29 июля 1901 года родилась поэтесса и писательница Анна Баркова. Ее арестовывали трижды – и все три раза по доносу. Последний 10-летний срок она получила в самый разгар хрущевской оттепели. В письме Генпрокурору СССР с просьбой о пересмотре дел она подчеркивала, что совершила только одно преступление – осмелилась думать: "За "мнение", за "мысль" можно осудить любого советского гражданина, не исключая даже и того, кто в данный момент читает это заявление". ГУЛАГ смог сломить здоровье Барковой, но не ее дух.
Чтобы не пропускать главные материалы Сибирь.Реалии, подпишитесь на наш YouTube, инстаграм и телеграм.
В конце ноября 1959 года женщин-заключенных этапировали из кемеровского Сиблага в Озерлаг, на Тайшетскую трассу. Вещи из вагонов погрузили на подводы, а заключенных конвой с собаками погнал до зоны пешком. Идти в морозную ночь по снежному насту, да еще и в пургу, было очень тяжело. Одна из женщин окончательно выбилась из сил. Идти дальше она не могла – задыхалась от приступа астмы. Конвой пригрозил: если не нагонит остальных, пристрелят. Женщина села в снег и сказала обреченно: "Стреляйте!"
Тогда две ее подруги сняли с себя шерстяные платки, связали их, уложили в них больную, как в люльку, и понесли на руках. Увидев, как им тяжело, еще две женщины тоже пришли на помощь. "Но платки провисали под тяжестью. И мы, таким образом, не несли, а волокли ее. Хотя веса в ней было, как у тощего ребенка. Ей было больно, но она стоически терпела. Через какое-то время Овчарская взяла ее на руки, и, завернутую в наши платки, донесла ее до подвод и посадила на наши мешки. Честно говоря, мы не чаяли, что она останется живой", – вспоминала годы спустя узница Сиблага историк Ирина Вербловская.
Заключенной, в которой веса было не больше, чем в тощем ребенке, была поэтесса Анна Баркова. Когда-то ее стихами интересовался Блок, талантом восхищался Луначарский, а собратья по перу сулили ей славу "второй Ахматовой". Но Баркова не умела ни лгать, ни молчать, поэтому вместо всесоюзной славы ее ждали три ареста по доносам. "Я провела в условиях почти беспрерывного строгого и спецрежима лагерей 5 лет + 8 лет 3 мца + 7 лет 6 мцев, т. е. почти 21 год. Да почти восемь лет между первым и вторым сроком на учете и под надзором. Считайте, 30 лет репрессий. А за что?" – недоумевала Баркова в своем дневнике.
"Прошу подвергнуть меня высшей мере наказания"
Происхождение у Барковой было самое что ни на есть подходящее для роли "пролетарской Ахматовой". Мать – ткачиха из Иваново-Вознесенска, отец – швейцар в частной гимназии, в которой будет учиться дочь. Родители не ожидали, что она доживет до гимназического возраста: четверо детей, родившихся до нее, скончались в младенчестве. Анне тоже досталось очень слабое здоровье, но она выжила.
Окончить гимназию не получилось: наступил 1917 год. Анна поступила на работу в газету "Рабочий край", где редактором был Александр Воронский – в будущем звезда советской литературной критики. Он был знаком с Анатолием Луначарским. Нарком просвещения искал гения из народных глубин, и Баркова произвела на него как раз такое впечатление. "У нее совсем личная музыка в стихах", – восхищался Луначарский. Он позаботился о том, чтобы стихи поэтессы из Иваново напечатали, и сам написал предисловие. Так в 1922 году, когда автору был 21 год, вышел из печати первый и единственный прижизненный сборник стихов Анны Барковой "Женщина".
"Пролеткультовцы приняли в штыки мои стихи. … Все обвинения свалились на мою голову: мистицизм, эстетизм, индивидуализм, полнейшая чуждость пролетарской идеологии и, разумеется, "пролетарской" поэзии. В защиту мою выступил только покойный Б. Пастернак" – так Баркова описывала реакцию на свой первый сборник в письме от 24 июля 1975 года.
Луначарский беседует в своей приёмной с посетителями. Москва, апрель 1927
Луначарский решил, что Барковой нужно перебраться в Москву, предложил работу в своем секретариате. Мать Анны умерла еще год назад, отца она похоронила в тот самый день, когда Луначарский написал письмо с приглашением. Причин оставаться в Иваново больше не было, поэтому она согласилась занять должность секретаря.
Почти три года Баркова провела в квартире Луначарского в Кремле, в Потешном дворце, где ей не понравилось с первого взгляда. "Первое кремлевское чувство. Холод пустого белого-белого зала с большим черным роялем у стены и чувство, вспыхнувшее во мне при звуке чуждого голоса, докатившегося ко мне из-за двери кабинета. "Барский голос!" – резко и насмешливо отметило это чувство, недоброе, настороженное чувство плебея", – вспоминала она в 1954 году.
Насмотревшись на кремлевские нравы, Баркова навсегда разочаровалась и в большевизме, и в партийных лидерах страны: "Одно лицо – для посвященных, / Другое – для наивных масс…" Держать язык за зубами она не умела, поэтому в письме своей старой учительнице написала, что работать с Луначарским стало совершенно невыносимо, и вообще, "спалить бы к черту его квартиру". Всю кремлевскую почту досматривали, и об угрозе тут же доложили кому следовало.
Баркову незамедлительно выдворили из Кремля, она осталась без жилья и без работы. Скиталась по углам, перебивалась случайным журналистским заработком. Потом наконец-то устроилась судебным хроникером в газету "Правда", получила комнату. Казалось, жизнь налаживается. Но после убийства Кирова, когда в компании коллег-журналистов обсуждали подробности, Баркова выпалила: "Не того убили!" На нее тут же написали донос.
– В первый раз Баркову арестовали 25 декабря 1934 года. Буквально на следующий день после того, как она попала в Бутырку, следователь Глаголев допросил двух ее близких знакомых – журналиста и художника. В деле указаны их имена и фамилии, но я не хочу их называть – вдруг у них есть внуки и правнуки, – говорит ивановский краевед Алексей Попов (имя изменено из соображений безопасности), входивший в 1990-е годы в инициативную группу, которой удалось получить дела Барковой из архивов КГБ. – Эти два "товарища" наговорили достаточно, чтобы отправить Баркову в тюрьму на годы: "В беседах неоднократно рассказывала анекдоты антисоветского содержания. Говорила, что при советской власти, вследствие отсутствия свободы слова и цензуры, более жесткой, чем при царском режиме, писателям нет возможности развернуть творческие силы. А после убийства Кирова оправдывала террор оппозиционеров, вынужденных прибегнуть к этому из-за отчаяния ввиду лишения их возможностей осуществлять свои идеи". Общий вердикт "доброжелателей" был, что Баркова "не является человеком, стоящим на платформе советской власти". Если бы это был не 34, а 37 год, после таких показаний расстрела было бы не избежать.
Следователь Глаголев потребовал от Барковой назвать всех, с кем она вела подобные разговоры. Поэтесса добросовестно перечислила всех своих собеседников, но потом, к немалому разочарованию следователя, столь же подробно описала их реакцию. По ее словам выходило, что собеседники или возмущались услышанным, или переводили разговор на другую тему. Зато собственные крамольные взгляды Баркова отрицать не стала.
Из протоколов допросов 1935 года:
"В 1927–1928 годах сочувствовала идеям троцкизма, считала, что руководители большевистской партии поступили неправильно, не дав оппозиции высказываться в широком масштабе. … В 1931 г. я считала, что партия преждевременно проводит коллективизацию усиленными темпами, зажимает свободу личности и в извращенной форме осуществляет строительство социализма. … Раза три или четыре высказывала среди своих знакомых одобрение идей оппозиции по вопросам террора в отношении руководителей коммунистической партии, в частности Сталина".
Барковой предъявили обвинение по статье 58-10 УК РСФСР. 2 марта 1935 года следствие по ее делу закончилось. В тот же день она отправила заявление на имя наркома внутренних дел Ягоды. Призналась, что действительно вела "антисоветские разговоры" и допускала "террористические высказывания". А потом попросила заменить лагерь на расстрел: "У меня очень неважное здоровье – бронхиальный туберкулез с постоянно повышенной температурой, малокровие и слабость сердечной деятельности. В силу моего болезненного состояния и моей полной беспомощности в практической жизни наказание в виде ссылки, например, будет для меня медленной смертью. Прошу подвергнуть меня высшей мере наказания".
– В 1935 году поток дел по 58-й статье еще не был таким большим, поэтому заявление попало на стол к Ягоде. На нем есть собственноручная резолюция наркома от 9 марта: "Не засылайте далеко", – рассказывает Алексей Попов. – 26 марта 1935 года Особое совещание при НКВД СССР приговорило Баркову к шести годам заключения в исправтрудлагере. Отбывать срок ее отправили в Карлаг, в Караганду – видимо, считалось, что это не слишком далеко.
Генрих Ягода
Так Баркова стала одной из обитательниц печально известного АЛЖИРа – Акмолинского лагеря жен изменников родины. Это о нем Баркова напишет: "Степь, да небо, да ветер дикий, / Да погибель, да скудный разврат. / Да. Я вижу, о боже великий, / Существует великий ад. / Только он не там, не за гробом, / Он вот здесь окружает меня, / Обезумевшей вьюги злоба / Горячее смолы и огня".
"Нас пытались превратить в идиотов, автоматов"
Отбыв срок, Баркова попыталась обосноваться в Москве, но работы для "врага народа" было не найти. Поэтому осенью 1940 года поэтесса перебралась в Калугу, где ей с огромным трудом удалось устроиться уборщицей в школу. Денег не хватало даже на еду. Из всех прежних знакомых помогал только Борис Пастернак – присылал деньги, заведомо зная, что Баркова никогда не сможет их вернуть.
Писатель Борис Пастернак, 1940 год
Началась война, Калуга была оккупирована. Советская армия освободила город 30 декабря 1941 года. А 1 января 1942 года бывшую заключенную арестовали, обвинив в сотрудничестве с фашистами. "Посадили меня во флигель частного дома, где уже лежало на полу 18 мужчин и одна женщина, я была вторая. На наших глазах у крыльца флигеля, находившегося в саду, были расстреляны два человека. Дни были крутые, первые дни войны, расправа была короткая. Всем остальным "фашистским проституткам" (выражались-то проще, по-русски) было обещано тоже десять граммов свинца. К счастью или к несчастью для меня, расстрелять меня не успели. Военная часть с особым отделом, забравшим меня, куда-то спешно выехала, передав арестованных в МВД. С помощью нескольких свидетелей я доказала, что у немцев не работала. Меня освободили", – вспоминала Баркова годы спустя.
Снова потянулась череда безденежья, устроиться на работу получилось лишь ночным сторожем. Баркова зарабатывала на жизнь, гадая по руке и на картах, и очень изумлялась, когда женщины охали, услышав, что муж вернется, ведь они уже собрались замуж за другого. В дневнике того периода Баркова записала: "Живу по самому животному инстинкту самосохранения и из любопытства". Этот дневник попал в руки следователей 27 ноября 1947 года, когда поэтессу снова арестовали по доносу женщины, у которой она арендовала угол в квартире.
Из дневников Анны Барковой 1946 года:
"Просмотрела несколько номеров "Журнала Московской патриархии" (я почему-то все время читаю "психиатрии") за 1943 г. Воззвания, послания, соборы, молитвы "о Красной Армии нашей и богоданном вожде". Чрезвычайно интересно. Православная церковь сделала замечательно ловкий политический шаг и проявила большую дальновидность. Сейчас борьба с церковью в силу этих причин стала весьма затруднительной. … Ох, умна и хитра церковь, по крайней мере в лице ее верховного руководства. Что ни говори, древнейшее учреждение, пожалуй, непревзойденное по глубине психологического проникновения, по некоей "медицине духа".
"Война кончилась год тому назад. Но и сейчас мужчины, отталкивая женщин и детей, лезут без очереди за хлебом и продуктами в магазинах. Здоровенные парни, и все – инвалиды Отечественной войны. Продавцы, боясь ночного нападения этих хулиганов, пропускают их вне очереди, не спрашивая документов, несмотря на протесты публики. Мелочь, но очень характерная".
На допросах Баркова снова не стала ничего отрицать. "Я признаю себя виновной в том, что, будучи антисоветски настроенной, я свою озлобленность против существующего в СССР строя фиксировала в заведенном мной дневнике, который изъят у меня при аресте. Однако утверждаю, что свои антисоветские взгляды я среди своего окружения не распространяла", – заявила она следователю Райцесу.
– Помимо дневника, в деле имеются показания квартирной хозяйки Барковой, ее дочери и их знакомой, – говорит Алексей Попов. – Эти женщины донесли, что Баркова клеветала на советскую действительность, нелестно отзывалась о Сталине, возмущалась отсутствием в СССР свободы слова. Их показаний вкупе с дневником хватило, чтобы предъявить обвинение по той же статье, что и в первый раз – 58-10 УК РСФСР. 16 февраля 1948 года Калужский областной суд приговорил Баркову к 10 годам исправтрудлагерей с поражением в правах на 5 лет после отбытия наказания.
На сей раз Баркову отправили в заполярную Инту. "Ни шить, ни вязать, ни вышивать, ни смеяться, ни плакать, ни отойти на 10 метров от барака – за все полагался карцер. Нас пытались превратить в идиотов, автоматов. Некоторые сходили с ума. Я отделалась неизлечимыми болезнями и навсегда испорченной нервной системой" – так вспоминала Инту Баркова. Ее признали инвалидом и перевели в знаменитый Абезьский лагерь для нетрудоспособных политзаключенных, где отбывали срок и погибли философ Лев Карсавин, историк искусства Николай Пунин, поэт Григорий Сорокин и сотни других невинных людей.
Из воспоминаний театральной художницы Ирины Угримовой:
"В этом лагере было много незаурядных людей, но Анна Александровна и на таком фоне выделялась своей самобытностью, остротой суждений. Небольшого роста, некрасивая, с хитрым прищуром, с вечной самокруткой во рту, в бахилах и не по размеру большом бушлате... Не имея родных "на воле", она не получала никакой помощи извне. Но никогда не жаловалась, держалась мужественно и не теряла чувства юмора".
"Назвали кота именем руководителя партии и правительства"
С началом оттепели Баркова подала заявление о пересмотре ее дела. Но лишь в декабре 1955 года Президиум Верховного суда РСФСР смягчил наказание до фактически отбытого и отменил поражение в правах. 7 января 1956 года Баркова вышла на свободу, отсидев еще 8 лет. Она хотела добиться реабилитации, поэтому направилась в Москву, где жила на полулегальном положении, скитаясь по знакомым.
Из повести Анны Барковой "Как делается луна":
"Из арестантки я превратилась в проблематического человека. Я не состою в списках ни живых, ни мертвых. И все-таки я существую, ночую у знакомых, малознакомых и совсем незнакомых людей.
Я прислушиваюсь к каждому шороху в передней; каждый мужской бас, грохочущий в квартире, кажется мне басом участкового; каждый шепот – шепотом справляющегося обо мне шпика. Каждый косой или слишком пристальный взгляд соседей вгоняет меня в скрытую внутреннюю панику: узнали? донесли? донесут?
При всем этом я должна сохранять (и сохраняю) равнодушно скучающий, спокойный вид, чтобы не вогнать людей, приютивших меня, в пущую панику, в шкурный страх: вот, мол, связались, как бы чего не вышло… потянут, оштрафуют.
Поэтому среди острейших приступов мании преследования я беспечно смеюсь и рассказываю анекдоты. Таков будничный героизм наших дней".
Впереди был Московский международный фестиваль молодежи и студентов, столицу очищали от "нежелательных элементов". Чтобы не подводить людей, давших ей кров, Баркова решила перебраться в Украину, где жила ее старая знакомая по лагерю Валентина Санагина. Вдвоем они арендовали крошечный домишко в поселке Штеровка у незнакомой им прежде женщины, по доброте душевной согласившейся приютить двух бывших зэчек. В этом глухом углу Баркова целиком погрузилась в прозу – писала повести, рассказы, наброски к романам.
Бывшие заключенные людей сторонились, постоянно держали дверь на запоре. Не помогло: 13 ноября 1957 года, буквально через несколько дней после того, как Баркова получила долгожданное известие о реабилитации, за ними пришли.
– Затворниц подвела отзывчивость: они приютили соседку Марию Пархоменко, которая рассорилась с мужем и решила уйти от него, – рассказывает Алексей Попов. – Разозленный супруг несколько раз пытался вернуть жену домой, но каждый раз получал отпор. Тогда он написал донос в отделение связи, что Баркова и Санагина приобрели радиоприемник и не зарегистрировали его, как полагалось по закону. При первой же проверке до смерти перепуганная Пархоменко рассказала, что соседки не просто приобрели радиоприемник, а каждый день просыпаются в 6 утра, чтобы слушать "Голос Америки", и говорят, что только там можно узнать правду. К тому же обе постоянно что-то пишут. А еще они назвали своего кота именем руководителя партии и правительства – Никитка.
При обыске у Барковой не нашли никаких записей, поэтому она наивно заявила, что да, писала, но уничтожала все написанное. А на вопрос следователя Игнатьева, зачем же писать, чтобы потом уничтожить, ответила: "Я писала для себя, чтобы дать отчет своим мыслям. Кроме этого, я надеялась, что со временем в Советском Союзе будет более демократический режим и тогда мои произведения в несколько переработанном виде будут издаваться".
Баркова не учла одной "мелочи": при обыске среди ее вещей нашли квитанции на отправленные в Москву посылки. Одну из них еще не успели доставить адресату. Обыскав, в ней нашли целую стопку рукописей писательницы, и приобщили их к делу. Следователь пришел к выводу, что они являются "антисоветскими по содержанию, клеветническими по адресу партии, опошляющими советский народ и извращающими в злобной форме советскую действительность".
Баркова пыталась протестовать, утверждая, что "ее произведения – только описание событий, имевших место в период режима, созданного Сталиным".
Из повести Анны Барковой "Как делается луна":
"Помню, многие рыдали около репродуктора в лагере, услышав скорбную весть в марте 1953 года. Рыдания были прерваны надзирателем … :
– Ну-ну! Расходитесь по баракам. Ишь, слезы распустили. Кто вам поверит?
Крамольники исподтишка ухмылялись:
– Рыдают, что поздно скорбную весть услыхали… Годиков бы 20 назад услышать.
Но буду объективна. Некоторые рыдали, если не совсем искренно, то полуискренно, во всяком случае. В любых самых страшных условиях человеку можно внушить что угодно, особенно если он, поддаваясь внушению, чувствует, что это лучший способ спасти свою шкуру.
… Иногда люди, просидевшие благополучно на своих местах в самые катастрофические годы, начинают доказывать мне, что не все же было "отрицательное", было и "положительное": вот фабрики и заводы, вот колхозы, вот просвещение масс, укрепление нашего престижа за границей. … Естественная реакция на эти доказательства – плевок в глаза… но я от него воздерживалась. Никакое "положительное" не может искупить гибели миллионов безвинных людей".
Следователь назначил экспертизу. В комиссию вошли кандидат философии, старший преподаватель кафедры марксизма-ленинизма Ворошиловградского пединститута, заместитель редактора областной газеты "Молодая гвардия" и заведующий одним из отделов газеты "Ворошиловградская правда". После двух месяцев изучения рукописей они вынесли вердикт: "Все рукописные материалы Барковой А. А. имеют антисоветский характер, чернят советскую действительность и своим острием направлены против социалистического строя".
Сегодня, когда эти рукописи с фиолетовыми штампами "ХНИИСЭ (Харьковский НИИ судебной экспертизы. – Прим. СР). Вещественное доказательство", расшифрованы и опубликованы, легко составить собственный вывод, насколько справедливым был вынесенный вердикт.
Из дневниковой записи Анны Барковой от 25 января 1957 года:
"Эпоха великих фальсификаций. Фальсифицируют историю, среднюю, новую и новейшую (историю буквально вчерашнего дня). Фальсифицируют науку (свои собственные доктрины, методы и догмы), искусство, продукты, чувства и мысли. Мы потеряли критерий для различения действительного от иллюзорного.
… Мир сорвался с орбиты и с оглушительным свистом летит в пропасть бесконечности уже с Первой мировой войны. Гуманизм оплеван, осмеян, гуманизм "не выдержал".
… На днях около троллейбуса было много народу. Выходивший с передней площадки какой-то молодой человек замешкался. Тогда один из ожидающих схватил его, стащил со ступенек, отшвырнул в ближайшую кучку грязного снега. Сам вскочил в троллейбус и уехал. Отшвырнутый встал, отряхнул пальто, котелок и пошел по своим делам. Оба прилично одеты. Внешность студентов или служащих… Советские люди".
Пока "эксперты" препарировали творчество Барковой, ее саму тоже направили на экспертизу – в Украинский НИИ психоневрологии. Там пришли к выводу, что "инкриминируемое ей правонарушение Баркова А. А. совершила в состоянии психического здоровья, когда могла отдавать себе отчет в своих действиях и руководить своими поступками".
"Они меня уже считают покойницей!"
13 марта 1958 года Барковой и Санагиной предъявили обвинение по все той же статье – 58-10 УК УССР. Через две недели они предстали перед Луганским областным судом и обе отказались признавать свою вину. Баркова начала выступление в свою защиту со слов: "Я не знала, что можно привлекать к ответственности за черновики". А закончила так: "Меня судил Берия, и естественно, что я была недовольна порядками в нашей стране и не была благодарна за то, что меня сажали в тюрьму, сломав мою литературную карьеру".
Суд счел вину Барковой и Санагиной полностью доказанной и в самый разгар хрущевской оттепели приговорил обеих к 10 годам лишения свободы с последующим поражением в правах на 5 лет. К лету по этапу их доставили в Сиблаг.
Историк, писатель Ирина Вербловская
Из воспоминаний Ирины Вербловской:
"Встретились мы в зоне неподалеку от г. Мариинска Кемеровской области. Хорошо помню жаркий день, когда мимо небольшого палисадника, что тянулся вдоль барака, прошла Анна Александровна – женщина небольшого роста с острыми чертами лица, с … глазами-буравчиками, с огненно-рыжими кудрями, которые затем как-то внезапно поседели. Голос у нее был низкий, слегка надтреснутый, как бывает у многих курящих. В мои двадцать шесть лет она показалась мне глубокой старухой (а было ей пятьдесят семь). Уверенность, с которой она держалась, выдавала старого лагерника. … Уже с 1958 г. Баркова страдала астмой. Удивительно, как при тяжелом недуге она сумела прожить (точнее промучиться) такую долгую жизнь и при этом сделать ее столь наполненной".
Состояние здоровья Барковой к тому моменту было настолько катастрофическим, что все годы третьего лагерного срока она провела в инвалидном бараке.
Из воспоминаний писательницы Ирины Емельяновой:
"И когда мы (после шмона на вахте) ошарашено оглядывались, сидя на нарах в предназначенном для нас бараке …, к нам пришли три феи.
Вернее, они мне показались старыми колдуньями, хотя были совсем по годам не стары, чудовищная лагерная жизнь состарила и изуродовала их. Самой чистенькой, кругленькой и опрятной была среди них Дора Борисовна Кустанович, отбывавшая наказание за "сионизм". Две другие – Анна Александровна и ее подельница Валентина Семеновна Санагина за годы, нет, десятилетия! – гулаговских мытарств превратились в развалины – обе были нездоровы, оборваны (на АА была никогда не снимаемая потрепанная ушанка, из-под которой высовывались длинные когда-то рыжие кудри, а ВС – почти до глаз закутана в старый черный платок), морщинистые лица, отекшие руки – все это потрясло меня. Феи принесли нам дары. … Санагина – горячий чай в кружке, АА – пачку масла.
Это был поистине королевский дар. АА и ее подельница не имели родственников, им, очень редко, присылала посылки их бывшая … квартирная хозяйка Брехунова, видимо, хорошая, сердечная женщина, у которой за этих горемык болело сердце. И из этой посылки АА выделила нам кусок масла.
…АА замечательно заваривала душистый крепкий чай (хотя в быту она была совершенно беспомощна, все их "хозяйство" вела умелая ВС), но вот чай – это была ее страсть, ей необходим был такой допинг. Вокруг "чая" читала свои стихи, и старые, по памяти, и свежие, писала она беспрерывно, только этим жила, выливая в стихи и свой колючий темперамент, и презрение к режиму, и женскую тоску.
… Мне по душе был ее колючий юмор, беспощадные оценки (имела право!), своеобразное обаяние. Никаких "слюней", сентиментальности, иногда вздорность, даже капризность, самодурство. Но надо понимать и шизофреническую лагерную действительность…
…Когда я прочла их приговор, волосы буквально встали дыбом от кафкианской чудовищности обвинения. Даже мы с мамой (севшие ни за что, просто это была месть только что умершему Пастернаку) казались по сравнению с ними матерыми разбойницами. И вот за это … десять (и не первых!) страшных лет лагерей больному человеку, поэту, который мог бы составить гордость русской литературы!"
В 1959 году лагерь перевели из Кемеровской области в Иркутскую, на тайшетскую трассу. Этот этап едва не стал для Барковой последним, ее пришлось нести на руках.
Из воспоминаний Ирины Вербловской:
"В апреле 1961 г. нас опять перевели. На сей раз в Мордовию. Вскоре возникли новые трудности. Вышло правило: посылки и продуктовые бандероли можно получать только от родственников. У Барковой их не было. Жить приходилось на скудный тюремный паек (из расчета тридцать четыре копейки в день). Годами Анна Александровна голодала. Слабело тело, развивались болезни, но не слабела сила ее духа".
К концу третьего срока у Барковой не осталось сил даже писать. "Не писать мне мучительно тяжело. Я не пишу сейчас и превращаюсь в кретина. Может быть, состояние кретинизма и является состоянием человека исправившегося и перевоспитавшегося. В таком случае я уже готова. Меня вполне можно освободить", – признавалась она в письме другу из мордовского лагеря.
В 1962 году Барковой прислали "Известия АН СССР", где были опубликованы письма Луначарского, адресованные ей самой. В 1921 году нарком писал: "Я вполне допускаю мысль, что Вы сделаетесь лучшей русской поэтессой за все пройденное время русской литературы". В тексте была сноска о том, что нарком ошибся, когда пророчил Барковой большое будущее, ничего из нее не получилось. "Баркова была оскорблена, возмущена предельно. "Они меня уже считают покойницей!" – говорила она взволнованным тоном. После этой публикации она начала добиваться, чтоб на нее обратила внимание литературная общественность. Она писала Федину и Твардовскому", – вспоминала Ирэна Вербловская.
Пересмотра дела удалось добиться лишь через три года. 15 мая 1965 года Пленум Верховного суда УССР прекратил дело в отношении Барковой и Санагиной за недоказанностью обвинения. Они были реабилитированы, проведя в заключении еще почти 8 лет.
"Даже в лагерях я не видела и не слышала подобной мерзости"
После освобождения Баркову отправили в Зубово-Полянский дом инвалидов в Мордовии, где было ничуть не лучше, а даже хуже, чем в лагере: "Две трети инвалидов – бродяги, воры, хулиганы или несчастные из детдомов, искалеченные полиомиелитом, лишенные родителей. … Мат, пьянство, … распутство. Уродливые старухи "крутят любовь" с уродливыми, скрюченными в три погибели стариками. … Даже в лагерях я не видела и не слышала подобной мерзости".
Александр Твардовский
В этих нечеловеческих условиях Баркова продолжала писать и пыталась опубликовать уже написанное. В 1966 году она отправила Твардовскому поэму "Медный истукан", сопроводив ее следующим письмом: "Глубокоуважаемый Александр Трифонович! Возможно, что я свихнулась в результате "пережитого", так как рискую послать Вам для напечатания кое-что из "вещественных доказательств" моего третьего "преступления". Нелепая надежда, но, может быть, хоть с купюрами и сокращениями, но пройдет…" Твардовский не ответил, поручил отказать сотрудникам.
Баркова мечтала вырваться из инвалидного дома и вернуться в Москву. Наконец, в 1967 году по ходатайству Союза писателей СССР ей выделили крохотную комнатку в коммуналке, назначили пенсию в 75 рублей. Почти все эти деньги она тратила на книги – книжным шкафом служил даже холодильник, который ей подарили. И продолжала вести дневник. "Стать выше ненависти? Стать выше 30 лет своего рабства, изгнанничества, преследований, гнусности всякого рода? Не могу! Я не святой человек. Я – просто человек. И только за это колесница истории 30 лет подминала меня под колеса. Но не раздавила окончательно. Оставила сильно искалеченной, но живой", – записала в дневнике 70-летняя Баркова.
В 1976 году у нее обнаружили рак горла. Умирала она на больничной койке, долго и трудно. В последний вечер выскользнула из больничной палаты, спустилась с третьего этажа, доковыляла до выхода и потеряла сознание. Придя в себя, объяснила подбежавшим медсестрам, что отстала от колонны заключенных и пыталась ее догнать. Ей казалось, что она снова в лагере…
29 апреля 1976 года Баркова скончалась. Урну с прахом "заслуженной советской арестантки", как она сама себя называла, захоронили на Николо-Архангельском кладбище. В регистрационном удостоверении записано: "Колумбарий 3. Секция 3-Б. Ниша 58" – тот же номер, что у статьи, по которой Баркова отбыла три лагерных срока.
Из воспоминаний биолога Зинаиды Степанищевой:
"На похоронах было человек 20–25. После кремации я пригласила всех к себе на поминки. Некоторые не могли, но человек 15–16 пришли. С одними я была ранее знакома, других видела впервые. Потом оказалось, что эти люди вместе с А. А. "исправлялись", как она любила говорить, в разных лагерях и в разные годы.
Вначале за столом был общий разговор и воспоминания об А. А. Потом я взяла папку с ее стихами и стала читать те из них, которые были мне особенно близки. … И вдруг одна из бывших лагерниц прочла наизусть стихотворение, которого не было в нашем сборнике. … Потом выступила другая тоже с неизвестным нам стихом. Так мы собрали еще 4 или 5 новых стихов.
Мне эта сцена показалась намного значительней, чем это могло быть воспринято на первый взгляд. Этим, теперь уже немолодым женщинам, испытавшим все ужасы ГУЛАГа, женщинам со сломанной, искалеченной судьбой, казалось бы, должно быть не до стихов. А они не только старательно записывали, но и читали наизусть те стихи, которые заучивали еще там, "в каком-то нищенском краю цинги, болот, оград колючих". Заучили потому, что, по понятным причинам, нельзя было тогда записать. Они много лет помнили их, стараясь сохранить до того часа, когда смогут вынести их в своем сознании, в своей памяти за пределы колючей проволоки и отдать их людям. И вот тогда, на поминках автора этих стихов, мы присутствовали при том самом моменте, когда они выполнили это свое многолетнее и благородное задание".