской земле, пришло сразу и с тех пор меня уже не оставляло. Как и многим, мне показалось, что именно этот город, один из немногих, где в сущности наплевать на архитектуру, так как сам рельеф местности делает глаз счастливым, должен был бы быть естественной столицей России. С тех пор, каждый раз переезжая или переходя Енисей, соединяя эти два берега Евразии, я подолгу бродил вокруг Речного вокзала, рассматривал расписание навигации и – в счастливых случаях – провожал суда, уходящие на Север, на Дудинку, туда, к берегам Студёного океана.
Один близкий мой товарищ не так давно написал текст, где немного грустил из-за "незаселённости" края. В далёких от России местах, говорил он, на таких пространствах живут сотни миллионов человек, а тут на весь край нет и трёх миллионов. Мне же всегда казалось, что именно здесь земля отдыхает, она в ожидании, "под паром", оставляет возможность для ухода, побега, умеет стать утешением и убежищем. А сам Красноярск, живущий напряжённой хозяйственной, культурной и политической жизнью, язык никак не повернётся назвать "пустым". Он – как Россия в сжатом масштабе, со всеми её сложностями, проблемами и мощнейшей энтелехией, возможностью развития…
Сибирь – пространство, где любой человек, который не боится жизни и верит в свои силы, всегда может начать с чистого листа
7.
В 1980-м, в год московской Олимпиады, сибирские дороги стали и для меня личным убежищем, территорией побега. Где-то за год-полтора у меня случились мелкие неприятности с родным государством. Я был изгнан из университета, побывал в тюрьме, потом и в психушке. К Олимпиаде Москву чистили от подобного рода "элементов", и нас тоже должны были выслать за 101 км. Всё случилось практически по анекдоту: они к нам в дверь, а мы – в окно. В доме тогда делали ремонт, мы с подругой просто выскользнули через балкон на строительные леса и спустились вниз, когда увидели в глазок людей в форме.
Мы просто вышли на дорогу, сделали крюк в Азию, а конечным пунктом стал в тот год Улан-Удэ. В районе под названием Зауда, в деревянном частном доме, у моего приятеля Володи Сергеенко по прозвищу Квант и его жены Люсьен мы провели прекрасные месяцы – ездили на Байкал, в Иволгинский дацан, в тайгу, купались в Селенге – летели по течению, а потом шли полуодетые через полгорода. Чтение машинописи Бидии Дандорона, смерть Высоцкого, нескончаемые споры о поэзии и политике – целая жизнь пришлась на этот июль и август…
Надо сказать, что никто не интересовался, кто мы такие. Ну, приехали молодые ребята погостить. Ни один участковый не зашёл проверить наши паспорта…
Осенью, когда мы вернулись в Москву, Олимпиада была давно позади. И о нас счастливо забыли. Так мне удалось обойтись без высылки за 101 километр.
8.
Потом случились 80-е и 90-е годы, кончилась одно государство, его сменило другое. Но страна оставалась прежней. И прежней оставалась Сибирь, пространство, где любой человек, который не боится жизни и верит в свои силы, всегда может начать с чистого листа, без ощущения, что кто-то толкается рядом или жарко дышит в спину. Когда идёшь по сибирской дороге, возникает удивительное ощущение свободы – вне зависимости от политического режима, воли Кремля и идиотических законов, которые принимают на Охотном ряду.
9.
На полпути между Новосибирском и Омском есть два города – Барабинск и Куйбышев, отстоящие друг от друга на 22 км. Расстояние между населёнными пунктами, привычное для Центральной России, но редкое в Сибири. Однажды, уже в нынешнем столетии, нас вёз по барабинской степи автобус с местными рабочими. Не доезжая до Куйбышева, на трассе строили новый пост ГАИ. Один из сидевших перед нами мужиков в каске толкнул своего товарища и произнёс:
"Каменщик, каменщик, в фартуке белом,
Что ты там строишь, кому,
Ты не мешай нам, мы заняты делом,
Строим мы, строим тюрьму".
И второй ответил:
"Каменщик, каменщик с верной лопатой,
Кто же там будет рыдать?
Верно, не ты и не твой брат богатый,
Незачем вам воровать".
Услышать хрестоматийного Брюсова в таком месте, в такое время – было настолько неожиданным, что нам показалось, что мы не знаем своей страны. Совершенно её не знаем…
10.
В другой раз, лет десять тому назад, рано утром сразу с дороги, мы с другом пошли в хабаровскую баню. Заведение едва открылось, и вместе с нами парился только один мужик. Как потом выяснилось – майор авиации. Народу ещё не было. Разумеется, возникло пиво, водочка, и мы разговорились. Пошли расспросы – кто да откуда, и тут мужик говорит:
"Да, говорит, за Уралом люди недобрые. Каждый только сам за себя".
Мы стали горячо возражать. За Уралом как раз люди более сердечные, готовы прийти на помощь, ну и так далее. И только постепенно до нас дошло, что он имеет в виду. За Уралом для него была наша, европейская Россия.
А его пространство было как раз здесь, где открытые и свободные люди, – до Урала.
Андрей Полонский – писатель, поэт, журналист
Высказанные в рубрике "Мнения" точки зрения могут не совпадать с позицией редакции